Женевское озеро - пресное. Швейцария прекрасна.
Россия беспорядочна и необъятна. Моя тяга к тебе - неизменна.
подражание Набокову (см. эпиграф из романа "Дар")
Все, кто не верят в сказки, могут сразу пойти прогуляться. Оставшимся, я поведаю самую странную и трогательную историю любви. Повествует она о прекрасной принцессе, к несчастью для себя, влюбившейся в заколдованную жабу и что из всего это вышло. Не спешите кричать ничего. История - то ведь еще не окончена. Строго говоря, она еще даже не начиналась.
По настоящему хорошо написать о любви можно только когда она уже прошла.
Когда же ты находишься в эпицентре событий, описывать их, а тем более бороться с ними так же бессмысленно, как защищаться от песчаной бури газетой. Когда все болит, кипит и клокочет, словно бурная река уносит тебя вниз - вглядись в красоту проплывающего над тобой неба, это единственное, что ты успеешь запомнить.
Ах, какие изящные венки я наловчилась плести из гербария своих уже засохших чувств. Они так величественно смотрятся на надгробии наших отношений с очередным Андреем или Сергеем, но тут все наоборот. Ты жив, я жива, мы никогда не будем вместе. Нет ли печальней повести? Просто не бывает. Ромео с Джульеттой и те умерли, не долго мучаясь.
Решение должно быть. Оно обязано быть нестандартным. Яд, нож, и даже экология здесь не помогут. Убивать будем словом. Всегда можно попытаться уничтожить сами побеги чувств, вырубить их под корень пером-топором, забить клавишами ноутбука насмерть, выжечь глаголом так, чтобы они не выросли вновь, а если попробуют, выкорчевать их до последнего словечка, метафоры, образа. Вычерпать чайной ложечкой до самого дна банка(и) вдохновения. Чтобы нечего было больше хотеть. Не о чем мечтать. Некуда стремится.
Пусть тот, кто прочтет это после, будет переживать о развитии сюжета, кульминации, конфликте. Я точно знаю, что буду свободна поставив точку. Я не смогла сделать этого в жизни, но могу попробовать на бумаге.
Вру. Не смогу я этого сделать без тебя. Мне.... безумно страшно прорываться сквозь белое безмолвие каждого листа. Что если у меня не получиться рассказать обо всем, так как было и я не смогу выразить достойно всю красоту и ужас, страх и нежность, всю соль этой сладкой иллюзии?
Только ты можешь быть и судьей и главным свидетелем, всего что случилось. Гарантом подлинности чувств. Твой аппарат совершенных ощущений не менее точно настроен (разве что оптика получше)
Возьми меня за руку, мне будет не так страшно пробиваться одной от пустоты к смыслу. Это ведь как к зубному. Сколько не топчись на пороге надо когда-нибудь открыть эту белую дверь.
***
Все началось 6 января сего года. Для меня уже на территории Франции. По твоим более точным метрическим приборам познакомились мы еще в воздухе, где-то между Витебском и Вильнюсом. Продвигаясь по качающемуся салону, я подошла и представилась, совершенно не помню кому. Какому-то цветному пятну в шерстяном свитере. Кто бы шепнул мне тогда, что я буду ловить каждое слово этого пятна, таять от каждого прикосновения и ни мыслить ни дня без милого сердцу смс? Я бы сразу тогда попросила абонемент в сумасшедший дом на год.
И лишь в автобусе в аэропорту Гренобля, где с матом отлавливали разбушевавшихся русских музыкантов в полуголом виде носившихся по салону и оравших "Мы же рокеры, бля-а-я!" я почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Повернув голову, я увидела какого-то бомжа, который залихватски подмигивал и доставая бутылку из кармана протягивал ее мне через проход. Видимо с помощью алкоголя он пытался примириться с абсурдной реальностью, предлагая мне присоединиться. Меня передернуло как от холода, и натянув поплотнее кожаное пальто я в недоумении отвернулась, уставившись в черное окно. Псих какой-то, или начинающий спиваться придурок, с раздражением подумала я. И вот в такой "интеллигентной" компании придется провести всю поездку? Ужас!
Неуклюжий "бомж", он же цветное пятно, каждый день с ног до головы был увешан аппаратурой: сумки, пояса и какие -то фотографические подтяжки венчала кепка а ля Швейк. Просто мистер элегантность.
Еще не раз во время той первой поездки мистер старался "быть галантным", пытался предложить мне виски после тяжелого дня или подать руку, переходя через дорогу. Я оставалась к нему совершенно холодна. Но, как оказалась чуть позже, у нашего походного фотографа был спокойный и дружелюбный нрав, он хорошо разбирался в аппаратуре, чем я никогда не могла похвастаться. А еще он все время носил в кармане какую-то еду, как сторож в зоопарке и постоянно сыпал прибаутками в народном духе. Пару раз, отправив почту с его ноутбука и прослушав перечень беззлобных шуток, я даже оттаяла. Ну ладно, не будем перфекционистами, подумала я. Это такой Платон Каратаев, повысила я бомжа, русский-народный типаж, добряк-весельчак, хитрован с семеро по лавкам дома. Кормит семью. На себя сил не остается. Ну не в Диоре же ему с фотоаппаратом по горам лазить. Потом я увидела его снимки. И тут вовсе удивилась, как можно с таким раскосым прицелом еще и в фокус попадать. Позже он сделал пару моих удачных портеров, гордо продемонстрировав их мне на компьютере. Я удивилась еще больше и кажется даже запомнила как его зовут.
Напыщенно-пафосная, рекламно-подкрученная и давно утратившая собственную integrity компания с которой доводилось общаться меня совсем не прельщала. Я, как и всегда, стремилась быть одиночкой с блокнотом в руках. Но тут на удивление обнаружилась другая крайность. Этот дремучий фотограф, оказался, чуть ли не единственным человеком, с которым было не противно общаться. Он него хотя бы исходили простые человеческие эмоции. Кроме того, ему, как и мне, интереснее было бродить по городу и делать снимки проникаясь атмосферой, чем просиживать штаны в ресторане попивая белое вино и плоско шутить ни о чем.
На экскурсии, пару дней спустя, мы забрели с ним в какие-то глухие переулки, обнаружив милые старинные улочки с подслеповатыми окнами под крышей. Меня удивило, что мы останавливались как вкопанные напротив одних и тех же объектов, дружно их фотографируя. В его беззлобной и добродушной компании было хорошо и спокойно. У него всегда в кармане была какая-нибудь булочка и добрая шутка в запасе. А я как пестрая птичка все время о чем-то чирикала, перепрыгивая с тротуара на тротуар. Так мы гуляли несколько часов, забыв про время и спохватившись еле успели к отходящему автобусу.
На обратном пути в самолете он уже вызывал у меня эмоции схожие с приехавшим из провинции младшим братом-недотепой. Казалось, он обязательно опоздает на автобус, забудет взять вещи или застегнуть ширинку, его разуют на таможне или он потеряет билет. Постоянно обвешанный сумками он был трогательно нелеп.
***
Когда через неделю мы отправились вместе в следующую поезду, я восприняла это уже скорее как приятную новость, чем наоборот. По крайней мере, будет с кем уютно помолчать, подумала я. Мало ли какие эго-маньяки и другие тяжелые личности отправятся с нами в путь.
В Швейцарии предстояло провести целых 10 дней. Кто знал, что они так перевернут мой, с таким трудом строящийся стабильный мир? Что эхо тех альпийских лавин и по сей день будут волнительным холодком отдаваться в моей груди.
Никогда еще я не покидала своего нынешнего бойфренда так надолго и объятья в аэропорту были особенно торжественно - печальными.
В Женеву я въезжала в солнечном настроении, командировочными в чужом кармане, значит можно не волноваться об их пропаже и с искренним любопытством, так как в отличие от Франции я никогда не бывала в Швейцарии.
Мой фотографический друг захватил комплект из четырех раций, что всегда позволяло быть под рукой, график работы у нас был не сильно напряженный. Так что было время съездить осмотреть соседние города и села.
Первое место, куда меня давно тянуло, был город Монтре. Это не столица джаза или красивых вилл у озера, как пишут путеводители, но для меня, прежде всего, место, где прожил последние 16 лет и был похоронен любимый писатель. По случайности (уехав чинить сломавшуюся машину и отказавшись от этой бесперспективной затеи) мы вместе, как ходоки к Ленину потопали в Монтре к Набокову пешком.
По дороге мы перелезали через какие-то мосты с колючей проволокой, взрывали за собой Макдональдсы, заметали следы в автобусах, в общем, вели себя как настоящие партизаны.
Добравшись до Женевского озера, мы уселись на берегу и наконец-то отдышались. Умиротворение пейзажа, тихий аромат цветущих в январе кустарников и молчаливое крейсирование лебедей настроило нас на созерцательный лад. Выглянуло солнце. Вода возле Шильонского замка слабо засветилась перламутром. В горах еще стояла туманная пелена. Столько непроснувшейся нежности было в этом январском полудне. Он фотографировал меня через каждые десять шагов и мне это нравилось, хотя я была по походному одета и совсем не накрашена. Мы сидели у воды, грызли хлебцы, делясь остатками с пугливыми лебедями. Нам было хорошо. (Как бы вернуть это чувство, отмотав его назад, поставив на паузу и никогда не развивая дальше) Безмятежные пятиклассники, добравшиеся до незаслуженной красоты мы были притихшими и...голодными. Отыскав в городе закусочную и подкрепившись, мы сразу потопали на кладбище. Я не любительница подобных мест, но тут мне было очень важно что-то такое понять и почувствовать для себя, поэтому я попросила своего фото-оруженосца уйти в другой конец кладбища и постояла минуту одна над облаком, камнем и деревом.
Когда мы выходили с кладбища, уже вечерело, а в пригородном электропоезде, золотой светящейся стрекозой летящего над озером посреди уже кромешной тьмы, мы чуть не уснули переполненные впечатлениями долгого дня.
Но это не кульминация нашей истории, о нет! Это даже не ее начало.
***
Дни работы нашей не сильно отличались разнообразием. Брифинг пилотов, длительное надувание воздушной бандуры на снегу, короткие полеты, сдувание ее.
На ужин все много пили белого вина и ели тошнотворное фондю, от которого у меня болел живот. Я грустила, непривычно надолго уехав из дома, и мне хотелось поскорее вернутся обратно. Наша монотонная лётная жизнь время от времени разбавлялась шумными вечеринками. На одну из них в загородное четырехсотлетнее шале мы добирались плутая минут сорок, а пробыли внутри минут двадцать. Мне стало так нестерпимо скучно в компании прокисших мозгами пожилых миллионеров похотливо мявших мне талию на групповых фотоснимках. Через какое-то время я обошла шале вдоль и поперек уже четыре раза, мило улыбнувшись всем по два раза, и от моей скулосводящей тоски меня пробудила задорная смс от нашего, уже кажется полупьяного фотографа в духе - о, где же ты радость? Вот, хоть что-то живое подумала я и дружно потащила всех в сарайчик, где гулял летный демос.
Фотограф выглядел еще трогательнее, чем обычно. Он раскраснелся от вина, мятая белая рубашка криво сидела на нем, а синие джинсы были внизу подвернуты, совершенно как у двоечника из параллельного "Б" класса в далеком школьном детстве. Безумными голубыми глазами он уставился на меня, красивую и накрашенную, а потом потащил танцевать. И вот тут то со мной случился настоящий удар. Посреди этой летной времянки с унылым пенсионным биг-бендом и постными жующими рожами (кроме нас никто не танцевал) он выглядел просто королем рок-н-ролла. Увидев, какие коленца выкидывал этот неуклюжий тюфяк, с каким драйвом он следовал музыке, как он крутил и вертел партнершу, Джон Траволта бы просто подавился сигаретами в углу. Совершенно обалдевшая, я даже не вполне смогла составить ему компанию, хотя всегда считала, что неплохо танцую. - Во жжет! - завистливо шептали наши мальчики-пилоты переминаясь в углу. - Да-а, вот ведь никогда не подумаешь, сколько страсти скрыто в такой невзрачной оболочке, потрясенно размышляла я, ибо танцы для меня всегда были одним из главных критериев сексуальности.
Может быть, это и есть кульминация нашего повествования? Но проследуй в следующий абзац, мой пытливый читатель.
Натанцевавшись до упаду, мы пошли провожать друг друга и конечно он опоздал на обратную машину в свой горный отель. Пришлось укладывать его у себя в трехметровом номере на полу. Всю ночь я видела в полутьме его вихрастый затылок и слышала мерный храп. Мне хотелось ткнуть его ногой, сказать, что мне холодно, попросить одеяло, чаю, поговорить со мной, я же принцесса, но тревожить мирно спящего недокавалера не стала. Утром проснулась злющая и не выспавшаяся. Не то чтобы я чего-то там ожидала, но просто он так мгновенно уснул, что было не интересно пожертвовать из-за этого собственной ночью без сна. Я выгнала его утром из номера и не разговаривала с ним целый день. Ну, ладно, полдня, потому что долго сердиться я не умею.
Наша летная эпопея подходила к концу, мы еще съездили в Цюрих, сходили в термальный спа, и постоянно смеялись всей компанией, как будто воздух - это невидимый наркотик, бесплатным дилером которого являются швейцарские Альпы. Осталось наверное дня два до окончания поездки и я с нетерпением подгоняла время, потому что начинала томиться от замкнутости пространства и одиночества.
И вот как-то на летном поле, то ли он учил меня фотографировать, то ли я что-то втолковывала ему о репортажах, но какая-то морозная искра пробежала между нами и я вдруг поймала его взгляд. Проникновенный, завороженный и неотрывный. Я хорошо знала, что значит такой взгляд, слишком хорошо, чтобы в это поверить. Да нет, стряхнула я эту мысль, ну мало ли кто как смотрит. Но он смотрел как-то неуловимо иначе. Наверное, так смотрят жертвенные животные, знающие свою судьбу или люди, вглядывающиеся в далекий мерцающий свет в конце коридора. Он смотрел так, словно меня не было, но за моей спиной открывался блистающий мир, как на дальних планах картин Леонардо да Винчи. Он видел этот мир, но боялся поверить. Вот именно, боялся поверить, выражал его взгляд.
Я понимала, что все это затягивает и меня. Возвращаясь домой, с пылающими от горного воздуха щеками, я прислонялась к холодному зеркалу лбом и уговаривала собственное отражение: - Нет! Ты что сдурела? Перестань немедленно. У него там эти... жены, дети, обязательства и что это за отвратительная пошлость - командировочная влюбленность? Да и еще в кого, жабу какую-то с фотоаппаратом. Поди умойся холодной водой. Ну не может этого быть. Просто не может! Но уже чувствовала, что как на санках с горы меня увлекает вниз, хотя я просто проходила мимо и нужно было мне, скажем, за хлебом в магазин, но санки уже кто-то столкнул и ветер свистит в ушах, со снежными брызгами ты летишь вниз, со всего размаху плюхаешься на живот, радостно визжишь, хватаешь санки и снова бежишь наверх совершенно забыв о хлебе насущном.
Вечером мы отправились на очередную шумную вечеринку, домашнюю на этот раз и я с отвращением подумала, что вот опять придется пить нелюбимое белое вино. Но вино было красное и сыры обычные, а не густой кисель фондю. Все мило болтали и было даже ощущение мнимой семьи, так много времени мы уже провели вместе.
Выйдя на улицу, мы опьянели еще больше от свежего воздуха. Вверху над нами, на невидимом в темноте шпиле церкви, затмевая звезды парил неоновый крест, молчаливо призывавший - покайтесь! Но было уже поздно, моя рука почему-то была в его руке и мы вели самый типичный диалог двух буйнопомешанных:
- Ах, если бы ты понимал! - говорила я почти с досадой
- Я понимаю - тихим эхом отзывался он.
- Правда? - я повернула к нему удивленное лицо.
- Правда - очень тихо ответил он и сжал мне пальцы.
Оставался всего один день, и все уже виделось мне в каком-то ультрафиолетовом угаре. Снег искрился самоцветами, летали красочные воздушные шары и общий ажиотаж выпускного не подкидал всех. На поле пассажиры прыгали - бегали и пытались полетать в последний раз, ведь завтра обратно в газовую камеру мегаполиса.
-Я тоже улетаю! подбежав ко мне и возбужденный общей суматохой, сказал, запыхавшись, мой герой. - Будь осторожен, или что-то в таком же банально - приключенческом духе сказала я в ответ. Он побежал к корзине огромного двухцветного шара, но на полпути вернулся и вдруг поцеловал меня в щеку. Я стояла, совершенно остолбенев, провожая его взглядом и думала, было ли еще хоть что-нибудь со времен детского сада в моей жизни более невинное и мощное по своему воздействию?
Потом все еще долго бегали справа-налево и слева-направо и суетились из последних сил. Я нашла его потерянный в давке клуба фотоаппарат и не удержав секрета прокричала ему об этом по рации. А потом он вернулся на поле и тут, словно в самый торжественный момент сказки я прозрела и увидела главное. Все второстепенное, мелкое, лишнее - вроде дурацкой одежды или шапочки, идиотской бородки и брюшка, нелепой речи и провинциальной зачуханности перестало внезапно мешать моему внутреннему видению. Он стоял на поле и снимал взлетающий дирижабль, нацелив на него свою камеру, и меня словно озарило - я вдруг поняла, что не видела в жизни никого красивее. Словно столб света исходил от его маленькой фигурки на фоне динозавра-дирижабля. Он был похож на первобытного охотника с помощью огня отвлекающего добычу. Я не могла поверить своим глазам. Этот французский бомж, косноязычный бормотун, этот второстепенный персонаж и многодетный отец, которого нужно было безжалостно оставить на обочине жизни, пробежав по краешку этой истории - вдруг превратился в нечто прекрасное и сияющее, заслоняющее собой и солнце и горизонт.
Словно поймав мои мысли, он обернулся и помахал мне рукой. И тут я пропала окончательно. Я уволила внутренний голос, доверяя только чутью. Я готова была следовать за ним куда угодно. Лишь бы не утратить то, что я увидела. Приближался вечер.
А вечером не было никакого "последнего вечера". В нагрузку нам достался сорокалетний, двухметровый и беспомощный оператор, который не знал ни одного языка и не мог, несчастный один добраться до аэропорта. С ним нужно было ехать в Женеву и ночевать в гостинице. Хорошо хоть рейсы у нас были разные, потому что всю дорогу он жутко мешал нам, сам того не осознавая. Все радужные порывы гасились его пошлыми шутками, желание просто побыть вдвоем рассыпалось в прах.
Добравшись до второй попавшейся гостиницы, мы взяли два двухместных номера и разбежавшись рухнули вместе с вещами. Приняв душ я села на кровать и огляделась. Стены были обшиты каким-то коричневым деревом, две огромных кровати и телевизор под потолком вот и все. Но почему-то комната казалась мне почти пещерой Аладдина. Таинственной и огромной. Было тихо и только где-то слабо звякала посуда. Я распахнула шторы. Окна выходили во внутренний двор какого-то латиноамериканского ресторана, где гремела помоечная музыка, а на улицу выбрасывали мешки с мусором и выпроваживали последних пьяных посетителей. Мне стало страшно тоскливо. В столице банков и часов я почувствовала себя как в каком-то захолустном Сан-Диего.
Задернув шторы я села на не разобранную кровать и стала ждать. Звон склянок за окном утих. Все погрузилось в сон кроме меня. Я не могла уснуть в эту последнюю швейцарскую ночь и все ждала, что откроется дверь и он попросит. Чего - спичек, соли, хлеба и зрелищ? Я просто хотела, чтобы он был рядом. Просто был рядом. С этой мыслью, полуодетая, я засыпала и просыпалась еще несколько раз за ночь. Я не гасила свет, и маленький светильник на столе просыпался и засыпал вместе со мной.
Я точно знала, что он не придет, но совершенно не могла в это поверить. Совсем как у Пушкина. Его Татьяна, которой Онегин прочел отповедь в деревне, после его ухода так и осталась сидеть в парке на той скамейке. Вечно. Совершенно одна, со спокойным лицом и очень прямой спиной. Вот и мне иногда кажется, что я сижу на не разобранной кровати того женевского номера до сих пор.
Мы приехали, все поменялось, перемешалось и забылось, но я вижу и чувствую это и сейчас: как бежали автомобильные тени по потолку, медленно стекая по коричневым стенами, как капала в ванной вода и тихо умирало время.
Утром я оделась, заплела две тугие злые косицы и потеряв терпение, пошла сама стучать в его дверь. Он открыл страшно перепуганный, как будто увидел змею, (впрочем, змеями его не испугаешь), а не женщину, косящую под хмурого, не выспавшегося подростка. Волосы его были взлохмачены, обнаженный рыхлый и розовый торс подпирали джинсы. В руках он держал вещи, которые судя по всему только что яростно распихивал по сумкам.
-И че ты не разбудил меня? - недовольно процедил "подросток", встав у двери и скрестив руки на груди третьего размера. - Давай пройдемся по городу что-ли, еще часа два до аэропорта.
-Да-да, залопотал он, по-стариковски суетясь и охая. Я сейчас зайду.
Не зайти сейчас было бы уже совсем неприлично. Нахохленная, лежа на кровати, я читала Набокова и в отместку за ночные муки, когда он заглянул, с выражением прочла ему отрывок из любимого рассказа "Слово". Он слушал внимательно и на лице его читалась борьба всех чувств сразу.
-Ладно, пошли - сказала я, смилостивившись и оставив пытку литературой.
Мы вышли в пустое женевское утро, впервые налегке. Обойдя тройку другую магазинов и накупив близким сувениров мы дошли до озера и остановились над прозрачной водой. Я ждала объяснений, почему все так? Он говорил очень медленно и тихо, но на удивление внятно и логично. Он объяснял, что всегда мечтал о семье и что я, мягко говоря, выбиваю его из привычного ареала обитания (может он как эндемичные эстонские жабы может жить только в привычных условиях, боясь мутации в принца?) И еще три с половиной абзаца в том же духе. Я слушала, о чудо, не перебивая с каждым словом вцепляясь в чугунные перила моста все сильнее, словно они были из пластилина. Внутри меня шел контрдиалог, я пыталась объяснить, что мне ничего не нужно, что я тоже за семейность и вовсе не собираюсь вступать в борьбу за право стирать ему носки и варить компоты. Но говорить я не могла и не хотела. Я вспоминала безмолвную онегинскую Татьяну с очень прямой спиной и старалась не горбиться под грузом получаемой информации.
Все что мы могли, понимающие друг друга с полувзгляда, это жалко переглядываться и держась за руки бродить, впрочем, уже недолго, вдоль бирюзового женевского озера.
Чистоту и прозрачность наших обреченных отношений, как и чистоту этой озерной воды нельзя было ни выпить, ни унести с собой. Только запомнить, впитать глазами и памятью. Унести с собой знание, что такая кристальная красота чувств бывает. И что ни один пуд соли не способен замутнить ее. Почему? Потому что мы даже не будем пробовать этого сделать, а как настоящие дезертиры скоро поедем обратно по своим зимним московским квартирам.
Я держалась очень бодро, но уже чувствовала себя Золушкой без двух двенадцать. В самолете я не выдержала и разревелась, большей частью от того, что не люблю летать, а тем более улетать от чего-то, что нелестная информация дошла, наконец-то до меня, что у меня нет семьи и мне даже нечем жертвовать и еще два мешка такой же уничижающей чепухи. Я плакала у него на коленях, а он гладил меня по волосам, кажется и не проявлял никаких чувств, только смотрел отсутствующе куда-то в сторону. Наплакавшись вволю, я схватилась за последнюю соломинку, свой черный блокнот и начала с тех пор писать стихи, как и полагается всем чувствительным натурам с трещиной в сердце.
Перед посадкой в небе разразился красивейший закат, я вжалась в кресло и его бок и не хотела, чтобы все это заканчивалось. Я вспоминала все, что знала из стихов и лучших слов и жарко шептала ему на ухо, а он вдруг склонив голову ответил на мой поцелуй и еще и еще...
Кто виноват в том, что цветок этих чувств расцвел, уже покидая почву, на которой вырос? И почему все главные слова, ощущения и мысли возникли уже только на обратном пути? Неужели мы всегда способны полюбить только то, что теряем? Вот ведь она та самая, давно обещанная, но уже ненужная, торопливая, скомканная кульминация. Куда вы смотрели, сценаристы нашей жизни? Какой судорожный, смятый финал! Где прозрение, очищение и другой всякий катарсис, я спрашиваю?!..
В зале прилета разыгралась сцена, достойная номинации на Оскар, где я бодро - фальшиво представила своему ненужному уже бойфренду "нашего фотографа" этого, как его....ну, в общем, давай подкинем его куда-нибудь до метро.
Фотограф, как монах-схимник не проронил по дороге ни слова, проигнорировав и букет роз и мое безумное щебетанье и даже не взглянул на меня на прощанье. Я почувствовала, что это самоубийство и.... успокоилась.
Завтра я его забуду, твердо пообещала я себе. Это все... свежий воздух, свободное время, блажь короче. Романтики ей захотелось! Как говорил Маяковский - чихал я на розы, стране нужны паровозы. С такими примерно чувствами я встретилась с ним через пару дней по каким-то не важным делам. Вроде обмена дисками. Я была абсолютно уверенна, что все что было, случилось исключительно из-за магии места, красоты природы и временного помутнения рассудка. Но, увидев его милую мешковатую фигуру в густой московской толпе, его домашнюю клетчатую рубашку и рассеянный взгляд, мое сердце опять поползло куда-то в область желудка.
- Я не спал две ночи, столько дел свалилось, я так рад...я так рад тебя видеть, - растерянно бормотал он, сжимая мне руку.
Я тоже, я тоже,- радостно вторила я, забыв об образе деловой женщины, тщательно натянутом с утра вместе с дорогим твидовым костюмом.
-Наша песня хороша, начинай сначала, с ужасом подумала я, попрощавшись с ним. За что мне такое с моим терпением? Вылавливать его в перерывах между бесконечными командировками и кормлением детей? Не спать и не есть? Я уже слишком стара, чтобы испытывать такие экзотически нежные чувства в суровых московских условиях.
Но как поется в песнях и сказывается в сказках - сердцу ведь не прикажешь. Он задел, сам того не подозревая, какие-то очень глубокие струны во мне, о которых я и сама не догадывалась. О трех поколениях таких же простых сибирских мужиков, в которых влюблялись мои бабушки-прабабушки и о которых я родства не знающая, ничего не помнила. О его мягком нраве и схожем чутье на образно - прекрасное. О его простоте и близости. Родстве и радости. Невероятной. Невозможной.
Но я превратила свое отчаяние в веселье, слезы в стихи, а соль в сахар. Я научилась с этим жить, но не могу сказать, что смирилась окончательно.
Об остальном, мой единственный читатель, ты уже, наверное, знаешь из писем, стихов, сказок, баллад и устных преданий, которые еще только сложат о нас грядущие поколения.
И я ничего не могу прибавить к сказанному, кроме того, что у меня не поднимается рука поставить точку...