- У мальчишки не голос, а стая серебряных бабочек в глотке, - говорил Хенк Фрейланд, импресарио, вальяжно, двумя пальцами оглаживая растопыренные щеточкой блеклые усы. - Такого волшебного дисканта и в самой Италии не сыскать, не то что в наших северных краях. Мы с вами вытянули у судьбы счастливую карту, Ян, и грех не воспользоваться шансом. Какая полетность, какой блеск! Дать пропасть такому сокровищу - преступление. Ну, что скажете?
- Это вы толкаете меня на преступление, - возразил Рейнеке. - Джастин вырастет и подаст на меня в суд.
- Когда это будет? - пожал плечами Фрейланд. - Вспомните притчу о Ходже Насреддине, дорогой Ян. За двадцать лет либо ишак сдохнет, либо Эмир. Вот так-то. А среди взрослых голосов такая конкуренция, что Джастину ни за что не пробиться наверх. В искусстве сами знаете как - или пан, или пропал. Слишком рано взошедшей звездочке прямой путь в депрессию, алкоголизм и в конечном счете суицид. Решайтесь, Ян, это не труднее, чем кастрировать кота. Он нас еще поблагодарит.
- Сомневаюсь, - покачал головой Рейнеке. - Ну, хорошо. Уговорили, Хенк. Давайте телефон вашего врача.
- Вот, - Фрейланд извлек из-за пазухи свернутый вчетверо листок из записной книжки. - Выучите наизусть и съешьте. Да шучу, шучу! Я обо всем договорился, так что просто позвоните и скажите, что от меня. Он поймет.
- Ветеринар, что ли? - Рейнеке не мог скрыть отвращения.
- Нет, что вы! Доктор Оуденс - прекрасный хирург. Так что не беспокойтесь, Ян, ваш сын в хороших руках.
Бумажка обтрепалась по углам и насквозь провоняла мужским потом. Ян Рейнеке с брезгливой гримасой сунул ее в карман. Встал из-за столика и побрел по аллее к выходу из парка. Пока они с Хенком сидели в летнем кафе, заметно посвежело.
"Почему ветер, с какой бы стороны ни дул, все равно пахнет морем?" - думал Рейнеке. Это был запах дома. Рыбацкий поселок. Белые космы травы на дюнах, разноцветные домики с низкими окнами, в которые можно заглянуть, проходя мимо, и не надо вставать на цыпочки. Серое небо над вечно серым заливом и жалобные, высокие, как мачты, ноты, которыми перекликаются катера и яхты, стоящие у причала. Ян с детства любил слушать, как мечется и скулит, точно беспризорный пес, заблудившийся в мачтовом лесу ветер.
Тем же самым звуком - тонким и щемящим - был вскормлен удивительный голос Джастина. В загорелом до черноты, похожем на цыганенка мальчике - игравшему вместе с другими ребятами в пыли и на пепельном в мелкую ракушку пляже, нырявшему в пустые рыболовные трейлеры за мидиями и морскими звездами - жило ему самому не понятное чудо. Он и говорил по-особенному, ярко и сочно, а уж когда начинал петь, то не только детвора и чайки, но и волны смолкали и слушали. Тогда еще жив был отец ребенка, Эрик Ван Лурен, и Рейнеке завистливо вздыхал, и мечтать не смея о том, чтобы присвоить себе этот невероятный по звонкости и красоте, ограненный соленым бризом алмаз. Собственно, сам по себе мальчишка интересовал его мало - Ян и не видел его по-настоящему, а только серебряное волшебство, которое обитало в нем и даже в молчании нет-нет да и просвечивало сквозь невзрачную оболочку. Так - ласково и тревожно - теплится фитилек керосинки из-под покрытого толстым слоем пыли плафона.
После гибели Эрика Ван Лурена Рейнеке усыновил оставшегося круглым сиротой Джастина и увез в столицу. Алмаз нуждался в дальнейшей огранке. Ян без колебаний влез в долги и нанял для мальчика лучшего в Амстердаме учителя по вокалу. Потом были организованные Хенком Фрейландом концерты в "Парадизо" и "Мелквеге", приглашения в Рим и Копенгаген, первый сольный альбом "Huis aan de Prinsengracht". По-детски нежный и легкий голос Джастина тем временем созрел и переливчато засеребрился. Отчетливее и звонче запели в нем мачты далекого рыбацкого побережья. Он легко наполнял огромный зал, сверкая и паря, затекал в самые темные и глухие закоулки. Точно луковицы, очищал сердца от шелухи, а уши прополаскивал родниковой водой. Набравший силу талант не походил уже на скромную керосинку, а сиял стоваттной лампочкой, придавая неприятно-смуглому лицу паренька почти аристократическую матовую бледность. Изменились и манеры мальчишки, стали резкими и нагловатыми, а взгляд из-под угольных бровей - подозрительным, колким. Чем сильнее восхищался Рейнеке необыкновенным даром приемного сына, тем антипатичнее становился ему сам подросток. Воистину ненависть и любовь шагают рука об руку.
Однако все это совсем не означало, что ребенка можно вот так просто изувечить. Мальчик - не котенок. За любое насилие над ним Яна могли привлечь к ответу, и отговорки про Эмира и осла утешали мало.
Кроме юридического аспекта существовал и моральный. Рейнеке не хотелось прослыть бездушным дельцом, и, уговаривая неспокойную совесть, он долго гулял вдоль каналов, пока над городом один за другим не начали вспыхивать фонари.
"Я делаю это не ради денег, - втолковывал он себе. - Конечно, я много в него вложил, но и заработал достаточно. Я не рвач. Да Господь с ними, с гонорарами. Я божий дар сберечь пытаюсь. Огонь не больше ли сосуда? Тело человеческое - скорлупа, да и сколько их, человеков - вот уж мир трещит по швам от перенаселенности. Не велика беда, если некий потомок Эрика Ван Лурена умрет бездетным. А голос такой рождается раз в сотню лет. Если не реже. С мальчишкой что станется? Его ждут лучшие оперные сцены: Палас Гарнье, Венская опера, Ла Скала... Да он еще благодарен будет".
Рейнеке бродил по городу до глубокой темноты. Когда он вернулся в гостиницу и позвонил Оуденсу, было пол-одиннадцатого. Он поднял доктора с постели. Тем не менее Оуденс ответил любезно и предложил им прийти к нему домой к часу дня.
Перед сном Ян заглянул в спальню приемного сына. Подросток лежал, свесив с кровати худую длиннопалую кисть и подвернув под щеку край одеяла. На подушке рыбкой поблескивала шариковая ручка. Тетрадь в голубом дерматиновом переплете сползла на половик. Рейнеке, которого не интересовали одинокие мальчишеские тайны, поднял ее и, не раскрывая, положил на тумбочку, после чего отправился в ванную и рассеянно, не вкладывая в это действие никакого символического смысла, вымыл руки.
Доктор Оуденс жил за городом. Заставленная книжными полками комната на втором этаже особняка напоминала скорее творческую берлогу писателя или домашнюю импровизированную библиотеку, чем кабинет практикующего хирурга. Только покрытая простыней кушетка ютилась у окна, да опасно поблескивали в металлическом лотке инструменты. Тут же на клеенчатом столике возвышалась бутыль с надписью "Aether medicinalis", а рядом - стопка чистых салфеток. Оуденс задернул шторы, и просеянный сквозь белую ткань солнечный свет окрасил мебель в больничные цвета.
- Как добрались, господин Рейнеке?
- Спасибо, - невпопад ответил Ян, разглядывая собственные ладони, потом спохватился и поправился. - Прекрасно все нашли. У меня в машине навигатор.
Доктор пожал плечами и повернулся к мальчику.
- А вы кто будете, молодой человек?
- Джастин Ван Лурен, - отчеканил тот, словно отодвигая Рейнеке в сторону.
Оуден вопросительно поднял бровь.
- Джастин мне не родной сын, но как родной, - пояснил Ян. - Его фамилия Рейнеке.
- Ну, хорошо, - доктор Оуден радушно улыбнулся им обоим. - Присядьте, молодой человек. Вот сюда, на кушетку, смелее, я не кусаюсь. Ты знаешь, дружок, зачем вы здесь? - и, предупреждая испуганный жест Рейнеке, быстро добавил. - Ты хочешь стать знаменитым певцом, не правда ли?
Подросток хмуро покосился на лоток с инструментами.
- Я и так знаменитый певец. Я выступал в лучших залах Амстердама. А стать хочу рыбаком, как мой настоящий отец.
Доктор Оуден развел руками.
- Прекрасная профессия, мой юный друг, - похвалил он. - Замечательный выбор и достойная мечта, очень достойная. Оставьте нас, Рейнеке.
Дождался, пока стихнут шаги на лестнице и, склонившись к самому уху Джастина, прошептал:
- Я ничего тебе не сделаю, не бойся. Никто не сделает тебе ничего плохого, малыш. Я уже позвонил в полицию, - он встрепенулся, услышав дверной звонок, и заторопился к двери, бросив на ходу. - Побудь пока здесь. Можешь полистать мои книги.
Когда через пятнадцать минут доктор Оуден вернулся в комнату, мальчик сидел с ногами на кушетке и читал "Айвенго".