Когда Он упоминал Париж, в груди отчаянно колотилось сердце, пытаясь вырваться из плена липкой тоски и злобы. А Он все говорил, цветисто расписывая Монмартр и Нотр-Дам, вещал, показывая жестами Эйфелеву башню и экстаз от встречи с местными жрицами любви, которые вытворяли такое...С этими словами глупый парень закатывал глаза, а мне хотелось выплеснуть ему в рожу прогорклое молоко и упиваться видом его вытянутой физиономии.
Что сдерживало меня? Приличия?
А Он все говорил и говорил, радостно вспоминая первую поезку за рубеж. Я знал наизусть все истории, меня тошнило от них, так, словно под носом кажный раз оказывался прогнивший бараний рубец, кишащий белыми червями, меня выворачивало наизнанку, но Он не успокаивался. Он переходил к Берлину, к его узким улочкам и гулким площадям, и конечно, к местным жрицам любви, которые проделывали такое... Я морщился, я молчал, я дулся, но Он назло все говорил и говорил.
Он плавно вел рассказ к Риму, описывал залитый солнцем Колизей, теплое море с плящущей на волнах зыбью и картины местных художников, которые можно купить по бросовой цене. Я сжимал кулаки, я не хотел слушать, я хотел стать Гарри Поттером и превратить его голову в тухлое яйцо, и чтобы мозги вытекли как желток, но я не смог предотвратить очередной поток историй про местных жриц любви, которые учиняли такое...
Ну почему, почему Его во Франции не накормили вонючей рыбой, в Германии не залили ему в глотку кислое пиво или просто в Италии не пристрелили бандиты?! В конце-концов, я не желаю Ему зла. Быстрая смерть - лучшая из смертей. Так лучше, чем лежать, сутками лежать в тусклой палате, ходить под себя и отчаянно завидовать прежнему, энергичному парню, повидавшему яркий и огромный мир. Но Он, этот парнь, настырен и нагл. Он постоянно врывается в воспоминания и говорит, говорит... И душа сереет от злобы и медленно покрывается пушистой плесенью, как старый, всеми забытый в дальнем углу холодильника, никому ненужный сыр.
Одинокий и никчемный, никчемный и одинокий...