- Все бабы - суки! Шлю-ю-ю-хи! - Володька исподлобья оглядел сидевших за столом. И вдруг с размаху стукнул кулаком по столешнице. Подпрыгнув, звякнули о тарелки вилки, апельсины врассыпную покатились с ладошки затейливого блюда, опрокидывая рюмки. Коньячные лужицы темными пятнами расплылись по белой скатерти.
Голоса смолкли. Казалось, Володька своим кулаком вбил тишину в пьяные глотки собутыльников. Нестойкая тишина, тишина непонимания и минутного отупения, установилась в предбаннике.
- Девки где?- голос Володьки налит ненавистью и пьяной нерастраченной злостью.
- В бассейне. Бултыхаются.
-Утопить! Всех! Суки! - Володьке душно, в глазах темнеет. Тяжелой рукой он бьет, царапает свою мясистую, волосатую грудь.- Всех! Ремнем! Пороть, пока не усрутся! Кровью усрутся! Все! Пороть!
Большой и грузный, он пытается подняться, но ноги не держат. В голове взрывается адская боль. Это должно быть, рыжая лиса, мерзкая тварь, острыми зубами вгрызается в беззащитный висок и жрет, рвет кусками кожу, хрупкую кость, слизистую мякоть мозга. Володька пытается оторвать мерзкую тварь. Схватив ее за хвост он дергает, рычит от невыносимой боли и снова дергает. Окровавленные пальцы скользят по шелковистому меху хвоста. Боль становится нестерпимой. Схватив голову руками, Володька заваливается на бок, скрипит зубами, и этот противный, раздирающий душу зубовный скрип, последнее, что он слышит, проваливаясь в беспамятство. Ему то ли видится наяву, то ли снится мучительный сон.
В тот день Володька возвращался домой из деревни. С охоты. Возвращался пустым и от этого злым. Злость кипела и плавилась, не находя выхода, обжигала нутро. Володька скрипел зубами и матерился. Он не привык проигрывать. Он всегда добивался, чего хотел. Так уж повелось, что с мальства Володька всегда и везде выходил победителем. Правдами и неправдами. Цена значения не имела. Он крепко усвоил, что победителей не судят. И шагал по жизни, ломая тех, кто мешал, отметая тех, кто не нужен. И вот милостивица-судьба после унизительной бесплодной охоты, бестолкового шатания по лесу дала ему шанс. Снова ощутить вкус победы.
В поле, на взгорке, где сухая трава островками пробивалась сквозь снег, метрах в пятидесяти от дороги, он увидел лису. Мышковала заррраза! Прыгнет, рыжей змейкой изогнется в воздухе и всем телом падает в снег. Пушистый хвост на солнце огнем горит, снег веером разлетается и радужными искрами вспыхивает на солнце. И не боится никого!
Он тормознул "Ниву", приладил ружьишко, поймал на мушку обнаглевшего зверька. Подвела Володьку уверенность. Решил, что с одного выстрела положит лису. В прыжке! Уже представлял, как будет хвастать перед друзьями, что чуть ли не на ходу, из машины, лису достал. Пальнул, услышал визг, переходящий в тявканье. Сердце радостно охнуло. Попал! И тут же ругнулся - ранил. Пока трясущимися от возбуждения руками доставал лыжи, видел вполглаза, как рыжая мерзавка ломаным ходом метнулась к кустарнику, темневшему в распадке. Уйдет! Уйдет тварь! Володька бросил машину и рванул догонять.
Он гнал подранка и хмелел от кровавых пятен на снегу. Затаив разгоряченное дыхание, он видел, что выволока по лисиному следу забрызгана россыпью алых капель. Упав на колени, он жадно нюхал кровавый след лисицы, зацепив разгоряченной ладонью ноздреватый февральский снег, оплавленный кровью, лизал подталую солоноватую водицу с руки, словно пил вражью кровь, словно уже одолел вражину. И снова бросался в погоню. Только лыжи скрипели по морозцу: вжик! Вжик! Сердце колотилось в глотке, горячий пот выедал глаза, а Володька, уцепившсь бешеным взглядом за строчку лисьих следов, гнал и гнал, взбадривая себя злыми матерными словами/
И не догнал. Ушла тварь, забилась в нору. Часа три спустя Володька притащился к машине опустошенный и мрачный. Швырнул ружье на заднее сиденье и долго курил, приходя в себя. Он и сам не мог объяснить себе, почему неудача так обозлила его. Ну, ушла лиса - и черт с ней! Не жизнь же упустил. Но было в этой неудаче что-то не случайное, он чувствовал это. Словно судьба знак ему подавала. А он не сумел понять. Словно и не лиса ушла от него, а фарт. Он же, Володька, всю жизнь фартовым был. Держал удачу за рыжий хвост крепко. И работа у него фартовая, и везде ему почет и уважение. И бабы у него всегда самые лучшие. И на днях новенького, нулячего "мерина" в гараж загнал. Ничего! Он, Володька, своего не упустит. Его фарт при нем! А тварину эту рыжую он бы, если догнал, порвал бы.
Володька достал из рюкзака фляжку с коньяком, сделал три обжигающих глотка. Злобный огонь, весь день сжигавший Володьку, чуть поутих. Он тронул машину с места, набирая скорость. В голове разрастался тяжелый шум, клонило в сон. На подъезде к городу, в районе свалки, он увидел рыжую дворняжку. Поджав раненую лапу, собачонка ковыляла через дорогу. Рыжий хвост колечком задорно подрагивал в такт ее неуклюжим прыжкам.
- Ах, ты, бедолажка! Тяжело на трех лапах-то прыгать.
Володька остановил машину, вышел, взял ружье, тщательно прицелился и выстрелил. Собачонка ткнулась носом в обочину, судорожно забилась в предсмертной муке.
- Вот так-то! - удовлетворенно вздохнул Володька, пряча ружье.
Володька просыпается среди ночи. Долго соображает, где он, что с ним. Так и не разобравшись, наощупь выходит из комнаты, спускается на первый этаж, находит кухню, холодильник, батарею ледяных баночек с пивом. Вскрывает первую попавшуюся, жадно, всхлипывая и курлыча, пьет.
В голове, сумрачной и больной, словно курок щелкает. И картинка проясняется до реальной. Без искажений. Он на даче у приятеля. Вчера перебрал, кажется. Но все пучком. Пивной хмель разрывает обруч, сдавивший виски, боль уползает в нору, как раненая лиса. Володька выходит на высокое резное крыльцо дачи. Колючий морозный воздух вкусно пахнет свежим огурцом. Небо вызвездило мохнатыми, как цветы в деревенском палисаднике, звездами. Володька пытается вспомнить, как назывались цветы. Бабка-покойница всегда их сажала. Такие же лучистые, синие, розовые, фиолетовые. Когда Володька первого сентября шел в школу, бабка совала ему букетик этих осенних цветов, он доходил с букетом до поворота, пока бабка смотрела вслед, а как только заворачивал за угол, швырял цветы в соседский огород. Носить букеты он считал бабским занятием, унизительным для настоящего пацана.
Володька смачно зевает, почесывает мохнатую, заросшую курчавым черным волосом грудь и удивляется, с чего это его на лирику потянуло. Звездочки, цветуечки. Вот и бабку вспомнил. Лет десять прошло, как померла. Или пятнадцать? Дааа, однако морозит! Сплюнув, Володька возвращается в теплый дом, заходит в зал, где на столе следы вчерашнего пиршества: тарелки с остатками еды, пустые бутылки. Включает свет, видит на диване тоненькую девичью фигурку, свернувшуюся в клубочек. Рыжие кудри девушки разметались по подушке, рот полуоткрыт. Она тихо похрапывает во сне. Володька мрачно разглядывает спящую, Рыжие волосы в свете лампы отливают рекламным блеском. Тяжелое чувство раздражения ворохнулось в Володькиной душе. Он и сам не может объяснить, почему настроение падает. Что-то поганое, тяжкое приснилось, что-то, связанное с этой спящей девкой. Ах, да! Лиса! Безмозглая тварь обвела его, как сопливого пацана, ушла, увильнула, оставила с носом.
Володька грубо хватает спящую девушку за руку.
- Пошли! Лахудра,ты что? Спать сюда приехала?
Девушка сонно моргает, покорно соскальзывает с дивана и плетется за Володькой в спальню. Он швыряет ее на кровать, наваливается крепким литым телом, грубо щиплет грудь. Девушка взвизгивает, пытаясь вырваться. Володька резким тычком, вполсилы, ударяет ее под дых. Девушка, закатив глаза так, что только голубоватые белки виднеются из-под полуприкрытых век, судорожно всхлипывает, хватает воздух раззявенным ртом. Володька, не обращая внимания, задирает рубашонку, раздвигает худые детские ножки девушки и резким движением вгоняет отвердевший уд в ее податливое лоно. Резкими толчками он входит в вялое, покорное тело девушки. Ее голова в такт его движениям безвольно болтается, как у тряпичной куклы. Разрядка приходит быстро, и Володька, скатившись с неподвижного тела, быстро засыпает тяжелым беспокойным сном.
Утром с больной головой, злой и мрачный, Володька долго пьет горячий, крепко заваренный чай с лимоном. Румяные сушки жалобно хрустят под его крепкими белыми зубами. Три девушки, растрепанные, с расплывшимся макияжем, лениво курят на веранде. Володька обшаривает их опухшие лица цепким взглядом, пытаясь угадать, кто из них был с ним ночью. "Лахудры, мать их!"- раздражается он. Достает из бумажника несколько сотенных с портретом американского президента, бросает на стол:
- Держите, девчонки! На булавки!
В машине он открывает окно, и всю дорогу, пока едет домой, ледяной колючий воздух обжигает лицо. Уже в городе, у супермаркета, он тормозит, покупает апельсины, коробку конфет, бутылку ликера.
На звук открываемой двери из кухни выбегает Танюшка. С радостным криком она бросается ему на шею.
- Вовчик, я соскучилась! Почему так долго?
- Простудишься, дурешка! Я ж с мороза! - смеется Володька, целуя теплые влажные губы жены. Он нагружает ее пакетами и тихонько подталкивает к кухне.
- Сонечка спит?- спрашивает он, стягивая теплые ботинки, снимая куртку.
- Спит! - жена выглянула из кухни. - Мой руки! Я тебя сейчас кормить буду. Я пельменей налепила.
- Ай, да жена у меня! Ай, да хозяюшка! Ну, угодила! Тащи коньяк, праздновать будем!
Володька моет руки очень горячей водой и даже постанывает от удовольствия, чувствуя, как тепло разливается по телу. Пока жена накрывает на стол, он на цыпочках заходит в детскую. Годовалая дочь - Сонечка! - спит в своей любимой позе: подобрав под себя толстые ножки, отклячив попку, словно собиралась встать на четвереньки, да так и уснула. Она посапывает во сне. Черные влажные кудряшки разметались по подушке, толстые щечки розовеют румянцем.
Володька улыбается, с наслаждением потягивается, до хруста в суставах. Хорошо! Он возвращается на кухню. Под коньяк и пельмени он выслушивает последние семейные новости. Все они так или иначе вращаются вокруг Сонечки. Володька слушает вполуха. Он расслабился и отмяк. Сейчас здесь, у себя в доме, под уютный говорок жены он наслаждается семейным покоем, возможностью ни о чем не думать. Не вникая в смысл сказанного, он сонным, влажным взглядом смотрит на губы жены, сочные, алые, в каемочке полусъеденной помады. Они то сжимаются в тугую куриную гузочку, и от этого движения губ в паху начинает сладко ныть, то складываются в полураскрытый бутон, и Володька чувствует, как его уд восстает и набухает желанием. Нижняя пухлая губка жены забавно отвисла, словно у обиженного ребенка.
- Ты меня совсем не слушаешь, Вовчик, - притворно обиженный голосок жены прорывается в затуманенное алкоголем сознание. О чем это она? Эта маленькая хлопотливая курочка. О чем это она кудахчет? Дурешка! Мысли Володьки медленны и тягучи, как ликер в затейливой бутылочке. Он подливает жене ликера, смотрит, как скользкими влажными губками она присасывается к краю рюмки, запрокидывает голову, хрупкое горлышко ходит ритмично. Ах, заррраза! Как это у нее получается! Володька восхищенным взглядом обласкивает, ощупывает и эту шейку, и тугие грудочки под легким халатом. Он тянется через стол к жене, хватает ее за руку, подтягивает к себе. Женщина понятливо смеется, сбрасывает халатик, под которым только ладное юное тело. Володька жадно целует набухшие соски, покусывая и причмокивая. Он сжимает хрупкие плечики жены и подталкивает ее вниз. Женщина опускается на колени, Володька расслабленно откидывается к стене. Он раздвигает ноги пошире, чувствуя, как тоненькие пальчики жены возятся с завязками спортивных штанов. Вот оно! Вырвавшийся на свободу уд тут же попадает в жаркий влажный плен алых губ. Володька запускает пальцы в золотые кудри жены, захватывает густую прядь на затылке, пропускает сквозь пальцы и зажимает, как лошадиные поводья. Его рука задает ритм движению головы женщины. Она морщится, наверное, Володька причиняет ей боль, но не прекращает энергично работать губами и головой. Володька смотрит, как красные от помады слюни тянутся, обволакивают уд в такт ритмичным движениям головы женщины. Он слышит чмокающий, хлюпающий звук ее губ. Следы помады на влажном возбужденном уде, как пятна крови, и в мозгу у Володьки секундно вспыхивает тугая злоба, слепая, как молния, и тут же тонет в волне удовольствия. Он закрывает глаза и отдается этой жаркой сладкой волне, она уносит его в слепящую солнечную даль и взрывается радужной вспышкой брызг.
Сон приходит сразу. Володька еще елозит на супружеской постели, устраиваясь поудобней, а сон уже на подходе. Мысли лениво ворочаются в хмельной голове. Надо бы пойти подмыться. Но после секса сладкое оцепенение охватило его большое сильное тело. Лень шевелиться, лень скинуть покрывало. И он так и засыпает, как упал на кровать, ничком, наискосок, уткнувшись лицом в стилизованный алый цветок, вышитый на покрывале китайскими умельцами.
Ему снится бабкина деревня и Зорька. Плачущая Зорька. И от этих разрывающих сердце слез Володька мучительно стонет во сне...
В то благословенное светлое время, когда Володьке только исполнилось четырнадцать лет, он приехал к бабке на все каникулы. Разобиженный на родителей за то, что сослали его в деревню, он дерзил бабке, пока она в сердцах не прогнала его на конюшню. Дед Тимоха принял Володьку со всеми его выкрутасами и подростковой фанаберией на удивление кротко. Только хмыкал в сивые усы, да беззлобно матерился, когда Володька взбрыкивал жеребчиком. Дед был из той довольно часто встречающейся породы мужиков, которые матом не ругаются, а разговаривают.
Володька заболел лошадьми, теперь он днями пропадал у деда Тимохи на конюшне. Двухлетку Зорьку, рыжую кобылку с золотистым отливом, Володька приглядел в колхозном табуне сразу. И загорелся объездить норовистую лошадку. Дед Тимоха только ухмылялся, но между делом, с шутками-прибаутками учил строптивого мальчишку лошадиной премудрости. Лошадь, она, как баба, ласку да подход любит. Но и воли ей не давай, - поучал дед, - иначе спортишь кобылу, так и будет она на тебе ездить, а не ты на ней.
Володька кивал, соглашаясь, но перетаскал Зорьке весь бабкин запас рафинада. Если б дед не гонял его вечером домой, он бы и ночевал в конюшне. Он и сам не мог объяснить, что творилось в его душе, когда Зорька летела через утренний росистый луг, едва касаясь земли. Золотая грива вразлет и синие чашечки колокольчиков под копытами клонятся долу и дрожат. Вот так же дрожало и пело внутри у Володьки. Он приседал, хлопал ладонями по коленкам, свистел и, не выдержав переполнявшего его восторга, несся сломя голову за Зорькой, орал, смеялся и плакал, бестолково размахивая руками. Зорька, казалось, понимала его восторг, кокетливо подрагивая золотистой челкой, она клала голову на Володькино плечо, шумно фыркала, когда Володька совал ей кусочки сахара. Теплыми губами деликатно брала угощение, а Володька, обхватив ее гибкую шею руками, зарывался лицом в гриву, с наслаждением вдыхал терпкий мускусный запах ее шелковистой кожи, шептал ласковые слова: Зорька, Зоренька моя ясная.
Дед Тимоха пытался объяснить Володьке, что так нельзя баловать лошадку, что ей другая жизнь уготована, и другой хозяин. Не факт, что он будет таким же сумасшедшим лошадником, как Володька, а значит, погубит кобылку, потому что будет ломать под себя. Но Володька и слушать не хотел. Наоборот, он всеми силами старался приручить кобылку, привязать. И ему удалось. Норовистая Зорька легко подпускала Володьку к себе, позволяла надевать недоуздок, послушно работала на корде, легко встала под седло, а Володька быстро освоил науку шагать, рысить и высылать Зорьку в галоп.
В конце августа Володька уехал. Расставаясь с Зорькой, он до крови закусил губу, чтобы не разреветься, и долго потом металлический солоноватый вкус крови помнился ему, как вкус разлуки и печали.
На следующее лето Володька рвался к бабке в деревню, но родители отправили его на все лето в лагерь. Бабка все болела, а вскорости и померла. Хата перешла к Володькиной тетке. И в деревню Володька попал только спустя десять лет. Одинокая тетка попросила в письме приехать помочь перекрыть крышу. И Володька взял недельку в счет отпуска. Крышу подлатал, собрался уезжать. В день отъезда он пошел в деревенский магазин за водкой.
Шел, радуясь скорому отъезду домой, возвращению в привычный ритм городской жизни, когда услышал за спиной тихое ржание. Обернулся. У столба возле правления, понурив голову, стояла старая лошадь. Он даже не сразу понял, какой она масти. Бурая облезлая шкура в мокрых разводах от пота обтягивала костлявые бока. Сердце Володьки болезненно екнуло, он медленно подошел к лошади, вглядываясь, веря и не веря. Пегая свалявшаяся челка, глубоко провалившиеся, угасшие глаза. Зорька? Зоренька! Да что ж с тобой сделали! Суки! Он осторожно погладил свалявшуюся, поредевшую гриву, почувствовал, как ходуном ходят обвисшие бока лошади.
- Ах, ты ж моя бедная! Ах, ты ж моя жалкая! - шептал он, каменея желваками. И все гладил, гладил выпирающий всеми косточками крестец кобылы. Зорька, тяжело вздыхая, положила голову на Володькино плечо, и он с ужасом увидел, как, из тусклых ее глаз покатились крупные мутные слезы.
Он ушел тогда не оглядываясь, почти бежал. Да куда ж убежишь-то от мыслей. Дома у тетки напился в дрова. А она никак не могла взять в толк, что случилось с племяшом. Что его так огорчило. А напившись, пошел бить морду хозяину Зорьки. Но набили ему. Вышел скандал. От всей этой истории остался мерзкий привкус, словно он облизал грязную, захватанную многими руками металлическую ручку на вокзальной двери.
Володька просыпается без настроения. Мысли о загубленной им Зорьке он старательно гонит прочь. Да и нет его вины. Чем он виноват? Такая уж у нее судьба. А против судьбы не попрешь. Володька идет на кухню, наливает полный стакан коньяка, выпивает. Долго сидит, уронив голову на руки, , дожидаясь, пока хмель растопит поганый осадок от поганого сна. А все потому, корит он себя лениво, что на животе лежал, вот и приснилась дрянь.
Жена агукает с дочкой. Он слышит ее счастливый смех и криво усмехается.
- Танюха! - кричит он зычно. Жена мгновенно появляется в кухне. "Вот так и надо! - удовлетворенно вздыхает Володька. - Строить и строить этих баб. Строить! Чтоб знали свое место. Дед Тимоха все про баб понимал правильно. Спасибо ему за науку." Но воспоминания о Тимохе опять вызвали в памяти Зорьку. Но не плачущую, страдающую, а ту игривую молодую кобылку, которую он бездумно погубил. Володька досадливо гонит ненужные мысли прочь. Настроение опять портится, и он мрачно бросает жене:
- Собирайтесь! Поедем кататься на новой машине! Соньку одевай!
- Ты же выпил, Вовчик! Может, не надо? - робко возражает жена.
- Когда ж ты, дура, запомнишь, что ты за ментом замужем! Я всех вот так держу!- Володька сжимает крепкую ладонь в кулак и показывает жене, как он держит всех.
Жена еще мнется у двери, пытаясь возразить.
- Я сказал! - цедит Володька и пристукивает ладонью по столу. Жена исчезает из кухни.
В машине он врубает на полную мощь радиоприемник. В теплый салон автомобиля врывается забытая песня:
На заре, ранним yтром на заре за рекой
По траве ходит в поле красный конь,
Красный конь.
Ходит ярким солнцем залитой,
Машет гривой золотой.
Мое детство - красный конь.
Жена с Сонечкой на руках сидит рядом. Шапка из рыжей лисы очень украшает ее точеное личико.
- Эх, девчонки! Щас я вас с ветерком прокачу!
- Вовчик, может, я сяду за руль? - робко предлагает жена.
- Не боись! Все нормалек!
Мощный внедорожник с силой отбрасывает назад километры заснеженной трассы. Володька гонит машину туда, к полям, где когда-то мышковала рыжая плутовка. Желтые пятна фар выхватывают из темноты грязный, разбитый машинами февральский снег. Володька давит на газ, и машина легко прибавляет скорость. Володька громко подпевает, поглядывая на жену. Его охватывает шальное радостное настроение.
- Эх, хорошо! - кричит он и громко поет:
Гордо
По земле копытом бьет,
Тишинy из речки пьет.
Мое детство - красный конь...
И замолкает на полуслове,и еще слышит полный ужаса вопль жены, и даже видит, как из темноты мгновенно наваливается темной горой встречная фура. Сознание еще фиксирует эти моменты: пронзительный крик жены, фура, тормоза. Но сделать он уже ничего не успевает и, уходя от лобового столкновения, он подставляет под удар беззащитное правое крыло. Стук! Скрежет! Падение! Оглушительная тишина.
Володька открывает глаза и долго пытается понять, что с ним и где он. Как сквозь вату до него доносятся невнятные голоса. Лобового стекла нет, и ледяной морозный воздух пощипывает лицо. Какие-то люди помогают Володьке выбраться из искореженного автомобиля. Он без сил опускается на четвереньки и мимо сгрудившихся машин, мимо слепящих фар ползет туда, где молча стоят люди. Там, у застывшей фуры, на обочине что-то темнеет. Володька ползет уже догадываясь, что он увидит. И от этой догадки его прошибает горячий пот. Володька видит: лисья шапочка жены валяется на снегу в черной луже. Он машинально поднимает мокрую шапочку и с трудом поднимается сам . Едкий пот заливает глаза, он хочет вытереть лицо и видит, что руки в чем-то черном. Он машинально подносит измазанную ладонь к лицу и пробует это черное на вкус. Оно горько-соленое. И Володька понимает, что это кровь. Он вскрикивает, яростно трет ладонь о куртку.
Люди расступаются, и Володька видит Танюху. Она лежит на снегу. Вместо точеного личика кровавое месиво. Рядом тельце ребенка, и Володька с ужасом замечает, что голова Сонечки держится на окровавленном лоскутке кожи. Это так страшно, что Володька падает на колени и бессвязно шепчет:
- Я... Я ей говорил - не надо дочку брать... Дочечку... Сонечку... Я не пускал ее за руль... Она сама!.. Это все она... Она сама...
Он падает лицом в грязный снег, и тоскливый отчаянный вой пронзает ночную тьму и теряется в черном небе, где бесстрастно стынут зимние мохнатые звезды, похожие на забытые цветы.
_______________________________
Коллаж Ларисы Бесчастной