- Ты куды собрался, щи остывают! Ну садись , Проня, опеть же допоздна по бригадам мотаться будешь!
- Не, я с утра все уж объехал; в свинарнике Мануил прививки молодняку делат, на покосе тоже порядок, а мне надо… Ты за ворота-то не выходи, не провожай, к закату ,должно быть, управлюсь.
- А ты куды?
- Да не кудыкай ты, скажи только «зеркалом дорога»!
Но предупреждения на жену не подействовали, когда взглянув в окно, Лида заметила, что прямо напротив избы стоит их жеребая кобыла Карька, на телеге – громадный мужик в волосатых ручищах держит вожжи, а сзади Малетинский Устин с ружьем, направленным на мужика c вожжами. Вокруг, на безопасном расстоянии, рассыпаны односельчане – в основном – старухи и дети. Лида поспешила за ворота. Прокопий, стоя перед Устином, уж проходил инструктаж.
- Ты смотри, Проня, не доверяй ему! Вражина он, душегуб. Только до Зардамы доедешь, сдай этого власовца прямо братану своему. Он его до Песков пущай свезет. Там их уже машина милицейска поджидать будет – с конвоем до самой тюрьмы повезут.
- Не пушшу! – взвизгнула Лидия, чо, некому больше преступников возить? Пущай здесь конвой ждет. А я на покос сбегаю, всей деревней охранять его будем.
- Да чего ты пужашься, все ладом будет. А мужиков-то где взять? На покосе – одне бабы, да калеки.
- На войне не убили, дак ты опеть под пули лезешь?
- Угомонись ты, перед людями стыдно, пулями-то я распоряжаться буду.
Устин спешил вставить последние слова напутствия: «Ты с его глаз не спущай и ружжа из рук не выпущай. Ежели чо, дак ты стреляй, все одно ему крышка… А вообще-то велено живым доставить».
Бабка Кристя унимала обильные слезы светленькой тряпицей, причитая: « На што убивать-то? Пущай бы жил человек».
- Человек? А где ты видишь человека-то?, загудела толпа, - много в деревню мужиков с войны вернулось? Вот такие ироды их там и убивали.
- Он, как на Боженьку, на Гитлера молился, у его и «икона» всегда с собой.
Устин резко протянул ружье Прокопию: «держи!», дерганул косоворотку на понуро сидящем мужике. Ткань рубахи затрещала, обнажив грудь с татуировкой. На толпу глянул искусно выколотый Гитлер. Толпа загудела. Конвоируемый неистово дернул вожжи, и лошадь резко рванула вперед.
Прокопий, не выпуская затылок врага с мушки, шумно устроился на телеге.
- Наддай, а то жара скоро настанет, а надо бы - по прохладе… Не дюже хочется тащиться с тобой весь день: пора нонче горячая, а мужиков на всю деревню – полторы калеки…
«Ямщик» уныло подчинился. Лошадка ответила незамедлительно, и телега слегка заподпрыгивала на неровностях дороги. Миновали деревню, кладбище и покатили в сторону Долины по буквально кишащей саранчой дороге. Саранчу, именуемую здесь «кузнечиками», не унимал даже стремительно обрушившийся на землю зной. Прокопий нахлобучил льняную фуражку и, подумав, осторожно сказал: « Ты, паря, калган-то свой прикрой ну хотя бы носовиком, а то напечёт».
- Пожалел волк кобылу… - тоскливо заметил седок.
- А за что тебя жалеть-то прикажешь? За то, что в людей стрелял, ирод? За то, что родину нашу врагу отдать хотел?
- А за что эта самая родина лишила жизни моего отца, раскулачила вдову и четырех сирот?
- Ты че, вражина, божий дар от яичницы отличить не можешь? Чем провинились те, кого ты убивал? Ты же ни детями, ни бабами не гребовал!
- А ты не суди меня, дай лучше на двор сходить, мочи нет терпеть, - взмолился обмякший власовец.
- Не велено. Дотерпишь, не долго осталось, видишь, за тем мысочком уж и Зардама завидется.
Колеса телеги стали мягко заминать довольно глубокий слой песка на дороге. Кобыла сбавила ход.
- Помочиться мне надо, сил нет. Я же не убегу… - канючил арестант…
Прокопий положил ружье на колени : «Валяй» - потянулся за вожжами. И тут к ужасу своему заметил, что ручищи власовца уже каким-то чудом освобожденные от веревки, стягивавшей запястья, стали хватать с колен Прокопия ружье. Ёрзанье на телеге встревожило кобылу , и она, испуганно заржав, рванула с дороги.
Громадный потный власовец повалил своего конвоира в песок. Прокопий только и успел заметить, что ружье , проскользнув по песку, захлебнулось им и остановилось метрах в пяти от борящихся.
Юркий Прокопий, несмотря на то, что был почти вдвое мельче врага, то и дело выкарабкивался из под власовца и оказывался в шаге от ружья. Но этот шаг ему никак не удавалось сделать – его буквально подминала громадная ненавистная туша, и все начиналось сначала. Силы стали покидать Прокопия, и он тут же почувствовал на своей шее пальцы врага. Из последних сил уже сипевший Прокопий рванулся, открыл рот, широко хватающий воздух, и лязгнул что было мочи по оказавшемуся во рту пальцу нелюдя. Хруст перекушенной кости и нестерпимая боль члюсти не заглушили истошный вопль покалеченного громилы. Воспользовавшись ситуацией, Прокопий встал, схватил ружье, нацелил его на побежденного . Взвел курок, нажал, но выстрела не последовало. Песок сделал свое дело…
Тем временем враг, превозмогая животную боль в кисти правой руки, весь в крови уже вновь надвинулся на своего противника. И опять они оказались на земле. Власовец заметно ослабел, но не прибавилось сил и у Прокопия. Он не заметил даже, как над ним вновь нависла мясистая туша зверя в человеческом обличии. И снова он увидел перед собой лютый оскал и почувствовал тут же, что здоровая рука врага вновь тянется к горлу. На мгновение ему даже показалось, что лишенный возможности орудовать двумя руками, тот хочет загрызть его – так близко над лицом Прокопия заскрежетали зубищи предателя.
С огромным трудом освободив собой подмятую правую руку, Прокопий сделал резкое движение ею вверх, оттопырив большой палец. Мгновение и тот удачно утонул в глазнице врага. На лицо Прокопия ляпнулось что-то мягкое, липкое, конвульсивно подпрыгивающее. Это был глаз врага. Следом из опустевшей глазницы закапала горячая кровь, и побеждённый безвольно рухнул, придавил конвоира, буквально прошептав: «Твоя взяла».
Сил не было взвалить поверженного на телегу; и до самой Зардамы по песчаной дороге власовца, кое-как привязанного веревкой к задку телеги, тащила Карька.