Наконец, почти все было готово для выступления одного в поле воина, для стратегического двойного удара, для третьей его атаки…
Всепогодный, оснащенный лучшими навигационными приборами истребитель взлетел - разрезая небесным громом серые тучи, набирая такой необратимый разгон, что реактивной струей ужасной силы с поверхности аэродрома сносились все непрочно закрепленные, недостаточно устойчивые и мало весомые предметы…
Стал сухопутный клон Ивана Яковлевича набирать личное стрелковое оружие в ближайшем магазине «Военторга». Но разбежались его глаза по отливающим вороненой сталью прилавкам, и задумался он, как бы набрать не лишнее, а лишь самое необходимое - то, что может пригодиться. Думал-думал и ничего не придумал. Судя по богатым оружейным прилавкам, понимал он, как разнообразно может проявляться враг - и на каждый случай оружия не напасешься. И взял он на вооружение самый верный русский метод «авось!» и напихал в карманы разных боеприпасов, навешал на себя все, что попадалось ему на глаза. Для начала вооружился и автоматом, и гранатами, и снайперской винтовкой, и штык-ножом, и саперной лопаткой. И пушку даже складную он приобрел у продавца военных товаров. Целый легион можно было бы вооружить его оружием. Кроме стрелкового и прочего оружия, сунул также в вещмешок свою собранную недавно атомную железку для наземного предназначения.
Как с изучением языков, так и при выборе личного оружия, понадеялся он на авось - сказал себе, что по ходу боя во всем разберется; как побежит на врага с воинственным намерением «главное ввязаться, а дальше видно будет», то сразу же станет ясно, что ему применить. Что, впрочем, сделал правильно. Действительно, невозможно заранее учесть всех случайных врагов - их количество, их оружие, их военную хитрость, тактику и стратегию. Все равно придется разбираться в зависимости от сложившейся ситуации по ходу сражений, все время делать разведку боем. Осмотрится во время боя, а дальше видно будет, что надо брать в руки. Проблем с вооружением у него никогда не будет - везде и повсюду имеются военные торговые точки, в каждой части света можно найти нужных людей, которые распространяют и продают по миру оружие всем нуждающимся.
И то тот и другой принцип - и «главное ввязаться» и «авось» - почему-то приписываются только русским. Как будто другие умнее в этом плане. Как будто нет у других народов своей армии и везде, как будто, не изучают военное дело и не применяют в жизни такой математический предмет, как теория вероятности. И как будто нет ни у кого понятия «вероятный противник» на своем родном, а для всех остальных - иностранном, языке.
Собирался он в очередную свою атаку под неусыпным взором женщины, из-за его глупости брошенной и оставленной им, иссохшей без его военной зарплаты. От стыда редко решаясь глянуть ей в глаза, он успокаивал ее, говорил, что решил остепениться, выучиться до конца - вот скоро собирается вернуться, как только закончится академический отпуск, в учебное заведение. Жалея ее физическое состояние, просил не мешать и не провожать его. Говорил, старался не волновать ее, а также жалея свое драгоценное военное время, которое не нужно было им тратить на телячьи нежности.
Закончил он свои приготовления и попрощался. А когда он повернулся уходить, то окликала она его. И увидел он, что стоит она на немощных ногах своих, в домашних тапочках, со сползшими шерстяными носками по непрямым уже ногам ее, собирает вещмешок его солдатский. Кладет туда еды на дорогу. И карточку его медицинскую положила туда же - чтобы не выскочило вдруг что-нибудь ненужное в трудное время, чтобы не задумался и не растерялся он в опасный момент от какой-нибудь упущенной неожиданности. И рассказывала, торопясь перед расставанием, какими забытыми болезнями он болел - и гриппом, и краснухой, и коклюшем. И свою историю болезни рассказывала - все подробности, не постеснявшись никаких, даже самых ужасных из ее истории. Даже признавалась, что курила по ночам самые крепкие сигареты - брала их из красивого серебряного портсигара и прикуривала от зажигалки с платиновой инкрустацией в виде виноградной лозы - еще до того, как вынашивала его. Беспокоилась, как бы вдруг это не сказалось не вовремя на нем, уже повзрослевшем и собирающемся в самостоятельную дорогу. И еще достала свой семейный фотоальбом и передала ему всю свою родословную, насколько сама знала и помнила; даже показала яркий брильянт родового наследия из своей драгоценной шкатулки.
И крылья достала и отдала ему - и крепкие, и легкие, и сухие, и сильные и стремительные, как раз подходящие к удобному авиационному кронштейну на спине Ивана Яковлевича. Эти крылья - подарок утренней невесты. Приходила на день его рождения невеста, но уже не было его на своем месте, и пришлось оставить их до лучших времен, до появления Ивана Яковлевича из своего деревянного сумрака.
И, наконец, достала она из шифоньера платье свое – легкое, белое, чистое, светлое. Чтобы он передал ей – в тюрьме, чай, гигиенические условия не самые благоприятные.
И села, обессилевшая, с разрезанным худым животом, обратно в свое кресло, думая, что она еще не сделала, что недодала…
Вот такая беззаветная женщина была у Ивана Яковлевича. Верившая в него до самого конца и пожертвовавшая всем ради него – и молодостью, и красотой, и здоровьем, и жизнью своей.
Уходя, обнимал ее, тонкую, еще тепленькую - еле душа в теле, продолжал говорить, чтобы она не выходила в коридор и не включала свет за ним. Говорил, что сам теперь разберется в дороге на любой местности - немало километров накатал по дорожному кольцу вокруг Москвы и немало лесных троп натоптал, честно выучил и сдал экзамен по правилам дорожного движения и по вождению, и может теперь сориентироваться по любым, везде расставленным, дорожным знакам.
И любовь, и печаль, и жалость, и тревога, и надежда, и призыв, и ожидание были во взгляде её. И он ответно смотрел на нее и утешал словами. И сказал ей «До встречи» и ушел. Больше не оборачиваясь и не обращаясь к ней - нельзя было давать слабину в такой ответственный момент.
И, уходя, еще прихватил с собой зажигалку с красивой платиновой инкрустацией в виде виноградной лозы, так как она все равно давно не пользовалась ею. Положил себе в карман вещицу, которую она подарить никому не смогла, а обратно выложил свой мобильный телефон для связи с ней. Чтобы не докучала заботливыми звонками. Не телефонный тариф ее цена, не ту боль она перенесла, не ту цену отдала, чтобы разменивать все по копейкам…
И пошел Иван Яковлевич тропинкой через темный лес, где провел он три года в поисках пути, в неверии, страхах и борьбе с дикими зверями. Где ставил капканы на зверей и где сам чуть не превратился в дикого зверя. И где мог бы скончаться безвестной смертью, не найди он чуть отчаянной откровенности и беззаветного решительного мужества. И не помоги ему старый иностранец.
Начинал он свой поход с ноября, продолжил с того времени, которым завершилось боевое задание его отца. Шел черным ночами, но в искусственном освещении нужды ему не было. Ясная голова и сердечные чувства показывали ему верную дорогу. Поскольку самая настоящая темнота человеческая находится лишь только в этих местах, а не извне перед глазами. И Ивану Яковлевичу, видимо, также генетическим образом, отец умудрился передать некоторое яркое освещение, которое сам приобрел во время разведки такой же черной ноябрьской ночи - которое проникло ему через дырочки вражеских автоматных пуль и осталось в голове на всю оставшуюся жизнь.
Уже изученными потайными лесными тропами быстрым и яростным шагом шел. Шел размеренной, легкой и упругой походкой. Шел с соблюдением правил дорожного движения, с сохранением безопасности движения и равновесия, чтобы не расплескать огнеопасный свой бензин, свое ядерное топливо.
Зорко шел он, неутомимый и уверенный в знаках своих. Не зря, все-таки, он помотался по этим лесам – нет худа без добра! - все пригождается в жизни. Не такой уж он темный и мрачный этот лес, если знать и идти по его верным зарубкам, знать и соблюдать Правила дорожного движения, понимать его символы и читать его знамения.
Ел мало и спал мало – не до этого. Да и не хотелось совсем отдыха и покоя – какой-то другой силой питался он. Он не худел, и не было на нем лишнего веса. Вес его не изменялся, оставаясь идеальным – рост Ивана Яковлевича минус сто. Был он бодр и весел, силен и легок, как никогда в жизни. И не переставал удивляться такому чудесному явлению. Как будто приподнимающие его над землей сандалеты-самолеты были на ногах его, а не тяжелые солдатские сапоги. Крылья были у него за спиной, которые несли его навстречу большой цели по выбранному пути. Орлом летел он, сорвавшись со своего гнезда на высокой скале. И уже не было ему трудно, и не было страшно - но было великолепно.
Добрые знаки указывали ему правильный путь и давали уверенность в выборе его направления – и природа, и люди - и неожиданно чудесный образом изменившаяся в лучшую сторону погода, и зимнее солнцестояние, и удлиняющиеся дни.
Таким знаком оказался и «братан», которому в Новый Год вдруг потребовалось срочно спросить, как попасть до ближайшей церкви, вместо обычного ближайшего кабака - как бы следовало от него ожидать в такое праздничное время. Видимо, получил Новогоднее чудо «братан» - скорее всего, предупреждение из Банка о невыплате своего кредита. Все ближайшие церкви со всех сторон оказались буквально «прямо и направо», как отвечал Иван Яковлевич, знающий эту местность, ну еще разве кого дополнительно можно спросить для большей уверенности, продвинувшись ближе.
И знаком являлся убогий инвалид, попросивший помощи подняться на пригорок.
Все были знаками правильного его движения.
Великий опыт, не видящих сначала друг друга, вековых трудов двух слитных родов, не видящих сначала работы один у другого, вся слитная уравновешенная сила двух родов легко вела его, и вдохновляла, и питала его и давала ему неутомимость. Гнала его на неизбежное выполнение своей боевой задачи.
Не попадались ему калиновые мосты по его дороге – но и не было пути ему назад. Каждый шаг был движением вперед и сразу же сжиганием за собой калинового моста. Невозможно уже было возвратиться по этому мосту, как у загоревшейся пороховой дорожки уже нет шансов вернуться обратно к своему запалу. И если бы Иван Яковлевич вдруг по какой-то невозможной причине остановился, испугался чего-то, задумался повернуть, то он бы тут же погиб самой постыдной смертью. Это был бы такой же невыносимый позор самой природе его движения, как для клинка сломаться во время настоящего удара, как орлу не решиться вылететь из своего гнезда, и не взорваться гранате, коль уж его бросили в назначенную цель.
Шел он по своему лесу без сна и отдыха, без перекуров, не заходя даже в придорожные кафе, не заглядывая в кабаки или чайные. Грибников, то и дело попадающихся на глубоком снегу, встречал весело, приветствовал громко и звонко. Но надолго разговаривать не останавливался с людьми – некогда, не время любезно беседовать с праздными встречными, когда наступило время настоящего дела. И даже взгляда не бросал ни на одну из русалок - милых зеленых девушек, гурьбой сидящих на ветвях темных дубрав.
Никаких больше слабостей и сантиментов! Никаких долгих знакомств на дороге! Никаких попутных публичных домов!
Только один раз, правда, третьего декабря заглянул в интернет-кафе и оттуда отправил телеграмму матери - мол, все путем, полет нормальный -чтобы успокоить ее. И, едва дождавшись подтверждения о доставке своей телеграммы получателю, снова вошел в режим радиомолчания - обратно нырнул в лесную чащу пронзающей искрой.
И еще в попутной аптеке по рецепту лесного старика набрал микстур, кремов и мазей и других лекарственных средств и сборов, и омолаживающих и исцеляющих веществ. И еще самый большой косметический набор купил в косметическом магазине.
И еще однажды тронула его жестокое сердце картина странного цветочного поля. Целое женское поле вдруг открылось перед ним. Предстало целое разноцветное поле женщин одинакового роста и одного дошкольного возраста – бабушки, матери, дочери, внучки. Странное трогательное цветочное поле находилось перед ним - маленькие девочки со своими разноцветными одеждами, и со всеми родственными отношениями, и заботами, и вниманием друг к другу, со всеми морщинками и седыми волосами, и натруженными маленькими ручками, и усталостью от всей своей прошлой и уже своей будущей жизни…
Вот так шел собранный Иван Яковлевич по пути своего московского, настоящего, яростного и находчивого вдохновенного горения.
Шел с иконкой, вложенной в его военный билет, приклеенной рядом с собственной его фотографией. С иконкой - лаконичной фотографией на паспорт, с прямым, чистым и ясным взглядом глядящим прямо в его сердце, бьющееся около военного билета, около левого нагрудного кармана его гимнастерки. И это расстояние – от ее паспортной фотографии в нагрудном левом кармане и до сердца Ивана Яковлевича тоже было его любимым расстоянием…