1. Как чудесно раз небаба родила богатыря

               
           В кои-некие-то годы
                начались у нас невзгоды:
           Одолела нас напасть,
                говорят – могём пропасть.
           Всё не то и всё не так,
                и пошёл сплошной дурак:
           Все балдеют,
                водку пьют,
                травку курят,
                морды бьют...
           Человека –  не взыщи! –
                днём с огнём 
                поди сыщи!
           Да вот как-то тут случилось –
                по грибы мы отлучились,
           И нашли боровичка,
                хитрована-мужичка;
           Чтобы легче нам нести,
                начал байки он плести,
           И болтал аж без обеда,
                да такое нам поведал!
           Правда это али бред –
                хочешь верь, а хочешь нет,
           Только, сказку не дослушав,
                не спеши давать ответ.

   В давние-стародавные времена, когда люди на одном языке ещё говорили и зло творить не шибко любили, было на Земле царство Расиянье, со столицей Раславой-градом, и в том царстве народ православный обитал. В те дни властителем у них служил царь один сильный, по имени Правила, а жена его ликомилая величалася царицею Радимилою.

   Умом и сердцем о благе народа они радели и как лучше сделать ему хотели: пеклись о людях, заботились, за справедливостью вовсю охотились, и всё было прекрасно да ладно, ежели бы не закавыка одна досадная – не было у них детей. Чего только царь с царицей ни делали, на какие ухищрения они ни пускалися, к каким лекарям и праве;дам ни обращалися – ан всё-то было впустую: не могли они решить задачку сию непростую. Будучи годами ещё вполне молодыми, долго они на лучшую долю надежду имели, а те годы их красные всё летели, летели, да только чаяньям родительским потакать не хотели.

   Пригорюнились тогда супружники неудалые и уж смирились было со своим горем, да как-то раз брела царица по городу и вдруг видит – сидит на базарном углу странная видом старуха. Подняла карга голову да внимательно на царицу и глянула – та аж назад поневоле отпрянула.

   А незнакомка загадочная усмехнулась понимающе и говорит утешающе:

   – Знаю я, царица Радимила, про твою беду незавидную и могу тебе пособить. Как бог свят, не вру! Меня, дорогуша, послушаешь – сына родишь, богатыря невиданного!

   Взволновалась царица сильно, глаза распахнула, руками всплеснула...

   – Что хочешь, –  говорит, – добрая старушка, у меня бери – только помоги!  А то я уж и надежду всякую оставила.

   – Ничего мне не надо, – проворчала старуха, поскребя себе ухо, – лишь как я скажу, сделай. В накладе не останешься.

   – А что, что я сделать должна, родная?

   – Да сущую ерунду. Пущай нонеча во полуночи выйдет во море твой супружничек. На лодочке на вёсельной. Да один, гляди, без бригады – так оно будет надо. Пусть он сеточку в тёмны воды закинет, ибо суждено поймать ему рыбину – чудо-рыбину Золото Перо. В той-то рыбоньке судьбоносной ваше счастье и находится.

   Замолчала на чуток старуха, взгляд сверебящий в царицу вперила, с головы до ног её измерила и добавила поучающе:

   – Эту рыбу поутру надо пожарить, и ты её скушай. Да гляди, чтоб кто другой жарёнки не попробовал, а то пойдёт тогда всё нескладно, и минует тебя награда.

   Царица спрашивает:

   – А как, бабулечка, надо, чтобы было складно?

   Старуха же ей грубо в ответ:

   – Это не твоего ума дело, поступай как велено – и баста! В обиде не останешься.

   Удивилась Радимила, что какая-то старушка неказистая так с ней повелительно разговаривает, да промолчала – уж больно сыночка родить она чаяла.

   Тут вдруг невдалеке ворона каркнула. Вздрогнула царица, обернулась посмотреть, а потом назад глядь – а старухи-то и нету. Пропала, будто и вовсе там не бывала. Ещё больше царица подивилась, подумала она смутно, а нужно ли ей поступать по-старухиному, да материнская сила своё взяла: желание родить усилила и сомнения враз пересилила. Поспешила она живо к Правиле да тут же ему всё и выложила.

   Царь было сперва не поверил, отнекиваться стал: то да сё, мол, я устал... «И вообще, – добавляет, – ты бы лучше не выла про сей бред сивой кобылы, а то у меня нервная система и так расшатана – отвяжись-ка давай и меня не замай». Но царица с таким жаром к нему подступила, что тому прямо вилы – всю печёнку ему пропилила, ну никакого житья не даёт – во как взяла муженька в оборот.

   Наконец не выдержал царь, плюнул в сердцах; ладно, говорит, сдаюсь, пускай по твоему будет – да ведь чего мы с тобой ни делали, ни творили, а ничем, мол, в горе себе не пособили. Царица же в ответ лишь смеётся да в истерике боле не бьётся.

   Ну, а тут вскоре и вечер подходит, потом ночь, а затем и полночь наступила и своими крылами землю покрыла. Делать нечего, садится Правила в лодочку утлую и выходит шустро во сине море, чтобы рыбоньку половить на просторе. А море-то ишь неспокойное: расходилися волны вольные, ветер буйный вокруг свищет – себе жертву, наверное, ищет. Того и гляди лодку обернёт и царя-батюшку в пучину окунёт.

   Да только не тут-то было – не робкого десятка мужик был Правила. Вот во-первый разок совершил он сеточки частой бросок. Погодил  маленечко, тянет её, потянет, глядь – а там и килечки нетути. Раздражнился царина чуток, размахнулся широким плечом и ещё дальше сетёшку ушвыривает. Тянет её назад рукою неслабой, смотрит – ёрш твою переморж! – супротив первого улов-то не бо;льший.

   Осерчал тут царь, огневился, подумал зло, что обманула его царица, послала мужа топиться, а он по глупости её и послушал, развесил, что называется, уши. Вознамерился он тогда в третий раз сетку закинуть, а про себя решил: «Ежели опять, значит, не будет ни шиша – тут же на берег возвертаюся, да с шутихой этой посчитаюся. Ужо я найду чё ей сказать, мать её лаять, не перелаять!»

   Вот тянет царь сетку в последний раз и чует вдруг – ва-а! – что-то там затрепыхалось, да так это, значит, сильно. Едва-то-едва Правила сетку эту вытянул – измотался аж весь нехило. Глядит он глазами выпученными – а там и впрямь рыбина запуталась невиданна. Чешуя на ней с плавниками так золотом и сверкают да светом в темноте отливают. До того блазнят – прямо смотреть нельзя.

   Обрадовался царь, раздухарился, гребёт к берегу что есть мочи, а там царица его дожидается – измаялась она от волнения очень. Показал ей счастливый Правила улов свой дивный, рыбину ту глубинну, Золотое Перо – бедная Радимила от переживания треснулась даже в обморок. Пришлось царю в лицо ей водицей пырскать, в чувство возвертать да успокаивать пытаться, сколь то было возможно.

   Ну, они тогда – домой. Только приходят, царское величество повара дворцового с постели поднимает и таку волю сонной тетере возвещает: «Сию рыбину поутру изжарить и матушке царице на завтрак подать!» Да строго-настрого запретил кому бы то ни было рыбку странную пробовать.

   Повар же затылок себе почесал, рыбу кухарке передал, что с ней делать, ей наказал да и ушёл – досыпать пошёл. А кухарка Одарка рыбину почистила, порезала, на сковородку выложила и пожарила, а очистки на помойку выкинула к такой фене: чешуя-то да золочёные перья потухли ведь, посверкивать перестали, никчемушными вроде как стали.

   В ту самую пору пастух Велиго;р стадо коров гнал на выпас. Вот одна его коровёнка по недогляду от стада отбилась, на помойку любопытствуя зашла, и очистки эти нечистые взяла и сожрала. Да и кухарка, девка молодая, своевольная, когда рыбу пожарила, не стерпела – уж очень ей вкуснятины отведать захотелось. Вот она, о царской запрете не думая, малюсенький кусочек себе отщипнула и с великим аппетитом его скушала, наказа строгого не послушала.

   Так. Проходит после того, как царица рыбу отведала, какое-то время, и чует Радимила с радостью необыкновенной, что и вправду забеременела она. И кухарка Одарка, туды её в качель, забрюхатела вместе с ней. Да, оказывается, и корова тоже.

   Ну, месяцы года неспешно себе проходят, и в срок положенный по установлению божьему, в зимний месяц люте;нь, когда солнце светило в небе, разродились три роженицы в один день. Сперва царица сына родила, потом кухарка сына, а после всех и корова – да не телёнка, а ребятёнка. И такого красивого, большого да здорового, что работник, зайдя в коровник, с перепугу окосел и в навозную кучу осел.

   Да и как ему было не удивиться – где ж это было видано, чтобы корова так людей поражала – человеческое дитё бы рожала. А коровушка сынка своего облизала; лежит он на соломке, улыбается да материнским молочком упивается. И экий же бутуз невозможный!

   Царю Правиле в один миг о чуде сём было доложено. Сперва не поверил он услышанному, самолично на коровник устремился и в правдивости доклада убедился. Почесал царина голову в недоумении и сам с собой разошёлся во мнении: или, думает, тут мутация случилася – или впрямь чудо приключилося. И повелел дознание полное по факту оному учинить.

   Тут-то всё и выяснилось. Рассказала Одарка, слезами облившись и в вине своей повинившись, что чешую с перьями на помойку выбросила, и что сама кусок рыбины съела. Призналась, и как белуга заревела.

   Что тут будешь делать? Делать-то вроде нечего – не снимать же за такой проступок голову с плеч. Да никто от того и не пострадал – царица-то родила. Повелел тогда царь всех троих детушек при своём дворе воспитывать – как братьев.

   Да только вот какая оказия обнаружилась. Коровий-то сынок коровье молоко вёдрами пьёт, да как на дрожжах растёт, а те двое мамкину титьку до трёх лет ищут, вредничают да дрищут. Из себя-то ничё, видные, зато характерами незавидные. Гордяй, сынок царский, уж больно любил, чтоб все с ним цацкались – гордым рос, заносчивым, придирчивым да разборчивым, и то ему не так, и это не эдак. Достал уже всех, малолеток. А Смиряй, кухаркин отпрыск – наоборот: бывало, за день не откроет и рот. Не зол он был, не лих – зато кушал за троих, и чем больше он ел, тем сильнее, казалось, тупел.

   Короче, получился из этого рыбного дела на две трети брак: один мерзавец вышел, а другой дурак.

   Зато с коровьим сыном вышло не так. Нравом он оказался весёлый, умом смышлёный, а характером боевой, вот его Яваном и назвали – в честь яви живой. Ну и прозвание дали соответственное – Говяда. Ежели по нынешнему перевести, то бык это, бычара, бычина – коровьего племени малец али мужчина. Прозвище это пристало к нему сразу и не получило в  душе его отказу. Наоборот, он был ему рад и так себя и называл: Говяда я, дескать, Яван!

   А как подрос Ваня малость, так большая радость от него людям досталась. За вычетом конечно проказ, на кои он оказался горазд. Со всеми встречными и поперечными Корович знается, самого захудалого не чурается, и ни на какую заразу не обижается. Всё-то ему вроде нипочём, кажись, ни скука, ни хворь его не берёт. По каждому случаю у него на языке готовы были шуточки, для всех и для каждого находились разные приколы. Казалось, что само солнышко красное в сердце его для людей было припасено, и его невидимые лучи и в непогоду ближнего согревали словно тепло печи. В постоянном находился Яван задоре, а ежели видел неправду или горе: сильный ли амбал слабого обижал, или наглый безответного унижал, то Ванюша уж тут как тут. Не было негодяям от него спуску. Ну и настроение приунывшим зажигал он тусклое.

   В общем, от страха Ванюха не дрожал, а вдобавок к этому, ко всеобщему удовольствию вящему, оказался он ещё и работящим, не только языком верещащим. И всё это было воистину так: получился из Коровича смельчак, балагур и весельчак.

   Вся челядь придворная, от последнего свинопаса подзаборного до первого бояра-воеводы, Ванюшу искренне полюбила, не говоря уж об окрестном люде. Чуть что – к нему за советом бегут. Это к мальцу-то голопупому... Чудеса, да и только: взрослые дядьки и тётки у малого огольца совета просят да рассужденьица. И – странное дело! – только так, впоследствии оказывалось, и надо было поступать, как Ваня им советовал. В большое уважение вошёл Ванёк у народа – видать, благородная, говорили они, у него порода... В то, что его корова родила, никто почитай уже и не веровал – сказывали, что подбросили к корове его наверное. Да и как в такое диво было поверить, когда чудес в то время не творили даже праведы, и все явления странные, как в случае с Яваном, объясняли они языком скучным и обосновывали причинами научными.

   Но только не вписывался Яваха в их косные схемы-обручи; шире он оказывался, глубже и круче – сила вдруг проявилась в нём могучая.

   Играли однажды ребятишки окрестные на царском дворе, и так случилось, что бугай по кличке Бронесил вдруг взял да и взбесился. Вырвался он из загона, всех работников разогнал, яростным стал, везде бегает, ревёт, рогами и копытами землю рвёт. Увидел злодей детей, глаза кровью у него налились, и в бешенстве он на них кинулся. Ещё бы самую малость, ещё бы чуть-чуть – забодал бы детишек зверюга лютый!

   А Яваха-то оказался не промАх – подбежал он к Бронесилу стремглаво да ладошкой бычине по бочине и примочил. Тот с копыт-то на землю бряк, да враз и обмяк. Толечко замычал да ногами сучить почал. И пока он с трудом на ноги поднимался, Ванюша его как следует отругал. «Ну-ну-ну, – погрозил он, – Бронька, ты детушек наших не тронь-ка, а то рука у меня не легка – сомну я тебе бока!»

   Бык побитый тогда поднялся и виновато в загон убрался.

   Подивились люди окружающие силушке такой потрясающей и царю о том рассказали, а царь головой покачал и говорит жене с досадой:

   – Эх-хе-хе! Наш сыночек Гордеюшка должон был этаким силачом поделаться, да не углядели мы, жена, вот проклятая корова чешую и сожрала, а в ней, видать, вся силушка и была.

   Да ещё кой-чего от себя в сердцах добавил.

   Эх, да время себе идёт, не стоит. Яванушка помаленьку подрастает, ещё большей силы и ума набирается и в коровушке своей, матушке, души прям не чает: кормит её, чешет, гладит и словами её привечает… Корова-то знамо не говорит, но мычит очень ласково и вроде как осмысленно. Пастух Велигор не то чтобы кнутом её стегнуть – голос поднять на неё боится; вот корова, где приходится, там и шляется: в огород, так в огород, на грядки, так на грядки... В конец животина разбаловалась, а унять её желающих и нету, никто не решается призвать Бурёнку к ответу. Ещё бы – попробуй  призови! – у ней же Яван заступник, богатырь могучий, нет нигде его круче.

   Обидно царю с царицей такое Яваново превосходство над своим дитятей лицезреть, да терпят. А Одарке-кухарке ещё обиднее. Царевич Гордяй, хоть и негодяй, всё одно царём должон стать, а её сыночек дальше прислуги, видать, и не сунется – недотёпа. И стала она к Явану тайно ревновать да на корову его злобу копить.

   И вот идёт как-то раз она по рынку, а тут швись – незнамо какая старушка пред нею и появись, травкой вроде бы на углу торгует.

   – Знаю я, милочка, – говорит ей старуха шёпотом рьяным, – про твою беду окаянную, насчёт Явана-то. Несправедливо он столько силы себе захапал, а брательникам ни шиша не оставил. Ну да не горюй, я тебе помогу, ага! Вот тебе волшебная трава–мурава, ты её корове клятой незаметно дай, у неё молоко не такое сильное станет – тогда твой Смиряй с Яваном и сравняются. Ей-ей сравняются – на!

   А сама так на кухарку и пялится – будто прожигает её взглядом.

   Одарка травку взяла, а тут и ворона за спиной каркнула. Обернулася баба, а потом глядь – а старухи и след простыл. Как не была... Засомневалась было кухарка насчёт травки, а затем рукой на думы свои махнула: «А чего плохого-то будет? Это же просто трава. Ничего и не будет. А-а, подумаешь!..» Поутру, когда Велигор стадо выгонял, она к корове Явановой подошла и всю траву-мураву, старухой ей данную, животине и скормила.

   К вечеру заболела Бурёнка; лежит она, мычит, на бок завалилась, глаза закатила, из горла хрип у неё идёт, да пена кровавая на морде пузырится. Явану сказали, он прибежал, плачет, голову мамину обнимает, гладит её по бурой коже, а помочь ничем и не может. Так всю ночь, глаз не смыкая и бодрствуя душой и телом, с коровушкой-матушкой и просидел.

   А под утро Бурёнушка успокоилась, глаза открыла, сынка ненаглядного печальным взором окинула, да вдруг человеческим голосом ему говорит:

   – Сыночек дорогой, Яванушка – не плачь. Помираю я, но душу свою не теряю. Ведь это тело бренно, а душа нетленна. Даст Ра – ещё свидимся!

   Потом вздохнула тяжело и продолжила:

   – Видно, Ванюша, времена у нас меняются: были добрые и счастливые, а приходят худые да грозные, если пекельный Чёрный Царь и покорные нави твари у нас на белом свете силу заимели – меня даже извести посмели. Но ты, Ванечка, шибко не горюй. Как помру, похорони тело моё под вековым дубом, что стоит на горушке, на лесной опушке. Да непременно Деда Праведа сыщи. Нет на Земле мудрее его никого. Он тебе поможет.

   Ещё горше Ваня заплакал. А коровушка снова вздохнула и продолжала голосом вещим:

 – Слушай меня, мой свет! Скажу я тебе слово заветное. Ты ему следуй – всегда будешь прав. А за кем правда – за тем и Бог Ра стоит нерушимо и помогает ему незримо. Так вот, выбирая по жизни путь свой, не ходи, сынок, ни направо, ни налево, а всегда иди вперёд. Да не обижай простой народ, не насильничай. Насильное дело тяжело творится, трудно удерживается, с позором рушится, пустую славу даёт, а радости истой никогда не приносит. И стой, Яванушка, за обиженных да за слабых, ибо сила в тебе имеется великая, от Отца твоего, пресветлого Ра, тебе данная. Необоримый ты на Земле богатырь!

   Вот такими словами напутственными Коровушка Небесная сынка своего благословила и дух свой навсегда испустила.

   Погоревал-погоревал Яван, а поутру попросил добрых людей яму большую под дубом тем выкопать, сам тело коровы туда отвёз, похоронил, холмик над могилой соорудил и всякие цветочки на ней посеял да посадил.