Степь Донская! Широкая и бескрайняя. Куда не посмотри, раскинулась степь до горизонта, почти ровная, изредка прорезанная балками и невысокими холмами. Видны лесополосы, посаженные в тридцатые и сороковые годы. Утреннее солнце освещает степь. Ночные заморозки образовали участки тонкого льда, который под ногами детишек создавал легкий хруст. Девочки и мальчики шести и десяти лет, рассеялись по полю с сумками, и выковыривали палочками из земли, оставшиеся после жатвы колоски и отдельные семена пшеницы.
Сейчас в степи тихо и спокойно. А совсем недавно поле оглашалось рыком тракторов и железным лязгом огромных стальных коробок – комбайнов «Сталинец». Большие гусеничные тракторы «Тэшки», без кабин, с огромными сбоку бочками горючего и сидящими на стальных сидениях трактористами в замасленных одеждах, тащили за собой комбайны. Комбайнеры, задыхаясь от пыли, мокрые от пота стояли за штурвалами комбайнов, словно мореходы. Хедеры «слизывали» сухие стебли пшеницы и подавали внутрь комбайнов. Зерна пшеницы сыпались в конусный бункер, находившийся наверху, а смятые стебли и легкая полова высыпались сзади, оставляя за собой желтый след. По бокам комбайна крутились десятки зубчатых шестеренок, опутанных стальными цепями, внутри коробки что-то двигалось и крутилось. Наверху, рядом с комбайнером трещал мотор, который и приводил в действие механизмы. Комбайны создавали звуки и шумы, которые современная молодежь назвала бы «крутым металлом». Помощники комбайнеров прислушивались к такой какофонии, радуясь жизнеспособности «кораблей хлебных полей». К комбайнам подъезжали машины и забирали намолоченный хлеб, словно обкрадывали тяжело работающие механизмы.
Затем степь была наполнена голосами жителей станицы Стоговская. В степь выходили с сумками все, и взрослые, и дети собирать колоски, оставшиеся после уборки. Надо было уменьшить потери зерновых. Оплата за такую работу простая – десятая сумка с колосками принадлежит сборщику. Это не так много! По нынешней жизни, это мало! Почти ничего! Но тогда, в первый урожай, когда еще с победоносным криком «Ура» мужья женщин и отцы этих детей штурмовали города Германии, это не мало, это ценность на вес золота! Дома матери обмолотят колоски в своих руках, провеют на столе своим дыханием. В ступке или камнями раздробят зерна и сварят немного настоящей, пахнущей волшебным запахом, пшеничной каши! Это много! Это запах и вкус, запоминающийся на всю жизнь. Это сама Жизнь!
После организованного сбора колосков оставались незамеченные зерна пшеницы и редко разбросанные колоски, их мало, но они были. Теперь детишки, когда матери на работе, разбрелись по полю, перебегая от одного места к другому, наклонялись, словно кланялись земле, подбирали эти зерна и редко встречающиеся колоски. Холодно. Донской ветер продувал ветхие их одежды, но они спокойно, терпеливо высматривали хлеб и радовались каждому зернышку, извлеченному из земли.
– Райка!...Райка! Иди сюда. – Звал девочку мальчик, недалеко собиравший колоски. – Здесь хороший участок. Иди скорее.– Мальчик призывно махал рукою.
Рая поспешила к мальчику, но ей трудно было идти. Большие солдатские ботинки мешали. Чтобы не спадали с ног, ботинки были привязаны к ногам, а в носки ботинок наложено соломы и тряпок. Ноги были растерты до крови, но маленькая девочка уже привыкла к боли и только морщила личико, когда было совсем больно.
– Почто, Витька, звал? – Спросила Рая, подойдя к мальчику.
– Здесь я встретил больше колосков, давай собирать вместе.
– Давай.
– Я видел зайца, недалеко от меня пробежал.
– А я видела большой осколок от мины.
– А мой папа прислал письмо, сказал, что скоро приедет.
– А моего папу немцы убили, - сказала Рая, опустив голову как вечерний подсолнечник.
– Посмотри, Рая, как здесь в степи красиво.
Дети смотрели вдаль степи. Было солнечно, просторно и тихо. Степь отдыхала от летней страды.
2
Вдоль лесополосы, от которой начиналось поле, верхом на престарелом коне по кличке Орлик ехал Пантелей Багадкин из станицы Стоговская. Потомственный донской казак. Он досрочно демобилизовался в ранге рядового солдата из-за тяжелого ранения и потере правого глаза. Теперь в колхозе он работал объездчиком. Его семья во время оккупации станицы выжила. Но жить трудно. Пантелей, которого теперь за утерянный глаз называли «Пантелей кривой» чаще всего проезжал именно вдоль этого обширного и плодородного поля. Он знал о своем прозвище, и это ранило его самолюбие, мучило душу и вызывало неприязнь к станичникам. В степи ему было легче. Это поле, вдоль которого он ехал, вызывало воспоминания детства, воспоминание об отце. Память рисовала картины прошлого одну за другой.
Пантелей помнил как в детстве, когда он ходил с отцом по улицам станицы, им кланялись казаки и казачки и почтительно здоровались. Казаки снимали перед отцом шапки. Многие из них работали у отца в хозяйстве и на этом обширном поле, которое принадлежало отцу. Отец с гордостью говорил Пантелею: «Мы Богадкины сынок, помни, мы Богадкины».
В период коллективизации Богадкин вступил в колхоз, но втайне не принял Советскую власть, его душа болела за утерянным почетом и единоличной собственностью. Иногда, подвыпивший отец, говорил: «Ничего, сынок, вернется наше время. Будет голытьба перед тобой снимать шапки. Будут вновь твоими поля, станица, скотина. Ты будешь хозяином всему, твое все будет…».
Не дожил отец до возврата к прошлому, умер, измученный страданиями души. Слова отца глубоко врезались в память Пантелея, глубоко затаились в его душе. Так он с этой памятью и вырос, ушел на фронт Великой Отечественной войны. Стал вынашивать план перехода к немцам, надеясь с их помощью вернуть себе имущество отца. Но тут наступил перелом, и гитлеровцев погнали прочь.
Теперь он израненный и с одним глазом, с тоской смотрел на бывшее отцовское поле и уходил в мечты. Представлял себя владельцем, богатым и уважаемым казаком. Мечтал о большой усадьбе с прислугами, об уважении сельчан к нему. И все это было бы у него, было! Если бы ни эта голытьба, эти пролетарии, которые у отца и у него отобрали и уважение, и почет, и имущество. «Колхозное придумали! Все общее! А я хочу свое единственное, мое. Только мое»!– Всегда Пантелей заканчивал свои мысли этими словами, и в нем возбуждалась ярость, неосознанная и неконтролируемая ненависть. «Голытьба безродная». – Цедил сквозь зубы Пантелей.
Вот и сейчас он стал окидывать поле своим единственным глазом.
– А это кто там еще маячит, кто топчет мою землю? – Прошептал он сам себе. – А ну-ка, Орлик, пошли, покажем проклятой голытьбе кто хозяин земли!
Пантелей повернул коня вглубь поля, и Орлик рысцой направился к детям, собирающим колоски.
Детвора заметила наездника. Они знали его и не раз дразнили «Кривым Пантелеем». Их испугал его грозный вид, и испугала в опущенной руке нагайка, которую он держал как саблю.
– А ну, бесовские выродки, пошли вон с земли! Бросайте сумки! Я вам покажу на чьей земле растет хлеб.
Пантелей взмахнул нагайкой и ударил по спине первого попавшего мальчишку. Тот бросил свою сумку и кинулся наутек. Остальные дети, которые были в поле стали разбегаться, и тоже бросили сумки. Пантелей догнал следующего мальчика и тоже ударил нагайкой, и, увидев сумку с колосками, растоптал копытами лошади. Ударил сумку нагайкой и разорвал ее, разметал зерна и колоски по земле, приговаривая:
– Вот вам хлеб, вот вам колоски, чернь несносная.
Разум Пантелея вышел из-под контроля, он в себе слышал голос отца: «С ними надо, сынок быть строже. В кулаке держать и в страхе нужно держать непокорных социалистов, наказывать, наказывать…. Иначе они на голову сядут и в карман залезут».
Маленькая Раечка, оказавшись перед Пантелеем, прижимала к груди свою сумочку с колосками, оцепеневшая от испуга, смотрела на него широко открытыми глазами. Она пыталась бежать, но в тяжелых, привязанных к ногам ботинках, бежать невозможно. Пантелей поднял нагайку над головой и обрушил плеть на беззащитного ребенка.
– Вот тебе, офицерский заморыш.– Процедил сквозь зубы Пантелей.
Следующим ударом он направил свою злость на сумку, развеяв по ветру колоски пшеницы, собранные маленькими ручками голодающей девочки, и помчался далее разгонять по полю детей.
Удар нагайкой пришелся Рае по спине, конец плетки, огибая тело, попал между ног. Удар тяжелого конца нагайки пришелся ниже живота. Резкая боль сковала девочку. Она присела, затем стала на колени и сжалась в комочек, совсем незаметная на обширном поле.
Наконец, выместив на детях свою тайную родовую ненависть, Пантелей выехал на дорогу у лесополосы, и, успокоившись, направил Орлика шагом вдоль поля. Орлик низко опустил голову, словно винился за содеянное Пантелеем, пошел медленно, помахивая хвостом. С села донесся звон церковного колокола. Пантелей машинально перекрестился и прошептал: «Господи прости нас грешных, и помоги мне».
Рая и Витька в село вернулись позже всех остальных детей. Когда Рая подворачивала ногу, или спотыкалась Витька ее поддерживал и нес пустую сумку, которую она, не смотря на боль, подобрала, боясь, что бабушка Пелагея будет ее ругать за утерю.
Дети умалчивали о происшедшем в поле. Они боялись свирепого Пантелея кривого. Рая тоже отмалчивалась. Но, все же, слухи поползли по деревне о насилии над детьми со стороны Пантелея. Станичники смотрели на Пантелея косо, его и до этого недолюбливали, отворачивались. А Пантелей, понимая неприязнь к его персоне, тешил себя мыслью: «Придет времячко! Шапки снимать передо мной будяте, да поклоны бить».
Пелагея, бабушка Раи, единственная уцелевшая родственница, не очень-то любила внучку и относилась к ней как к неизбежной необходимости ее терпеть. Однако любила на людях плакать о погибшем сыне и признаваться в любви к внучке. Пелагея отнеслась к случившейся беде с прохладцей.
Рая лежала на широкой деревянной лавке, заменяющей ей кровать. Вместо матраса лежала солома и сухая трава. Покрывало, было сшито из лоскутов. Накрыта Рая одеялом из таких же разноцветных кусочков различной ткани. Девочка лежала и терпела боль, боясь обеспокоить бабушку, которая по всякому поводу и без повода на нее ворчала, и повторяла: «А..а.., триклятая». Пелагея ненавидела невестку, затерявшуюся в Белоруссии в период оккупации, и эту неприязнь переносила на внучку.
3
На третий день маленькой Рае стало хуже. Она не могла встать с постели. Не могла сходить по нужде. Опухоль доставляла страдания, и она в забытье стонала. Поднялась высокая температура, личико покрылось потом. Она смотрела большими серыми глазами на бабушку и молчаливо ждала помощи. Отказывалась от пищи и пила воду с ложечки.
Только сейчас Пелагея проявила беспокойство.
– Господи, за что мне такая забота? – направив взгляд в потолок избы и перекрестившись, произнесла Пелагея.
В станице Стоговскоя не было медпункта. Одевшись, Пелагея пошла в правление колхозом звонить в Казанскую и вызывать фельдшера. Беда облетела всю станицу, станичники спрашивали Пелагею о здоровье внучки. Пелагея подносила концы платка к губам, или глазам, словно вытирала слезы и грустным голосом говорила:
– Плохо милая, плохо. И за что сиротинушку бог наказал. Был бы жив мой сыночек, красный командир, он бы виновника наказал. Беззащитная сиротинушка. Господи, что же мне делать? За что на меня такая напасть, Господи. – И шла дальше.
Из правления колхозом Пелагея зашла к местной ведуньи Харитоновне, которая славилась успешным лечением станичников травами и добрым словом. Саратинина Наина Харитоновна – древняя старуха. Никто в станице не знал когда, и откуда она появилась в станице. Вела она тихую, незаметную жизнь. На вид была сурова и остра на язык. В станице слухи ходили, что она может порчу наслать, ее побаивались, но относились с уважением. Многим она помогала при болезнях, принимала роды. Единственный у нее был враг, это местный священник батюшка Серафим, а вернее, сам Серафим не терпел Харитоновну. Встретятся, пройдут мимо, а Серафим потом крестится и причитает: «Господи защити меня от сатаны и нечести всякой». Была у батюшки Серафима и другая причина ее не любить. Харитоновна отнимала у него клиентов. Он глубоко верил, что молитвами можно вылечить любую болезнь. Он ходил к больным и читал молитвы, и не отказывался от «пожертвований богу». А Харитоновну считал безбожницей, пособницей самого Диавола. Избегал встречь.
Пелагея знала о недобрых отношениях батюшки и ведуньи, и все же от Харитоновны зашла к батюшке Серафиму. Перекрестившись и поцеловав руку батюшке, попросила:
– Батюшка помолись за рабу божью Раису, пусть заступится и поможет сиротинушке.
– Слышал, Пелагея, о беде твоей. Зайду. И богу помолюсь, как просишь. Бог поможет, если не будешь к темным силам прибегать. Диавол силен, но господь всемогущий. Иди с богом, иди.
Серафим проводил посетительницу, осеняя святым крестом себя и Пелагею.
Пелагея пришла домой, посмотрела на лежащую внучку, вздохнула и стала хлопотать по дому. Пришла Харитоновна. Осмотрела комнату и подошла к больной Рае. Сняла одеяло и осмотрела. После осмотра накрыла девочку одеялом, открыла сумку, принесенную собой, и стала доставать пучки трав. Пелагея, наблюдавшая за Харитоновной, не выдержала молчания, спросила:
– Ну, что молчишь? Что с ней? Скажи, что делать надо?
– Сильный удар. Все отекло, опухло. Чтоб волки того съели кто девочку ударил в самое уязвимое место. Плохо девочке. Вот я принесла трав. Эту траву, перевязанную красным, отвари сейчас и как остынет, делай компресс. А вот эту траву, с белой повязкой, настой на кипятке, не кипяти, и давай пить по столовой ложке. А вот эту траву тоже отвари и смачивай губы девочке и на лоб прикладывай компресс. Будешь все делать, как я сказала, полегчает девочке.
– Так все же от удара такое случилось? – переспросила Пелагея. – Не уж-то и впрямь, как слухи ходят, Пантелей кривой такое сделал. Не дна ему не крышки суклятому.
– Не знаю, – ответила Харитоновна, – если он, то ему воздастся по делам его. Ладно, Пелагея, делай, как я сказала. Пошла я, мне еще нужно к одной больной зайти. Прощевай.
Во дворе Харитоновна встретилась с батюшкой Серафимом, который от нее в испуге отшатнулся:
– Ты нечистая сила уже успела побывать у рабы божьей?
– Какая она раба, эта невинная девочка? Это ты старательный раб небесам. Небось, уже за душой невинной пришел, властелину крестов угодить хочешь?
– Сгинь нечистая! – Серафим перекрестился. – Бог всему владыка, ему решать, – и пошел к двери.
– Не бог нужен девочке, а любовь да забота мирская, да молочко ей нужно, – произнесла Харитоновна, вслед священнику, и пошла со двора Пелагеи.
Батюшка перекрестил перед собой дорогу, затем входную дверь:
– Сгинь, сгинь дух нечистый! Господи, избвави нас всех от лукавого, – прошептал Серафим и вошел в хату.
Пелагея встретила Серафима поклоном, поцеловала протянутую руку, перекрестилась:
– Вот больная, батюшка, помоги рабе божьей, испроси у бога спасения Раечке. Дитя невинное, сиротинушка, господу наказывать ее так не за что.
Батюшка Серафим подошел к больной, перекрестил ее. Не стал осматривать девочку, а стал тихо читать молитвы, периодически осенять ее крестом святым, и при этом не забывал и себя перекрестить.
Закончив читать «Молитвы матери о здоровье детей», Серафим не сдержал своей неприязни к знахарке:
– Ты, Пелагея, не привечай нечистую в дом свой. Бог может не простить. Бог милостивый, поможет твоей внучке. Молись утром, в обед и вечером.
Пелагея поблагодарила Серафима и подала ему несколько крупных картофелин, промолвила:
– Возьми, батюшка, чем богата, тем и делюсь, прости, что так скромно.
– Не мне даешь Пелагея. Богу жертвуешь, он учтет твои молитвы и щедрости, – пряча картофелины в широкие карманы, ответил Серафим, и поспешил из избы.
4
Пелагея осталась одна у постели больной. И тихонько стала молиться, как велел Серафим. Затем стала готовить отвар и настойку из трав Харитоновны.
В Хату потянулись соседки из любопытства и желания дать совет. Зашла соседка Сидоровна. Присела на единственную лавку, вздохнула, перекрестилась, спросила:
– Как, Пелагея, как больная то?
– Плохо пока, соседушка, плохо. И надо же ей несносной угодить в такую беду. Вон другим ничего. А она мямля не убежала. Вот бог и наказал. И что мне теперь делать. Хлопоты то, какие. А ей все становится хуже. Что делать? Фельдшерша обещала приехать завтра. Да что она сделает!...
Сидоровна подошла к Рае, приложила руку ко лбу больной, поохала: «Ох .. Господи… Господи». Отошла и снова присела на лавку.
– Без сознания она. Тихо стонет. Мучает ее недуг. Все в станице думают, неужто это кривой Пантелей такое сотворил? Чтоб ему Сатана приснился. – Проговорила Сидоровна.
– Он отпирается. – Ответила Пелагея. – Говорит, что не его рук это дело. Говорит: «Наверное, она сама ударилась, бегают, по деревьям лазают. Может она сорвалась, и ветка попала между ног».
– Да врет он одноглазый, чертово отродье. Некому больше. Слухи не зря ходют.
Что сделать можно? Ничего…, – ответила Пелагея.
Посетители приходили, беседовали, жалели девочку, как всегда давали массу советов и сочувствовали Пелагее. Кто-то предлагал молочка парного. Кто-то утверждал, что компрессы из мочи ей помогут. Кто-то давал рецепты трав. И все в один голос советовали, что надо молиться и молится богу.
Уходили одни посетители, другие приходили и у каждого был верный рецепт, как вылечить девочку. И у многих находился и пример такой болезни, которая для больной окончилась отпеванием.
Приехала фельдшер. Осмотрела девочку. Сделала укол. Пелагея наблюдала молча. Фельдшер открыла свой небольшой чемоданчик, достала и дала ей пакетики с порошком стрептоцида, и аспирина.
– По половине порошочка давайте больной три раза в день.
– Хорошо милая, хорошо. Спасибо за приезд. – Ответила Пелагея.
Затем проводила фельдшершу и вернулась в хату хлопотать у постели больной.
Пелагея была с тяжелым характером, не склонным к сочувствию или любви. Больная Рая вызывала в ней не сочувствие и стремление помочь, а раздражение, тем, что ей приходилось ухаживать. Пелагея ворчала, обвиняя Раю и судьбу, проклиная невестку, и вообще ворчала, и это ворчание несколько успокаивало ее. Через силу она заставляла себя делать отвар, как ей велела Харитоновна. Делала компрессы. Состояние Раи становилось хуже. Теперь она надолго теряла сознание. Когда приходила в себя, то смутно видела лицо Пелагеи, хотела что-то сказать, но губы не слушались, и только глаза смотрели тоскливо и одновременно с надеждой, что ей поможет бабушка. Пелагея в это время старалась дать лекарство и покормить. Ложечкой вливала в ротик Раи, приговоаривая:
– Глотай, Райкя, глотай. Eшь, ешь говорю, вражина!
Рая слышала голос как будто издалека, приглушенно, голос казался чужим, она старалась глотать, чтобы не поперхнуться, еле успевала это делать, часть выливалась через губы. Пелагея не понимала состояние девочки, не понимала, что она не может так быстро глотать, и все ей заливала в ротик и заливала:
– Глотай вражина, глотай. Простого сделать не можешь.
Рая с детской искренностью любила бабушку, и не понимала, почему она «вражина». За что? Ей плохо, она так страдает, ей трудно глотать, ротик едва ее слушается, и вдруг ее бабушка обзывает «вражиной». К физической боли присоединялась боль от обиды. Душевная боль доставляет больше страдания, чем физическая. Из глаз по щекам начинали течь слезы, и вновь Рая уходила в забытье, где было спокойно, без боли, без обиды, без ощущения жизни, тихо, как будто бы и нет жизни. А Пелагея, склонившись перед девочкой, ворчала: «Опять впала в беспамятство, и за что на меня такая напасть»?
Страдания Раи добавляли кошмарные сны. Чудилось страшное мужское лицо с орлиным носом, оскаленными зубами, со сверкающим огнем единственным глазом, и рукой с огромной плеткой, которая опускается на спину и бьет.... Как больно!... Рая от страха и боли покрывалась холодным потом, металась из стороны в сторону в постели, хотела убежать, руки и ноги судорожно дрожали, она вскрикивала, стонала, звала: «Бабушка, бабушка»! Она не знала матери, не знала отца, и единственный человек, который у нее был, это бабушка. Порой надвигалось на нее что-то огромное и черное, и в воспаленном сознании возникала ассоциация этого «огромного и черного» со словом «вражина». Ну почему вражина!...
Чудились маленькой девочке и взрывы бомб и огромные танки с крестами и лязгающими гусеницами, которые вот, вот, наедут и раздавят. Виделись и окровавленные руки соседского мальчика с оторванными кистями от взрыва мины. Пронзительный его крик от боли заполнял все вокруг, казалось, что окровавленные руки схватят Раю. Она убегала в страхе, убегала и никак не могла убежать. Пелагея смотрела на внучку, на ее мучения, подходила к иконе и молилась, молилась, вплетая в «Молитвы матери» и свои слова. А глаза Иисуса с иконы смотрели на все происходящее спокойно и бесстрастно, смотрели куда-то вдаль, мимо Пелагеи.
По станице распространялись слухи, что у Пелагеи внучка совсем плохая, что скоро, по мнению «всезнающих», отлетит ее невинная душа к всевышнему.
Приходила Харитоновна, молча, осматривала больную, расспрашивала Пелагею:
– Пелагея, ты все делаешь, как я велела. Не ленилась.
– Да, делаю все как велела, молитвы читаю, компрессы делаю. – Отвечала Пелагея.
– А, что фельдшерша приезжала? Что гутарит?
– Один раз была. Порошков дала. Больной давать, аль нет?
– Порошки давай. Польза будет. – Отвечала Харитоновна. – Только не шибко привечай сатану с крестом на шее. Что-то он зачастил к тебе, как ворон на падаль. Ходит, девочку пугает. Небось, после прихода больную сны тяжелые мучают.
– И.. почто ты, Харитоновна, батюшку Серафима так не возлюбила. Он проведать приходит. Говорит, какие молитвы лучше читать надо. Сам молится перед иконой святой. Выздоровления у Христа испрашивает, благодати просит моему дому.
– Ты бы сама о благодати позаботилась, не работаешь. Чем живешь? Молись не молись богу, а без труда твоего и сухаря завалящего бог тебе не даст. Участливее надо быть к девочке. Ухаживай лучше. Ты поглянь, на влажной простынке лежит то дитя. Высушила бы, если нет, чем заменить! Скоро кризис пройдет, должна девочка встать. А этот бородатый только ходит внимания к себе просит да ждет, кого бы отпеть, да получить пожертвование богу себе в карман. Последнее не стесняется взять, антихрист. Слухи распускает, вражина святая.
– Ох! Не греши Харитоновна. Услышит бог, беда. – Прервала Пелагея слово Харитоновны, испуганно подняла глаза к потолку и стала часто креститься.
– Да не крести себя без надобности. Уж если он есть всевышний, так он и без попа фарисеева все увидит и поможет. А этот бородатый, то ли искренне верит, то ли вид только делает, что через него всевышний творит свою благодать. Если ты сама не проявишь любовь к девочке и не поможешь ей, не пробудешь в себе чувство любви, то никакой всевышний чудес не сделает. Делай, как я сказала, сила трав велика, поможет.
Шла вторая неделя после случившегося несчастья. Девочка металась то в бреду, то приходила в сознание, и перед глазами все плыло, стены и окна виделись сквозь странный туман, искажающий формы. Лицо бабушки казалось призрачным, меняющимся, бабушка не ходила, а казалось летела по воздуху.
Рая сильно исхудала. По станице продолжали укрепляться слухи о скорой кончине девочки. Батюшка Серафим, посещающий больную, и читающий теперь молитвы об «Исцелении телесных недугов» говорил Пелагеи:
– Сама видишь, Пелагея, не помогают молитвы. Видно Бог за грехи не прощает и хочет забрать ее к себе.
– И, какие такие грехи у нее – дитяти невинной, за которые такое наказание?
– Наверное, грех матери она на душу взяла. Бросила она девочку, прости ей господи. – Отвечал Серафим, и советовал, – пока не поздно нужно «Напутствие умирающего в жизнь вечную» прочитать. Сама видишь плохая девочка. На Харитоновну не надейся, бог решает все за нас.
Станичники и батюшка Серафим убедили Пелагею совершить «Молитву за умирающего» и «Молитву по исходе души из тела».
Пелагея все же решила спросить совета у Харитоновны, узнать ее мнение. Пришла к ней домой.
– Скажи Харитоновна, посоветуй, что делать? Проводить обряд или нет?
– Чего меня спрашиваешь. Принять решение должен близкий родственник. Я не могу тебе присоветовать. Да ты, вижу, уже сама приняла решение. Скажу только, что вреда или пользы от этого не будет никакой. Да и внучка твоя уже должна пойти на поправку. Краснота и опухоль начинает спадать. Думаю, что хворь начинает отступать. Пои отваром, да примочки делай, как я тебе велела. Да молочка ей давай, ей силы нужно набирать.
– Господи всемогущий, что же мне делать? Как поступить? – Запричитала Пелагея, и ушла, не получив от Харитоновны совета.
На следующий день, утром, в хату Пелагеи пришел батюшка Серафим. Собрались любопытные соседи, прослышав о причине прихода Серафима. Больная девочка лежала неподвижно, казалось в беспамятстве.
Серафим достал небольшую, потр;панную временем книжицу, обратился к Пелагее:
– Ну, что, Пелагея, начнем с богом? Девочку как звать?
– Начинай батюшка, начинай. – Согласилась Пелагея, по привычке закрывая концами платка губы, – Раей ее кличем.
Батюшка, преисполненный чувством важности происходящего подошел к больной и стал читать «Молитву за умирающего»:
– Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, заступи, спаси, помилуй и сохрани Боже, Твоею благодатию душу рабы Твоея Раисы, и грехи юности и неведения ея не помяни, и даруй ея кончину христианску, Непостыдну и мирну, и да не узрит душа ея мрачного взора лукавых демонов, да приимут ея Ангели Твои светлии и пресветлии, и на Страшном Суде Твоем милостив ея буди, ибо Твое есть единого Господа, еже миловати и спасати нас.
Во время молитвы Серафим заметил, что девочка приоткрыла глаза. Взял в руку большой крест, висевший у него на груди, и стал его прикладывать к маленьким детским губам, приговаривая:
– Целуй крест, целуй крест, бог тебя простит и помилует, и обидчиков твоих простит и накажет.
Рая видела батюшку с настороженными глазами. Она не понимала что происходит. Слабость завладела ее телом. Она не могла пошевелиться, не могла говорить. Делала попытки что-то сказать, но большой крест, прижатый к ее губам, и закрывающий весь ротик не позволил батюшке и присутствующим заметить попытки говорить.
Серафим для убедительности сильнее прижимал крест к губам и все настойчивее требовал:
– Целуй крест! Целуй! Бог простит грехи и помилует. Бог любит бедных, он их защитник.
Крест больно давил Рае губы, давил на носик и затруднял дыхание. Голос Серафима она слышала приглушенно, как будто издалека. Она себя спрашивала: «За что я грешная? За что меня надо прощать? Почему столько собралось людей? И почему бог бедных любит?»
Наконец Серафим решил, что достаточно и того, что крест коснулся губ больной, убрал крест и стал читать «Молитву по исходе души из тела»:
– Боже Духов и всякия плоти! Ты твориши ангелы Своя духи, и слуги Своя пламень огненный. Пред Тобою трепещут Херувимы и Серафимы и тьмы тем и тысяща тысящ со страхом и трепетом выну предстоят Престолу Твоему…..
Вошла в хату Харитоновна. Батюшка Серафим, не переставая читать, взглянул на нее. Уловил в ее взгляде насмешку, стал сбиваться в чтении молитвы, в голове пронеслось: «Явилась исчадие ада, демон во плоти женской, сатанинское отродье»…
– ...Ты за хотящих улучити спасение посылаеши на служение святых Твоих Ангелов; Ты и нам грешным коемуждо даеши святаго Ангела Твоего, яко пестуна, еже хранили ны во всех путех наших от всякаго зла и таинственно наставляти и вразумляти ны даже до последняго издыхания нашего. – В спешке продолжал читать молитву Серафим.
Харитоновна подошла к больной. Серафима, словно неведомая сила отшатнула от Харитоновны, но молитву он не прекратил читать:
– .... Господи! Ты повеле еси изъяти душу от приснопоминаемой нами рабы Твоея Раисы, воля Твоя - воля святая; молим Тя, Жизнодавче Господи, не отними точию ныне от души ея сего пестуна и хранителя ея, не остави ю едину, яко в путь шествующую, повели ему, яко хранителю....,
Харитоновна посмотрела девочке в лицо, опять бросила насмешливый взгляд на Серафима, и отошла к присутствующим, которые в испуге переговаривались между собой. Не слыханное ли дело, чтоб батюшке помешать проводить священное таинство. А батюшка тем временем спешно заканчивал молитву:
– .... не удалятися помощию в сем страшном прохождении ея в мир горний невидимый; молим Тя, да будет убо ей заступником и защитником от злаго сопротивника в прохождении мытарств, дондеже преведет ю к Тебе, яко к Судии неба и земли. О, страшно прохождение сие для души, грядущей на суд Твой нелицеприятный, и имущей в прохождении сем истязатися духами злобы поднебесными! ……
Серафим волновался, на лбу выступил пот, он крестил больную, держа в руке крест, или оставлял крест, который повисал на шее, и тогда крестился сам, продолжая:
– .... Темже убо молим Тя, Преблагий Господи, благоволи и еще послали святых Твоих Ангелов душе преставляюшейся к Тебе рабы Твоея Раи, да защитят, оградят и сохранят ю от нападения и истязания страшных и злых оных духов, яко истязателей и мытарей воздушных, служителей князя тьмы; молим Тя, свободи ю сего злаго обстояния, да не срящет ю злых демонов полчище; сподоби ю безбоязненно, благотишно и невозбранно преяти от земли страшный сей путь со Ангелы Твоими,…..
Закончив читать, Серафим помазал губы больной елеем, дотронулся книжицей к голове девочке, и поспешил уйти, на ходу сказал Пелагее:
– Когда надо будет отпевать позовешь.
Харитоновна вышла следом за Серафимом. Увидев ее, батюшка перекрестился, и ускорил шаг, мысленно обращаясь к молитве от лукавого.
– Не послушается тебя господь, и елей твой подсолнечный не поможет, господь давно тебя не слышит. Да и девочке нет еще семи лет, останется на земле она, жизнь ее к себе забирает. – Вслед Серафиму послала свои слова Харитоновна.
– Не богохульствуй! Смотри мне! Возьму и наложу на тебя Епитимию, дождешься.
– Приостановившись, пригрозил Харитоновне Серафим, и поспешил далее, держась за свой крест.
В станице из одного двора в другой понеслась весть. В хате Пелагеи скоро будет покойник. Все жалели маленькую девочку, все вспоминали, какая она тихая да послушная, какая славная, печалились за сироту.
Время и судьба маленькой Раи не подчинилась церковному обряду. На следующий день необычно рано девочка пришла в себя и попросила пить. Затем осмысленными глазами осмотрелась и заснула спокойным сном, тем сном, в котором после болезни человек набирает сил. Еще через день она стала разговаривать и пытаться встать с постели. Но сил у нее еще было мало. Пришедшая проведать девочку Харитоновна сказала Пелагее:
– Переборола твоя внучка хворь, теперь пойдет на поправку. Подкармливай ее лучше, да внимания душевного больше ей оказывай, а не иконе.
Мгновенно по станице разнеслась весть о выздоровлении девочки. Узнал новость и отец Серафим, перекрестился: «Воля твоя, Господи, творить чудеса». А при разговоре со станичниками делал упор на чудеса господни и на его милость:
– Господь милостив, простил он грехи и сотворил чудо. К Господу надо быть ближе и служить ему. На то он и спаситель, что бы души наши спасать.
Услышал новость и мальчик Витька, который приглашал Раю вместе собирать колоски в тот злополучный день. Он долго наблюдал за хатой, а когда Пелагея вышла со двора по своим делам, он прошмыгнул в хату. Рая уже сидела на постели и наблюдала как за окном качаются ветки старой грушины. Витька стеснялся, переступал с левой ноги на правую, смотрел на исцеленную и не знал что сказать. Затем собрался с мыслями:
– Ты это,.. значит не померла. Вот, я, .. тово, пришел навестить,…. – помолчал немного, засунул руку за пазуху и извлек небольшой красный цветок, – это тебе Райка, – и быстро подал девочке цветок, покрываясь румянцем.
– Спасибо, Витя. – Поблагодарила Рая, взяла цветок и впервые улыбнулась.
Витя стоял смущенный, переступая с ноги на ногу, опустив голову и спрятав руки в карманы штанов, сшитых из немецкой шинели.
– Витя, ты где взял цветок?
– В хате, у мамки много, вот я и сорвал. Она не заметит. Подумал, что тебе понравится, он красивый.
– Он красивый, Витя, очень красивый, спасибо.
– Выздоравливай, я пош;л, а то твоя бабка скоро вернется, – скороговоркой проговорил Витя и быстро выбежал из хаты.
Рая сидела и любовалась цветком, теплое чувство возникало в душе от вида такого подарка. Это был первый цветок, хоть и тайно взятый, и тайно подаренный, но он был таким ярким и красивым, что становилось легче дышать.
За порогом послышались шаги Пелагеи, и Рая поспешно спрятала цветок под импровизированную подушку, среди соломы.
Пелагея с порога заметила изменения на лице внучки. В глазах внучки появились искорки жизни.
– Получшало значит, – сама себе произнесла Пелагея, – Харитоновна права оказалась. Хлопот мне теперь будет меньше.
Подошла к иконе, стала креститься:
– Слава тебе, господи, помилуй и защити и грехи наши прости милосердно. Дай благодати и здоровья и прокорми нас и не дай согрешить рабам твоим. Да накажи супостата.
А Рае действительно становилось лучше. Стала спать спокойнее. Стала вставать с постели, ходить по комнате и подолгу греться, прислонившись спиной к дымоходу печи. Витька не приходил, он тайком заглядывал в окно и наблюдал за происходящим в комнате. Когда не было Пелагее в хате, Рая доставала цветок, уже засохший, но по прежнему яркий и красивый, и незнакомое теплое чувство закрадывалось в сердце, тревожило его, Рая улыбалась цветку. Чувство это было ей еще не знакомое, это чувство первой детской дружбы и чистой непорочной любви.
Через неделю Рая уже окрепла и смогла выходить во двор, и наблюдать, как качаются ветки большой и ветвистой груши, как пробегают кошки и слушать лай собак. Станица жила своей жизнью и тоже выздоравливала после жестокого нашествия немецких фашистов.
У каждой станице или каждого города своя судьба. Иногда эти судьбы близкие, а иногда, как у людей, различные, и расходятся дороги судьбы в разных направлениях и временных измерениях. Разошлись судьбы и у Раи с Витей. Они никогда уже не встретятся,… и не встретились. Где ты Витя, где? Твоего цветка уже нет. Он засох, рассыпался, поглотило его время, но на долгие годы он остался в памяти Раи как живой, яркий, красный и такой чудодейственный.
5
На узкой станичной дороге, заросшей высокой травой, стояла машина «Шевроле», такси. За рулем сидел водитель лет тридцати, привычно держал руль обеими руками, и большими пальцами нервно отстукивал барабанную дробь. Необычная клиентка досталась таксисту. «И как эта старушка выдержала сто сорок километров в один конец», – думал таксист. Странная клиентка. Остановила она его на улице Тружеников в городе Ростове-на-Дону. Приятным голосом и с открытой доброжелательной улыбкой (это стало редкостью в 2000-е годы) предложила совершить такой длинный путь. «Как опрометчиво я согласился», – думал таксист.
Старушка еще бодрая, опрятно одетая, и стройная, казалось, следила за каждым метром дороги и каждым кустом на обочине. Сначала попросила заехать в Ростовское лесничество. Там она переговорила с первым встретившимся ей прохожим. Разговор был плохо слышен, но речь шла о какой-то школе. Прохожий отрицательно качал головой, таксист расслышал несколько слов: «Снесли…. Снесли,…нет ее... Вику Степанову? Нет, не припомню…». Затем проехали к управлению лесничества. И далее без остановок направились к границе с Воронежской области, и там повернули на станицу Стоговская. Пассажирка попросила проехать вдоль широкого плоя, на котором стояла пожелтевшая пшеница. Она вышла из машины, прошла вдоль лесополосы, которая располагалась параллельно полю. Повернулась лицом к пшенице и вглядывалась в колоски, смотрела вдаль. Таксист ее не беспокоил и не торопил. Когда она села в машину он спросил:
– Это ваше поле? Вы хозяйка?
– Нет, – ответила женщина, и продолжила, – было колхозным когда-то. Теперь, по слухам, принадлежит внуку Пантелея кривого. По наследству, от прадеда, говорят, ему вернули.
Затем въехали в заброшенную станицу, и остановились на узкой улице. Прошло около двадцати минут, как женщина стоит на этой заросшей улице среди заброшенных домов. Стояла у разрушенного временем забора и смотрит на полуразрушенную хату. «Неужели ради этой развалюхи и двора заросшего бурьяном приехала эта женщина. Неужели только посмотреть» – размышлял таксист. Наконец терпение у таксиста закончилось. Он вышел из машины, подошел к пассажирке и, осторожно дотронувшись до ее плеча, спросил:
– Дамочка,... простите, мамаша, или как вас зовут, долго мы будем стоять у этой разрушенной хаты, или еще куда поедем?
– Раей меня зовут, Раей, молодой человек,.... Раисой Алексеевной. – Поворачивая голову к таксисту, грустным голосом промолвила женщина. – Здесь, в этой хате родился мой отец и отсюда ушел на фронт. Здесь прошло мое военное детство. Здесь, в этой хате, меня уже собирались отпевать.
Вновь Раиса Алексеевна повернулась к хате, грустно вздохнула, боль души от горького детства, сдерживаемая доселе, всколыхнули сердце. Забилось оно в груди как раненая птица, защемило, перехватило дыхание. Сколько лет прошло! Полвека после войны не ступала е; нога по этой улице и не видели глаза родного двора. Теперь увидели!... Сдерживая слезы, обратилась она к таксисту:
– Трудно вам молодым понять, да и в зрелом возрасте понять будет вам трудно той трагедии людской, понять их души, обрызганные кровью, обстреляны снарядами, униженные гортанным иноземным языком, похожим на лай собаки. Трудно понять! Да и не надо! Ибо, чтобы понять, надо это пережить. Упаси вас, ваша судьба, молодых, от такой кары. – Поглотив появившийся в горле комок, продолжила говорить Алексеевна слегка охрипшим голосом:
– Нет села, нет хаты, нет детства и нет отца. Сгорело все в войне и утонуло во временах перестроек и реформ. Приехала поклониться этой священной отцовской хате, этому двору и моему детству. Я здесь им сказала, что я выжила. Во мне они все живут и память моя вс; помнит.
Раиса Алексеевна наклонилась вперед, опершись о единственный уцелевший кол от забора, и во двор своего детства прошептала, как стон: «Отец!... я выжила. Я живая. Здравствуй и обними меня……»
Таксист взял Раису Алексеевну за плечи, боясь, что она упадет:
– Вам плохо? Господи, что же мне с вами делать. Вы в порядке?
– В порядке, молодой человек, в порядке. Сейчас поедем.
Раиса Алексеевна вошла во двор, достала из сумки маленький садовый совок и набрала немного земли в белый платок, завязала.
– Теперь можем ехать, – сказала она таксисту и села в машину, – отвезу землю с родного двора отцу на могилу. Похоронен он на Украине.
Машина, поднимая клубы пыли, помчалась в обратный путь. Таксист спешил вернуться в Ростов и ехал на предельной скорости.
Алексеевна, а она, как уже поняли читатели, была когдато маленькой Раей, не проронила больше ни слова, но мысли текли, сплетая слова и фразы в длинную нить воспоминаний, подобно нити сплетаемой умелой пряхой, которая из кудели шерсти ловкими руками формировала и скручивала прялкой в тугую нить.
Время утекло как песок в песочных часах. Нет уже Пелагеи. Тяжело она умирала. Стонала и хрипела, судороги корежили ее тело, сползала с кровати. Трудный, нелюдимый характер у нее был, и смерть трудная.
Нет и священника Серафима. Ушел из жизни тихо и незаметно, как незаметно ходил он в черной рясе по станице.
Никто не скажет, как и когда исчезла ведунья Харитоновна. В каждой семье она побывала, каждому помогла справиться с недугами телесными и душевными, а вот такое случилось, никто не помнит когда появилась и не заметили когда исчезла.
Не дождался желанных перемен в стране и Пантелей кривой. Теперь в станице некому и кланяться, если бы он дожил до настоящего времени. Нет казаков в станице, и сама станица тихо и незаметно умерла без отпевания. Ушел из жизни Пантелей кривой не своей смертью. Не смолкла в его душе ненависть к большевикам и не потухла мечта стать собственником земли. В минуты тяжких дум и приступов душевной боли, он на верном Орлике уезжал в поле. Вид земли, некогда находящейся в частной собственности отца, и тайная мечта, ставшая привычкой, доставляли Пантелею некоторое удовлетворение. Уходил он мыслями в мечту, и в эти минуты жил в другом мире, в том, где он Пантелей не просто Пантелей кривой, а уважаемый, значимый в станице человек, к словам которого прислушиваются и подчиняются его слову. В такие критические минуты душевного расстройства он уезжал в поле и однажды не вернулся. Загнали престарелого Орлика волки и растерзали. Заодно и растерзали Пантелея.
«А где ты, Витя, потерялся? Как сложилась твоя судьба». – Задавалась вопросом Раиса Алексеевна.
На мгновение судьба столкнула в детстве Раю с Витю и разлучила, оставив в памяти Раи красный цветок, украдкой сорванный с комнатных цветов. Маленький цветок, но какой яркий,.... какой красивый....
– Вот и приехали. Ростов. Вас куда отвезти? – прервал таксист размышления Раисы Алексеевны.
– Остановите здесь. Я уже дома....