Люка
– Шлюха элеваторская! От горшка два вершка, а уже мужика ей подавай! – мать нещадно колотила шестилетнюю Людку, которая еле пришла домой вся в слезах. По ногам стекала кровь с какой-то слизью. Людке было больно и страшно, а мать всё хлестала и хлестала её веником.
– Катерина! Окстись, ты что творишь, зараза! – бабушка Феня пришла с огорода и отняла Людку от озверевшей матери.
– Убью сучку когда-нибудь! В кого уродилась только.
– Не в мать, не в отца, в проезжего молодца! В тебя же и уродилась.
Катерина была старше своей Людки на четырнадцать лет, «принесла в подоле», и считала её главной виновницей всей своей бестолковой жизни. Била её за дело и без дела, и не было у неё к Людке никакого материнского чувства. Жалела девчонку одна баба Феня.
К ночи у Людки поднялась температура, и она кричала в бреду:
– Уйди, Колька! Всё бабе Фене расскажу!..
Баба Феня не отходила от внучки, пока та, наконец, не уснула. Проспала Людка почти до вечера, а потом всё рассказала.
Вчера она одна играла на пустыре. С другими детьми ей играть не приходилось, те дразнили её «зассыхой», потому что от вечно простывшей Людки неприятно пахло. Мать совсем не следила за ней, а бабушка не всегда успевала помыть и переодеть её, запах мочи стал хроническим.
Играла Людка со старой куклой, наряжая её королевой. У бабушки в сундуке, в цветастом мешке было много красивых тряпочек. Людка мастерила из них наряды, и кукла преображалась…
– Людка! Пойдём в конюшню, что-то покажу, – сосед Колька, гроза посёлка, неслышно подошёл сзади.
– Что покажешь?
– Пошли, увидишь! – и Людка пошла за ним к старой конюшне на другом конце пустыря. Двери не было. В глубине старого строения лежало сено, сквозь окно под потолком лился красноватый свет, солнце садилось, жара спадала.
Колька повалил её на сено. Людка отбивалась, как могла, но где ей справиться с шестнадцатилетним балбесом…
Бабушка выскочила на улицу и нос к носу столкнулась с соседкой, Колькиной матерью:
– Клавдия! Ты знаешь, что твой Колька сотворил?!
– Не знаю. Забрали его утром, что-то они украли на элеваторе.
– Убить паршивца! Людку нашу ссильничал.
– От, паразит! Не будет с него толку, видно. Как Людка-то?
– Как, как, так, лежит, горячая вся.
– Ничего, оклемается.
– Оклемается! А дальше что?
– Ну, я-то чем помогу?
– И правда, чем теперь поможешь, забыть надо.
К восьми годам Людка научилась следить за собой, сама себе стирала и гладила, и дразнить её перестали. В школу пошла на год позже – болела. Училась неплохо, а подружек всё равно не было. В конце второго класса обрушилось на неё событие – мать замуж вышла. Владимир Павлович был человек спокойный, работал на элеваторе, Людку не обижал. Мать, выйдя замуж, тоже успокоилась, а вскоре родился Саша. Людка к брату привязалась, это было единственное, кроме бабы Фени, существо, которое улыбалось ей. Первым его словом было «Люка», так и звал её, даже, когда говорить научился.
В пятом классе начались уроки домоводства и стали самыми любимыми. Ираида Кузьминична показывала, как накрыть стол, как пользоваться ножом и вилкой. В кабинете была красивая посуда, много цветов, туда так и тянуло. Но главным удовольствием было кроить и шить. Поняла она, почему кукольные платья не получались, а походили скорее на мешки. Теперь можно было перешить что-то из старых вещей, старенькая ножная машинка «Зингер» работала безотказно. Ираида Кузьминична не уставала хвалить старательную «белошвейку». Платье для своего выпускного вечера в восьмом классе сшила сама. Ираида Кузьминична помогла только раскроить.
Отчим получил квартиру, и всё лето они «переезжали» – перекрашивали окна, стелили линолеум, покупали мебель и посуду…Бабушка Феня осталась в посёлке около элеватора, в своём небольшом домике. Люка к ней часто бегала, иногда ночевать оставалась. Машинку бабушка ей отдала. Сама видеть стала плохо:
– А тебе шить надо. Может, тут и судьба твоя. Ручки у тебя золотые.
На соседнем балконе иногда появлялся Андрей Шестаков, высокий, красивый. Квартира их была в соседнем подъезде, а балконы рядом. Сашка кричал ему:
– Привет, Андрей! В горы возьмёшь?
Андрей несколько раз брал его, но любил ходить в горы один. Просто Сашке трудно было отказать, а ходил тот хорошо. Однажды в конце августа Андрей позвал и Люку с собой. Пошли втроём, с первым автобусом оказались на Медео. Андрей повёл по тропинке вправо. Шли всё вверх, пока не добрались до «реки» – по ущелью скатывался подтаявший снег с ледника. В других местах такие «реки» давно высохли, а эта всё ещё «текла». Люка, уставшая от подъёма, оглянулась и ахнула – внизу лежал весь город.
– Черноты нет пока. Через час ветер изменится, ничего уже не увидишь. Люблю сюда приходить, иногда ночую. Только один люблю. Встану часов в шесть – такая красота, нарисовал бы, если бы умел.
– А змей тут нет?
– Они или в сопках ниже, или на скалах выше. Но я на скалах ни разу не видел, когда за эдельвейсами поднимался.
– Какие они, эдельвейсы?
– Невзрачные, серенькие, кучками растут. Весной поднимемся. Ты в девятый идёшь?
– Ага. Только в десятый потом не хочу, поеду в техникум поступать.
– А в этом году что?
– Да переезжали с весны, денег нет. Отец к весне обещал.
– Куда поедешь?
– В Ленинград, в техникум лёгкой промышленности. На модельера учиться буду, если поступлю.
– Шить любишь?
– Она всё себе сама шьёт, и мне тоже. Баба Феня говорит, у неё руки золотые.
– Так говорят, если у человека что-то очень хорошо сделать руками получается.
– У Люки всегда получается.
– Значит, голодом сидеть не будет. У тебя родня в Ленинграде?
– Нет, наверное, в общежитии устроюсь.
– Сколько учиться?
– Два года.
– А у меня диплом в феврале. Вы тоже с элеватора переехали?
– Ну, да, отцу квартиру дали. А бабушка там осталась.
– Что-то я тебя там не встречал.
– Не знаю, я там родилась.
– Мама у вас совсем молодая. Красивая, цыганка прямо.
– У неё дед был цыган, или прадед, не помню.
– Пошли в лес. После дождей грибы должны быть.
– Ты давно в горы ходишь?
– С детства. Сначала с отцом, а как он умер, один стал ходить, сестра не любит. У нас разница в возрасте больше, чем у вас с Сашкой, почти двадцать лет.
– А дядечка пожилой, что курит на балконе?
– Никитич, мамин второй муж. Старый уже. Всё лето на своей даче торчит под Алексеевкой.
Спустились в город, когда совсем стемнело. Ноги гудели, но Люке было так хорошо, как, пожалуй, никогда в жизни. И Андрея она не боялась, как других парней. В них, других, чудился Колька. Однако, больше в горы Андрей не звал, здоровался при встрече, и только. В мае принёс букетик эдельвейсов:
– Вчера ходил. Вас не позвал, не могу, прости, один привык.
Уехала Люка, не попрощавшись с ним, не встретился.
Для поступления надо было представить несколько своих работ. Люкины работы оценили. На экзаменах к ней подходила женщина, чтобы помочь, но она и сама всё знала. Приняли, дали место в общежитии. Подружка появилась, первая в жизни, Рита Колюжная. Жила Рита с родителями и сестрой. Та в артистки собиралась чуть не с первого класса, вся точёная, как француженка, и кривляка. Рита – серьёзная, полновата немного. С ней было спокойно. Сидели вместе на занятиях, на танцы вместе бегали, в кино. Рита частенько Люку подкармливала – стипендии не хватало, из дома присылали редко.
Люка любила просто бродить с Ритой по городу. Удивлялась, что улицы не параллельны друг другу, а расходятся лучами. Но Рита часто болела. Чуть ноги промокнут – сразу ангина.
В один из промозглых осенних дней она бродила по набережной одна. Сильный ветер сорвал берет и покатил его по земле под ноги молодому человеку, шедшему навстречу.
– Ой, спасибо большое!
– Не стоит. Гуляем в такую погоду?
– Гуляем. Выходной же.
– А в будни?
– А в будни учимся.
– Где, если не секрет?
– Не секрет. Техникум лёгкой промышленности.
– На Звёздной?
– На Звёздной. Знаете?
– У друга там мама работала, а моей маме шила. Уехали они, теперь мама без портнихи, а покупать не любит.
–Я тоже не люблю, сама шью. С пятого класса.
– Ого! А не попробуете маме сшить что-нибудь? Вдруг да ей понравится. И заработаете. Стипендии же не хватает?
– Ещё как не хватает. Но я никогда заказов не брала.
.
– Надо же начинать когда-то. Да! Мы не познакомились. Я – Женя, мама называет Геня.
– А я – Людмила. Брат назвал Люкой, когда ещё говорил плохо.
– Люка. Красиво как, и не Люда и не Люся. Ну, идём с мамой знакомиться. Я как раз домой, тут недалеко, на Гороховой. Она давно Дзержинского, но квартира деда, все мои говорят «Гороховая».
– Не знаю, неудобно.
– Идём, удобно, – он взял её за руку.
Квартира на втором этаже старинного дома показалась Люке дворцом. Из двери слева выплыла женщина в нарядном кремовом платье:
– Добрый вечер! Геня, дай девочке туфли. Промокли ножки?
– Да, немного, лужи кругом.
– Вот, надень. Мам, это Люка, учится в техникуме, где Ирина Петровна работала.
– Вот как! На каком курсе?
– На первом. Моделирование и конструирование одежды. Шью-то я с детства.
– А живёшь где?
– В общежитии.
– Геня, а меня ты забыл назвать. Лариса Анатольевна. Пойдёмте ужинать.
За Ларисой Анатольевной потянулся шлейф тонких духов. Люке не верилось, что можно так ходить по дому, будто в театр собралась. И причёска, и маникюр, и на ногах не тапочки – туфли домашние. На ней сейчас тоже были домашние туфли, мягкие, из тёмно-синего бархата, без задников, на невысоком каблучке.
В полуовальной кухне-столовой вся передняя стена была стеклянная, с дверью на балкон.
– Лидочка! Накрывайте к ужину, мы поболтаем пока.
«Лидочке» было лет сорок. Она двигалась бесшумно и уверенно, и, собственно, поболтать-то не удалось. Люка вспомнила уроки столового этикета у Ираиды Кузьминичны и себя похвалила за то, что старалась есть красиво, даже когда была одна. Мать презрительно говорила: «Интеллигентка нашлась!». Ах, как уроки пригодились! Было чуть страшновато брать в руки тончайший фарфор и тяжёлые серебряные приборы, но управлялась она со всем этим достойно.
– Мама научила за столом себя вести?
– Бабушка, – соврала Люка. Ираида Кузьминична доверяла ей на уроках расставлять красивую посуду, и Люка представляла себя фрейлиной королевы, полагая, что стол для королевы должна накрывать именно фрейлина. Лидочка не очень походила на фрейлину, а Лариса Анатольевна вполне сошла бы за королеву с её царственным наклоном головы, прямой осанкой, изящными руками…
– Люка! Вы не обидитесь, если я обращусь к Вам с просьбой?
– Нет, конечно.
– Вы не согласитесь сшить для меня зимний халат? Бархатный. Люблю зимой в халате почитать вечером. Старый надоел, а шить теперь некому. Купить же то, что хочется, невозможно.
– Я с удовольствием, но своей машинки у меня нет, а в зале не разрешат, наверное.
– Не надо в зале. Машина есть, Ирина Петровна здесь работала. Посмотрите.
Почти всё пространство небольшой комнатки в конце коридора занимал стол, у окна стояла «Чайка» с электрическим приводом, такая же, как в техникуме. Люка её уже не боялась, привыкла.
– Ткань, нитки. За два выходных справитесь?
– Надеюсь. Фасон придумали?
– Зачем придумывать, вот журнал, даже выкройки есть. Остаётся начать да кончить. Вы сколько за работу берёте?
– Да я за деньги не шила, только своим. Не знаю.
– Ну, сошьём, посмотрим. Мерку сейчас снимем?
– Можно.
Люка не только сняла мерку, но и раскроила, сметала и сделала первую примерку. Работала чётко, как на экзамене.
– Мастерица! Геня, провожай подружку, а то на автобус опоздает. Ветку метро туда только в следующем году протянут.
Всю неделю Люка ждала воскресенья, когда закончит работу. Про Андрея ни разу не вспомнила. Перед глазами стояли квартира-дворец, королева в кремовом наряде, «фрейлина» Лидочка и принц Женя-Геня. В воскресенье халат был закончен, Лариса Анатольевна поставила ей «отлично» и заплатила, как Ирине Петровне.
– Ой, много! Почти моя стипендия!..
– Никогда так не говори, привыкай, это же хлеб твой. А руки у тебя золотые. В декабре новогодний наряд шить будем, там двумя днями не обойтись. Вот, посмотри.
– Боюсь, не справлюсь.
– Справишься. Возьми журнал с собой, полистай пока. Почти месяц ещё.
В следующее воскресенье Женя повёл Люку в Эрмитаж. Сезон кончился, толпы не было. Надели специальные тапочки и … началась сказка – залы с высоченными потолками, паркет красоты невообразимой, ковры, позолота, предметы быта царской семьи…
– Картины сегодня смотреть не будем, в следующий раз, ты и так не в себе.
– Конечно, не в себе. Роскошь какая! Хотела бы я здесь жить.
– Неплохой у Вас вкус, девушка! Пойдём в буфет. Посуда там не царская, но пышки – чудо, и кофе тоже. Ты чёрный любишь или с молоком?
– Не знаю, с молоком, наверное.
А потом в сквере они впервые поцеловались.
– У тебя есть кто-нибудь?
– Кто «кто-нибудь»?
– Ну, парень. Здесь или в Алма-Ате.
– Нет у меня никого. Ты вот есть теперь, – про Андрея не сказала. И что говорить-то? Что нравится, что красивый, что в горы один раз сходили, и то не вдвоём, а с братом ещё. Колька вдруг вспомнился и весь тот кошмар.
– Ты что, Люка? На тебе лица нет. Я обидел? Прости!
– Нет, что ты, зуб заболел.
– Такие красивые зубки тоже болят?
– Иногда. Всё, прошло.
Встречи продолжались каждое воскресенье. Ходили в кино, бродили по городу, несмотря на погоду. Домой Женя её не звал до самого декабря.
С нарядом Люка справилась. Белая тафта, очень сложный крой, но костюм получился точно такой, как в журнале. Фигура у Ларисы Анатольевны идеальная, шить – одно удовольствие.
Новый год встречать Лариса Анатольевна уехала в Москву к подруге. Лидочка отправилась в Волхов на неделю.
– А мы с тобой встречать будем, вдвоём.
Того, что случилось в новогоднюю ночь, Люка и ждала и страшилась. Было шампанское, были мандарины, деликатесы разные, была тихая музыка, был нежный и ласковый Женька… И не надо было рассказывать про Кольку. Вот такое бывает счастье? Да, только не её это ёлка, не её квартира. И Женька ей кто? Муж, жених?
– Люка, девочка моя хорошая! Почему слёзы? Плохо тебе? Я с тобой. Я всегда буду с тобой. Мы очень скоро поженимся, как только тебе восемнадцать исполнится.
– Это ещё через полтора года.
– Ну, и что? Время быстро летит.
– Жень, а кто был твой отец?
– Авиаконструктор. И стихи писал. А мама не помню, чтобы работала. У нас часто гости бывали, иногда неожиданно. Ей надо было всегда выглядеть безупречно, могли и очень высокие гости появиться. Да она вообще любит одеваться. Пойдём, обувь её покажу, – Женя открыл один из шкафов в спальне.
– Ой! Пар сорок?
– Может, и больше. К каждому наряду свои. У тебя не меньше будет, подожди. Как папа умер, гостей почти не бывает, только в день его рождения, двадцать второго мая, но мама всё равно домашних платьев не признаёт, кроме халата перед сном. Я тоже двадцать второго мая родился. А ты?
– Я в июле, двадцать пятого. Лида у вас давно?
– Сколько себя помню. Семьи у неё нет, сестра старшая в Волхове. К ней поехала.
Лариса Анатольевна сразу догадалась об их новых отношениях.
– Геня, ей же всего шестнадцать, а тебе весной в армию.
– Люблю я её. Подождём два года. Я отслужу как раз.
– Пусть тогда сюда переезжает. В конце концов Джульетте было четырнадцать.
И Люка перебралась на Дзержинского. До техникума ехать было неудобно, но новая жизнь ей нравилась. Домой сообщила, что сняла комнату, про Женьку умолчала.
Весной Женя ушёл в Армию, на Урал отправили, и полетели письма, то два, а то и три в неделю. Люка складывала письма в папку. Порой перечитывала. Почти в каждом были стихи.
Ощутить тебя всю и сразу,
И забыться в твоём тепле…
Я теряю, видимо, разум.
Люка, лучшая на земле!
Каждый миг тобою наполнить,
Раствориться в тебе хочу,
Звёздной полночью, в светлый полдень
Я на крыльях к тебе лечу.
Прилечу, задушу в объятьях,
Зацелую, не отпущу.
То, что ты не накинула платье,
Я, конечно, тебе прощу.
Бывали и более откровенные. Ларисе Анатольевне читала только то, что касалось службы.
На каникулы Люка поехала домой. Особой радости по поводу её приезда никто не проявил, даже Сашка, отвык. Бабушке она всё рассказала.
– Рановато, конечно, да куда теперь деваться. Жди. Не ты первая. Матери-то не говори, не поймёт. А Колька соседский опять в тюрьме. Клавдия со счёту сбилась, который раз. Зимой видела его – старик совсем, а самому тридцати нету.
С Андреем встретились на балконе, будто вчера виделись:
– Надолго?
– На каникулы, до двадцатого августа.
– Как Ленинград?
– Что как? Как всегда, на Неве, с белыми ночами.
– Там останешься или вернёшься?
– Не знаю. Сыро там и холодно.
– Живут же люди-то.
– Живут.
– В кино вечером пойдём?
– Можно, давно не ходила.
Из кино шли пешком, стемнело уже.
– В Ленинграде в это время светло совсем.
– Да, привыкла ты к своему Ленинграду.
– От Алма-Аты отвыкла, от жары, от ночей тёмных. Да я тут не совсем дома. Забрала бы Сашку, да и жила бы с бабушкой.
– На элеваторе, что ли? Слуга покорный! Меня туда калачом не заманишь. А ты красивая стала.
Ночью она долго не могла уснуть. Казалось – предаёт Женьку. Но ведь ничего же не случилось, только в кино сходила. Правда, идти с ним рядом было приятно…Хорошо, что уезжает завтра в Капчагай, строит там что-то.
До отъезда ещё раз поболтала с ним на балконе.
– Шла бы замуж за него. Квартиру скоро получит, зарабатывает хорошо, и красавец вон какой, – мать была в этот вечер дома.
– Не хочу пока замуж.
– Хочу-не хочу! Если позовёт, да откажешься, дура будешь.
– Я и так дура.
– Это точно, – а Лариса Анатольевна ни разу дурой не назвала. С ней хорошо, интересно. Почему не она мама? Слово какое-то некрасивое – свекровь. Вот по-английски, Женя говорил, красиво – «мать-по-закону». Но «по закону» ещё не скоро. А пока кто?
Ленинградская осень в тот год была особенно дождливая, беспросветная, ветреная. Письма от Женьки стали приходить реже. Она ждала их, отвечала в тот же день…
Лариса Анатольевна зачастила в Москву. Перед каждой поездкой шился новый наряд. Денег она Люке теперь не платила, но и от неё не брала, ни за квартиру, ни за питание.
Техникум Люка закончила с отличием, получила «свободный» диплом и устроилась преподавателем швейного дела в соседнюю школу.
В октябре Лариса Анатольевна объявила, что выходит замуж и уезжает в Москву:
– Лидочку беру с собой. Остаёшься здесь одна. Справишься. На свадьбу приедем. Вот адрес и телефон на всякий случай. Гене сама напишу.
Жить в огромной квартире было одиноко, по вечерам особенно. Дни тянулись тоскливо, до весеннего приказа было далеко. Забывалась только на работе. Старшеклассницы Людмилу Юрьевну обожали, занимались у неё в кабинете с удовольствием.
В середине марта она получила письмо от Андрея: «…Приезжай. Женимся, осенью получаем квартиру…»
А Женька как же? Через месяц приказ. Если ехать, надо правду говорить про эти годы. И учебный год не кончился. Вызвала Андрея на переговоры:
– У меня жених из армии возвращается. Два года ждала. Не знаю, что делать.
– Приезжай! Про жениха забудем. Мне одному две комнаты никак не дадут.
И Люка решилась – красавец-Андрей, новая, «своя» квартира»… Из школы отпустили, с билетами проблем не было – не сезон. Никакой записки не оставила, ключ опустила в почтовый ящик. Четверо суток в поезде не могла отделаться от мысли, что совершила предательство. В чемодане лежали Женькины письма со стихами. Мосты сожжены, возврата нет.
– Что ж ты, девка, натворила! Не будет тебе счастья. Так и будешь метаться всю жизнь, неправильно ты её начинаешь. И покоя душевного не жди.
– Ну, вот и пожалела ты меня, баба Феня!
– Пожалеть только и остаётся.
– Как же жить теперь?
– Так и жить, как сама придумала.
Ласковым и внимательным Андрей был до того, пока не узнал, что она беременна.
– Интересно, мой или «ленинградский»?
– Ты что, какой ленинградский?!
– Ладно, ладно, не буду.
Но «не буду» хватило не надолго. На недомогания, связанные с беременностью реакция была одна:
– А ты как хотела? Ты что, особая? Такая же баба, как все. Терпи.
В сентябре устроили новоселье. Народу было много. Кто-то из гостей сказал соседу вполголоса:
– Ты смотри, всех элеваторских шлюх разобрали…
Андрей не услышал, или сделал вид, но никак не ответил. Однако, «Люкой» больше не называл. «Людка» или просто «ты» произносилось с презрением, от которого холодело внутри. Вернулась бы в Ленинград…
В апреле родился Вадик. Хлопот добавилось. Ни о какой помощи и речи не было.
– Дома сидишь, что тебе делать, а у меня работа. Другие как-то управляются, только у тебя всё времени не хватает – грязь кругом.
Неправда, нет никакой грязи, и ребёночек чистенький, беспокойный только очень. И сама опрятная, ни халатов, ни стоптанных тапок. Спать приходилось мало, Вадик часто путал ночь и день, и ей надо было мириться с его графиком.
Отношения с Андреем усложнялись день ото дня. В Людмиле по-настоящему проснулась женщина, но любое проявление чувства расценивалось, как распутство:
– В Ленинграде своём опыта набралась? – с его стороны всё сводилось к элементарному исполнению супружеского долга. Слёзы, попытки поговорить натыкались на холодное безразличие:
– Чего ты хочешь? Большой любви? Кто ты такая, чтоб её ждать? Элеваторская! – «шлюха» не добавил, но и «элеваторской» было довольно.
Со следующего учебного года Людмила начала работать в школе. Вадика отводила к соседке тёте Лизе. На работе её считали счастливой – подтянутая, ухоженная, улыбчивая. А она страдала. Других любили мужья, у других было высшее образование и более высокая зарплата. У других были благополучные дети, не болели так часто и не делали всё назло. Другие ходили с мужьями в кино, в театр, ездили вместе в отпуск. Появилась зависть к этим «другим». Почему у неё всё не так?
Андрей продолжал ходить в горы, но Людмилу не брал:
– Дом в порядок приведи сначала.
Ни пять, ни десять лет супружества они не отметили. Даже цветов муж ей не подарил, не вспомнил. Про все свои беды она писала Рите в Ленинград. Не одобрила её тогда, перед отъездом, Рита, но и остановить не смогла. Однажды вечером Андрей собрал свои вещи:
– Всё, хватит! Вадим уже большой, а тебя видеть не могу, элеваторская! Квартира твоя теперь, за Ленинград компенсация. Лихом не поминай.
Мать не посочувствовала:
– Как была с детства шалава, так шалава и есть. От порядочных мужья не уходят. На меня не рассчитывай, живи, как хочешь. Мне ещё Сашку до ума доводить. А Вадьку бьёшь мало – уголовника вырастишь.
Бабушка пожалела, как всегда:
– Ну, что ж, так часто бывает. Мальчишку надо растить. Сама молодая, может, и повезёт ещё.
– За что со мной так, а, баба Феня?
– Скажу – плакать будешь. Расплата это. Принять надо и дальше жить.
Написала про всё Рите. Та позвала к себе на каникулы вместе с Вадиком. Но с Вадиком ехать Людмила не захотела. После двенадцати лет надо одной. По знакомым улицам побродить, с Ритой наговориться, в техникум заглянуть. Вадику это скучно. Пусть у бабушки на свободе побегает, там мальчишкам раздолье.
– Люка! Не верю, что приехала. Сколько лет прошло? Двенадцать? Ну, да, моей Маринке уже десять. Идём, они с Володей в машине ждут, едем сразу на дачу.
Погода была чудесная. В Ленинграде это самое красивое время – конец июля-начало августа, дождей почти не бывает. А ночи всё равно светлые – север, хоть «белые»-то отошли уже. И жары нет. Вот так без дела валяться на траве, или в гамаке качаться…когда это последний раз было? И не вспомнить, вечно работа какая-то.
Маринка целыми днями с девчонками где-то, Володя с понедельника в городе – работа. На даче в выходные да раз-другой среди недели. «Москвич» у них новенький. Остальное время – разговоры. Всё перебрали, что было и чего не было, только Женьку не трогали. И вдруг однажды:
– Люк, а с Женей встретиться не хочешь?
– Боюсь. Что я ему скажу, зачем явилась? Ничего про него не знаю.
– Зато я знаю. Они с Володей работали вместе несколько лет. Сейчас болен очень. Почки. Диализ каждую неделю. Лариса Анатольевна три года назад попала с аварию вместе с мужем, оба насмерть. А Лида у Жени живёт.
– Ты не писала.
– Тебе и без этого хватало. Поедешь?
– Не знаю. Он женился?
– Нет, один всё время. Давно не видели его. Раньше часто тут бывал. Книгу пишет.
– Не поеду. Незачем.