Глава 4 Первые впечатления

Вячеслав Вячеславов
       Всё лето босиком. Постоянные цыпки от беготни по росистой траве и лужам после дождя, купания в пруду. Кожа на руках и ногах не успевает обсыхать, обветривается и змеится трещинами, довольно неприятно и больно.

      Бабушка смазывает трещины подсолнечным маслом и уговаривает не бегать по лужам. Но куда там! Отмахиваюсь и снова убегаю к пруду или на косогор, в поле. Жесткая стерня – мучение для босых ног, иду осторожно, как цапля на болоте. Ребята постарше собирают в мешок пересохший навоз от прошедшего стада коров – кизы, зимой ими будут топить печь. Дров в селе ни у кого нет. Степная зона. Ни одного бесхозного деревца.

Доходим до трактора, который тащит громоздкий и тяжелый комбайн. Жатка часто забивается, комбайн останавливается, долго чистят. Пыльно. Мне разрешили постоять на мостике рядом с комбайнером. Грохот, тряска, пыль. Ухожу, часто оглядываясь: тракторист стоит на траках и что-то кричит комбайнеру. По свежей стерне бродят школьники, собирают колоски пшеницы не подобранные жаткой, колосков очень много.

      Через десять лет на этом же поле проедусь уже на самоходном комбайне.
 На копнителе девушка, разравнивающая вилами солому, в страшной пыли, её лицо закрыто платком, типа респиратора, но пыль, все равно, попадает в легкие. Подумал, что я и день не смог бы продержаться в таких условиях, а ей приходиться трудиться с раннего утра до позднего вечера, весь сезон жатвы.

Между огородами соседей глубокая, заросшая травой, межа до самой речки. В ней можно спрятаться и никто тебя не увидит. Весной, когда снег таял с верхних, приподнятых южных полей, по ней стекала вода в Чепурку.  Вдоль межи, кое-где заросшей ежевикой, пустошь, здесь пасут теленка и скашивают траву. Когда-то это всё было огородами, но без мужиков – неподъемно.

      За Чепуркой косогор, на котором одиноко стоит колхозная ферма, за нею поля до деревни Озерки.Под соломенной крышей несколько гнезд ласточек, они то и дело стремительно подлетают к налепленным из грязи гнездам, пронзительно вереща и беспокойно посматривая по сторонам, потом ныряют в гнездо, виден лишь черный трепещущий раздвоенный хвост. В гнезде птенцы. Когда родителей долго нет, они высовывают головы и отчаянно пищат.

Небо полно хаотично летающих ласточек. Так и хочется потрогать хоть одну, посмотреть вблизи, но понимаю, что это не по силам, не воробьи, на землю не садятся. Однажды кто-то приставил лестницу и я, взобравшись, увидел маленьких ласточек с раскрытыми желтыми ртами, постоянно пищащими.

Вечером, вздымая пыль, с мычанием идет стадо коров. Отовсюду ласковые крики хозяек, некоторые держат горбушку черного хлеба, посыпанного крупной солью, лакомство, чтобы не плутала по чужим дворам, если хозяйка зазевается и не встретит кормилицу. Корову привязывают во дворе, поят, бросают охапку сена и, пока она жует, уже в сумерках, доят.

В тишине равномерное дзинканье молочной струи о подойник. Потом кружка парного молока, довольно неприятного. Остывшее в погребе молоко пьется с удовольствием. Молоко разливается по кувшинам и ставится в погреб, куда не разрешается спускаться – слишком большое искушение: припасть к краю кувшина и отпить прохладные и вкусные сливки. И молоко пилось, предварительно размешав. Нас не баловали.

Но, то и дело Прасковья видела по уровню, что кто-то надпивал сливки, и учиняла допрос. Я стыдливо молчу: мое рыльце тоже в пушку – один раз, когда дома никого не было, я все же осмелился, и ради любопытства, спустился в погреб. Стояли большие кадушки с солеными огурцами, чисто и прохладно, а вот и глечики, накрытые марлей. Как удержаться? Всего лишь раз, но запомнилось на всю жизнь.

За другим торцом хаты второй погреб, вернее, глубокая яма, куда засыпают собранную осенью картошку. Её много, и, в основном — мелкая. Крупная ушла на «поставки» государству, на продажу.

По огороду ходить неинтересно. Разве что, вытащить молодую морковку, которая тут же съедалась, вытерев сухую землю об одежду. Зеленые огурцы ещё малы и не вкусны — только пошли.

Как-то по нашей единственной дороге прошел мужик, обвешанный грязными котомками и каким-то инструментом. Он кричал: Котлы! Чугуны! Паяю! Лужу!

Кто-то из соседей несет к нему чугунки. Наша бабка ворчит, что после последней пайки котел быстро протек – пришлось выбросить. Я видел этот котел за сараем и поражался толщине стенок и его тяжести. Сколько нужно времени, чтобы они прогорели? Несомненно, его привезли с собой из Украины, прослужил не один десяток лет.

Однажды ребятня всполошилась:

— Цыгане! Табор! Что сейчас будет!

О цыганах я наслышан, с опаской ожидал их. Но они остановились за селом, куда меня не пустили. Скоро к нам пришла цыганка. Уединилась с т. Пашей в горнице, и скоро ушла, положив в объемную сумку на поясе с десяток яиц и шмат сала. О чем она могла гадать вдове? Их миллионы по стране. И каждая живёт надеждой, что вернётся муж.

Перед хатой на траве легкая двухколесная повозка. Отсутствие нескольких деревянных планок не мешает удобно расположиться на ней и, перебирая железный обод, катать себя по двору. А если есть кому катать, то сплошное удовольствие. Бегом, с радостными криками! Тележка труженица, на ней перевозятся все домашние грузы, от сена до тяжелых мешков с зерном.Незамысловатая конструкция служит годами, лишь планок с каждым годом всё меньше. Незабываемо приятно ехать по мягкой проселочной дороге, и рессор не надо.

      Иногда возникало понимание, что взрослые знают нечто интересное, что и мне не мешало бы знать, но они молчат, не проговариваются, больше запрещают. Чтобы узнать, я должен всё сам перепробовать методом «тыка». Возникало смутное осознание, что когда-то я знал намного больше, чем сейчас, но, почему-то всё забыл, тщетно пытаюсь вспомнить, но ничего, кроме неясного ощущения забытого. Снова  deja vu.

Убогая хата Полины стоит на юру, открытая всем ветрам, посреди холма, между тремя дорогами, в своеобразном ниспадающем треугольнике, с единственным вишневым деревцом и скудным огородом на сотку, ниже хаты. За холмом необъятная степь с норами сусликов. Как-то Гена сказал, что в войну сусликов ловили — норы отливали водой, но суслики не очень вкусные. Сейчас их никто не ловит.

Какое-то время думаю над этой новостью. Странно, почему же они не вкусные? Наверное, жёсткие. И сколько же воды нужно принести, чтобы отлить одного суслика?! Не меньше километра нужно пройти к Чепурке.

Странное место выбрала для дома тётя Поля. Вдали от всех хат села, то ли хозяину там места не хватило, то ли любил уединение? — думаю я.

Много позже узнал причину столь странного выбора дома. До этого Полина с дочерьми жила на Украине, где было очень голодно. В 1947 году Федосья поехала к дочери и уговорила её продать дом и переехать в Петро-Завадовку.

Дом продали, но не учли денежную реформу, которая враз обесценила деньги, и на вырученную сумму смогли купить лишь этот домишко с русской печью, на которой спят три сестры. Одна кровать, сундук и стол у трех окон. Бедность из всех углов. Свободного места и трёх квадратных метров не наберется. Полина страшно переживала случившееся. На реформе наживались жулики, расплачиваясь с колхозниками уже вышедшими из обращения деньгами.

      Лучше запомнилась Галя, старшая и самая красивая из сестер.

— Хочешь, научу танцевать? – пристает она ко мне. – Становись так.

Она раскидывает руки в стороны. Доверчиво становлюсь. Она подходит и начинает щекотать под мышками. Я изнемогаю от вынужденного смеха, стараясь вырваться из сильных рук. Чувствую, вот-вот не выдержу и задохнусь, так это неприятно. Возникает чувство обиды, хотя и понимаю, они не хотели мне зла.

Наконец мучение заканчивается. Сестры весело смеются, они не знают, что такой щекоткой можно довести до смерти. Для них это веселая забава, которую они проделывали не раз, а для меня — насилие. Обиженный, хочу уйти к бабушке, но меня не отпускают до прихода матери, которая ушла в гости к родственникам, знакомым.

Катя старше меня на два года. Нина на четыре – она ничем не запомнилась. Просто знал, что она есть. У них же, впервые, увидел матрешку, — единственная игрушка в доме. Особого впечатления не произвела, но запомнилась. Для меня — нет смысла вкладывать одну расписную игрушку в другую.

Из пяти сестер лишь у Нюры есть муж — Николай. У Полины и Прасковьи мужей отняла война, и две, Евдокия и моя мать оттолкнули своих мужей, и не желают видеться с ними. Судьба?

Заурядной внешности и среднего роста Николай работал бригадиром. В его власти все женщины Екатериновки, чем он и пользовался. На недовольных мужей доносил, как о врагах советской власти, и они бесследно исчезали в лагерях.

 После начала войны, приходила разнарядка на окопные работы и даже на фронт, и он посылал своих подопечных, формируя свой гарем. В окрестности и перед деревней «Красный Кут» появились разбойники, которые грабили тех, кто возвращался из областного центра после продажи коровы. Грабители в масках, не узнать.

После войны некоторые поговаривали, что узнавали голос Николая Шевченко. Но это недоказуемо. Возможно, выдумывали завистники, которые находятся всегда. Да и особого достатка у них не было. Единственное – не голодали. Лишь в 1957 году он перекроет соломенную крышу кровельным железом, которое, как и все строительные материалы, было в страшном дефиците.

Позже мать рассказывала, что в голодное время, когда дома становилось особо голодно, она приходила в Екатериновку к сестре, но та встречала холодно, ничего с собой не давала. Николай догонял за околицей и протягивал ковригу хлеба и шмат сала, напоминая, чтобы не говорила сестре о его поступке.

Нюра, единственная из сестер прожила всю жизнь с мужем, в достатке. Но в старости человек всем обуза. После смерти мужа пришлось переехать к дочке Зое. В Калининск? Жила в одной комнате с внуком, который с ней не считался. Она не выдержала, вышла в подъезд и там повесилась. Сестры и умирали строго по-старшинству.

Евдокия после нескольких курсов института всю жизнь преподавала в одной школе в начальных классах, несколько классов в одном помещении. Получила звание заслуженной учительницы. Мария же почти всю жизнь скиталась, редко засиживаясь на одном месте больше полугода.

Не могу вспомнить, чтобы меня в детстве ласкали или целовали. Мать постоянно в чем-то упрекала, я чувствовал себя виноватым и старался быть послушным, чтобы мама хоть раз похвалила, но это было очень редко, или косвенно. Но никогда не кричала и не била. Может быть, поэтому и я не умею любить, и редко целовал своих детей? То ли время было такое, то ли люди так воспитаны, не до нежностей.

Кузен Гена вбегает в дом с криком:

 — Мама, там, на улице такая гроза идет!
— Чтоб тебя поубивало этой грозой! – слышит он в ответ.

Мальчик обескуражен непонятной и беспричинной злобой, на всю жизнь запомнит. Бабушка старается смягчить, утешить внука:

— Ты на мать не обижайся. У неё муж погиб, одна осталась, её пожалеть надо.

А кто ребенка пожалеет, который растет без отца, и от матери не видит ласки? И этот эпизод навсегда застрянет у него в памяти. Мне расскажет спустя годы после смерти своей матери, когда сам станет дедом. А я было недоумевал, почему у него нет любви к матери?

Никто из дочерей Федосея и Федосьи не умеет любить своих детей, которые вырастают, как былинки в поле, сами по себе. Что это, почему так? То ли время такое,  поотбивало чувство любви и сострадания, то ли генетический склад характера украинцев, который особенно проявил себя в 2014 году, когда, особо не задумываясь, бомбили своих же людей в Донбассе?

продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/23/1026