Юрка.
Мир не перевернулся и мольба к Богу, возносимая Юркой, не возымела действия. Сквозь неплотно прикрытую дверь он слышал звонок, быстрые шаги, щелчок замка. Юрка посмотрел на часы, тихонько метнувшись к дверной щели, приник одним глазом. Ровно в десять часов утра, хоть часы сверяй, как и предупреждал в позавчерашнем телефонном разговоре, Егор Федорович уже топтался в прихожей. Левая рука его мяла лохматую шапку из енота, синяя дорожная сумка стояла возле ног. Кожаная на меху куртка была расстегнута. Раскрасневшийся с мороза, взволнованный, от этого казавшийся суетливым, он радостно сопел.
- У, и самолет у него никогда не задерживается,- пробормотал Юрка.- Приперся. Медом здесь намазали? Ну что она в нем нашла? Уходи в общежитие,- мысленно заклинал Юрка, сложил, как научил друг Пашка, интересовавшийся оккультизмом, из пальцев фигу.- Ты нам не нужен. Ты – чужой. Пиявка,- прошептал Юрка.
Женщина, мать Юрки, встречавшая гостя, сначала порывисто шагнула навстречу, потом отступила, как-то по девчоночьи беспомощно прижала обе руки к груди. Она его ждала. Об этом говорило все: и глаза, беспокойно бегавшие по лицу гостя, и накрашенные волосы, и прическа, и та растерянно-милая улыбка, которая так ей шла. Она нервно куталась в халат.
Шесть месяцев назад Егор Федорович, уезжая, переступил порог гостеприимной квартиры, захлопнул дверь, всего лишь сто восемьдесят два дня прошло, он подсчитал, он любил точность этот заметно лысеющий, с одутловатым лицом мужчина. Сто восемьдесят два дня…Тут, как говориться, не у Проньки, не обманешь. Что-то изменилось, Егор Федорович это почувствовал сразу, как рецидивист чувствует слежку, как зверь чувствует охотника.
Оказия достаточно давно занесла Егора Федоровича в эти края. Получил направление на работу в речной порт на катер, и с того времени каждую навигацию проводил здесь.
Каждое лето его катер приписывали разным организациям, строительные участки которых, располагались в прибрежных поселках, там, по сути, и квартировал у гостеприимных вдовушек, скрашивал и их неуютную жизнь, и свое неустройство. Жил, как в песне: Фигаро там, Фигаро здесь.
Деньги, дармовые, с неба не валились, приходилось крутиться. Навигация на севере короткая, чтобы урвать побольше, и выходные и праздники прихватывали. Мерзли, мокли, питались всухомятку, спали и в балках и в вагончиках, мяли кости на нарах, воровато, украдкой пробирались в чужое жилье, утешали доступных женщин. От этого, растеряв когда-то богатую шевелюру на чужих подушках, Егор Федорович заимел обостренное чутье полу- холостяка, полуженатика. Оно, это чувство, прожигало его враз, колотьем ли в груди, нервным ли зудом, или как в этот раз ощущением тяжести, какой-то липко сгустившейся атмосферой, осязаемо давившей.
Вот и теперь он сразу почувствовал дискомфорт, какую-то заминку, чужой ли запах или густоту накаленной атмосферы в доме. От этого, может быть, и заговорил слишком громко и торопливо.
- Ну, как вы? Живы, здоровы? Сегодня ведь пасха, праздник. Я крашеных яиц привез…Сам Бог в такой день…Давай, Наталья, поцелуемся…За встречу, за нашу встречу, с праздником,- говоря это, он, словно клювом птицы, ткнул своими губами торопливо три раза в губы женщины.- На подлете сделали сообщение, что по трассе погода портится. Думали, посадят на запасной аэродром - обошлось… А где дети?
Женщина украдкой вытерла глаза, отстранилась от мужчины, словно пытаясь лучше рассмотреть, засмущалась, снова порывисто уткнулась лицом в воротник.
- Плохо без тебя, пусто. Я соскучилась,- прошептала она.- Дни тянулись, как вечность. Уехал, а у меня все из рук валилось, все не мило…Думала, что и не приедешь…Я, Егор, суеверная стала, стыдно сказать, ходила к одной знахарке, судьбу пытала…Мысли, всякие, в голову лезут. О чем только и не думалось…Сон какой-то чудной привязался…Снилось все, что белая кобылица в ограду ломится…
- Глупая,- бормотал мужчина, поглаживая женщину по спине.- Думаешь, легко разрываться? Тоже дни считал…Чего-то, в эту зиму, болячки прицепились,- пожаловался Егор Федорович,- радикулит прихватил, потом сердечко пару раз барахлило, простыл, думал, и комиссию не пройду. Думал, все, отъездил, Егор Федорович, прощай белые ночи, река, рыбки не половлю больше…Тяжелый год, выдался…Юрка где? - снова спросил он.
- Юрка?!- Женщина отступила на шаг назад, ее удлиненное лицо, только что сиявшее улыбкой, поморщилось гримаской и сожаления, и растерянности, и неудовольствия.- Вожжа Юрке под хвост попала, взвинченный какой-то. Огрызается, обида какая-то поселилась в нем. А так вытянулся, как коломенская верста, за уши, видать, по ночам домовой его таскает…Из всего вырос, не знаю во что одеть. Мужик, настоящий мужик стал…Ты, с ним поговори…
-Где он? Бока, что ли, мнет, бездельник?- хохотнул Егор Федорович,- Я в его годы…Я ему катушку новую для спиннинга привез…
Женщина, словно не веря в то, что долгожданный Егор Федорович прилетел, снова провела, проверяя, ладонью по рукаву его куртки, потом потерла сложенными щепоткой пальцами себе виски.
- Видишь ли, сговорились на дурацкую лыжную вылазку в сопки. Это-то в праздник…Костер жечь думают. Про избушку какую-то говорил…Хотел уйти затемно, да я не пустила. Говорю, дождись дядю Егора…Чудно, то все ждал, все спрашивал, а последние дни не затронь…Маленько повздорили…А Светка спит…Все наказывала, чтобы разбудила пораньше…Пускай спит…
Женщина выкладывала все это торопливо, словно оправдываясь, и в то же время, неприкрытая радость встречи переполняли ее.
-Раздевайся, вон, тапочки…Домой ведь, Егор, вернулся…
Юрка больше не стал подслушивать. Ему стало обидно и за мать, которая неестественно смеется, чуть ли не угодничает, заискивает, и за себя, что, как трус, подглядывает в щелку, словно он не в своем доме. Выходило, он, Юрка, вроде как остерегается Егора Федоровича. С какой стати! Катушку привез для спиннинга! Купить катушкой хочет. Наверное, думает, что разбегусь, кинусь на грудь. Хватит с того, что мать унижается. Ничего, скоро и мать поймет, каков гусь Егор Федорович,- думал Юрка.
Юрка надел ветровку, засунул в карманы лыжных брюк перчатки, надвинул на лоб вязаную шапочку, постоял какое-то мгновение, словно решаясь, и открыл дверь.
Он дал себе слово не ввязываться в разговор и как можно быстрее уйти, поэтому отвел взгляд в сторону, буркнул.
- С приездом. Здравствуйте…Я, вот, на лыжах…- и, обращаясь к матери, сказал.- Я к Пашке, там, наверное, давно заждались…
- Голым не пущу! Надень куртку, шарф возьми. На озере ветрюга дует. Вон, Егор Федорович, говорит, что буран начинается…Мог бы и дома посидеть,- как-то не убедительно проговорила женщина, не веря сама сказанному.- Надень куртку, говорю!
Юрка остро почувствовал, что мать лукавит, мысли у неё заняты другим. О куртке, о ветре она сказала, походя, по инерции, отстраненно. От этого возникла обида. Стоило этому, Юрка никак не мог назвать даже про себя Егора Федоровича по имени-отчеству, прилететь, и все, ждет, не дождется, пока все разойдутся, приласкать хочется, белый свет застил гость. Он, Юрка, мешает. Говорит, чтоб остался, а сама, небось, молит, оставить их наедине, чтобы уходил поскорее. От этого комок подступил к горлу.
- Я, мам, озеро за пятнадцать минут прохожу, а в сопках ветра нет. Там костер разожжем. Не замерзну. Закаляться нужно…- неприязненно сказал Юрка, чтобы перевести разговор на другое, и разжалобить мать, спросил.- Вы надолго прилетели?
- Как всегда, до конца навигации…На переходе, говорят, работать будем…Дюкер новый прокладывать…Так что матросом я тебя опять оформлю…
- Палубу драить, картошку чистить да за пузырями бегать?- усмехнувшись, тихо проговорил Юрка.- Покорнейше благодарю. Мы уж как-нибудь сами…Ну, я пошел… Не скучай, маман. Дождалась радости. Светке привет.
- Чего это он?- сказала женщина, покачала головой.- Никогда не думала, что сын вырастит таким жестоким…
Женщина подошла к кухонному окну, сквозь промороженное стекло посмотрела на улицу.
- Метет,- сказала она.- Может, зря отпустила? А вроде бы, как и прояснивает… Эта погода, весна на весну не похожа. Что-то гнетет, не по себе мне…Голова раскалывается. Перенервничала что ли? Знаешь, Егор, а мне другой раз стыдно перед сыном…Ведь он большой, все понимает. Дожила, щипаю крохи с чужого пирога, жду, надеюсь, как дура, переживаю…У нас же ничего не сложится…Думала отказать тебе, когда позвонил, разом все оборвать…И не смогла…Привязалась…
Мужчина разделся, повесил на вешалку куртку, привычно надел тапочки, из сумки достал бутылку коньяка, коробочку с катушкой для спиннинга, потом откуда-то сбоку вытащил перевязанный ленточкой флакон духов. Достал пакет с крашеными яйцами.
-А чего меня не будите?- потягиваясь, сжав кулачонки, сказала, появившись в проеме кухонных дверей, девчонка лет десяти, в ночной рубашке, голоногая, с заспанным лицом.- Ой, дядя Егор, прилетел? А Юрка ушел, что ли?
Рассмотрела на столе пакет с яйцами, оживилась, подошла.
- Мы тоже вчера яички красили. Я кисточкой Х и В рисовала. Давайте стукнемся… Чур, я первая бью…
- Иди, глаза промой,- сказала женщина.- Да постель убери…Успеешь, еще натюкаешься…Худющая, глаза да уши остались, не смотри, Егор, что она вытянулась за зиму, ребенок еще совсем,- добавила она.- В куклы играет.
- И никто в куклы не играет,- ответила обиженно девочка.- Просто вчера пыль вытирала, сама сказала, что сегодня праздник…
Егор Федорович потер довольно ладони, прошелся по кухне, убрал под стол табуретку.
Женщина стала торопливо выставлять на стол приготовленные заранее, разложенные по тарелочкам угощения. Она достала из холодильника бутылку вина, поискала в столе штопор, растерянно, задумавшись на мгновение, потерла ладонью лоб.
- Открой,- сказала женщина.- Давай, за встречу сухонького выпьем, а содержимое твоей бутылки потом распробуем…Светлана, тебя долго ждать, хватит красоту наводить? Женихи, вон, под окнами дорожку протоптали…Иди кушать.
- Я, мам, не буду. Мне нельзя толстеть…Я потом…
- Тебе не грозит ожирение,- засмеявшись, сказала женщина.- Свихнулись все на диете.
Егор Федорович, между тем, налил в бокалы вино, достал из пакета крашенное яйцо, повертел его в руке.
- Иди, Свет, определим, у кого счастья больше…
- Я, я первая бью,- подбежала к столу девочка. Она выбрала из тарелки, стоявшей на холодильнике, красное в крапинку яйцо с буквами Х и В, прищурив глаз, ловко пальчиками обхватила его поверхность, так что свободным остался лишь кончик и неуловимым движением ткнула в яйцо, которое держал мужчина, стараясь ударить сбоку.
- У-у, моё разбилось,- скривилась девочка.
2.
Еще год назад имя, дядя Егор, не сходило с языка Юрки. Каждое лето Егор Федорович брал Юрку на катер матросом. И за штурвалом позволял постоять, и объяснял, как расходиться с баржами. И спал Юрка в трюме на катере, и костер жег где-нибудь на острове, на песчаной отмели, набрав для него коряг и плавника. Чай с угольками, приготовленный на костре или уха, в закоптелом, его и отмыть снаружи нельзя, ведре, это, конечно, непередаваемо.
Лет шесть назад, Юрка тогда учился в третьем классе, Егор Федорович первый раз появился у них дома. Был какой-то праздник. Юрке тогда понравилось, что гость пришел с гостинцами. Играл на гитаре, много смеялся. Обещал покатать на катере, свозить на остров. Привел его Кузьмич, Кузьмичев Семен, низенький, говорливый, любитель петь песни. Гости засиделись допоздна. Юрку отправили спать. Следующим утром Егор Федорович вышел из спальни матери. И мать сказала, что дядя Егор будет у них жить.
Юрка на это тогда радостно подпрыгнул вверх, три раза прокричал ура. Отца своего он не знал, мужчин в доме не было. Его окружали женщины, трусихи, паникерши, которые боялись не только мышей или лягушек, но и даже машин.
Юрка помнил, как мать первый раз отпустила его одного на катер. Она минут двадцать наставляла, что можно делать, что нельзя, к борту не подходи, на палубу не выходи, на ветру не стой. Воду не пей. Слушайся дядю Егора. Нож в руки не бери. Готова была спасательный круг надеть прямо в комнате.
Зато на катере была благодать. Юрка палубу драил, доставал для этого воду из реки ведром на веревке, колокол чистил мелом так, что тот блестел, картошку шинковал на борщ.
Правда, когда навигация заканчивалась, когда катер вытаскивали на берег перед ледоставом, Егор Федорович исчезал. Его синяя дорожная сумка пропадала накануне. Видно, и билет на самолет он покупал загодя. Мать несколько дней ходила с красными глазами, и Светка, еще совсем клоп, искала дядю Егора по комнатам. Юрка не понимал, почему, если дядя Егор говорил, что ему хорошо с ними, всегда уезжал.
Наступала школьная тягомотина, и Юрке было не до рассуждений, учеба давалась туго. За лето Юрка забывал все, что вдалбливали на уроках. Пропадая на реке, он не открывал ни одной книжки. Перебивался с двойки на тройку. Страницы дневника пестрели замечаниями. От этого, особо лезть на глаза матери с расспросами, почему уехал Егор Федорович, это выходило себе дороже. Это означало не только выслушивать упреки, под настроение мог получить и хороший подзатыльник. Если ж когда приставал, как банный лист, по выражению матери, то мать отвечала, что так надо, при этом, прятала глаза.
Всю зиму весточек Егор Федорович не слал, где-то ближе к весне приходило одно письмо с наказами, кому позвонить, что узнать, к кому обратиться. Мать узнавала, звонила, обращалась и начинала ждать. Если Юрка приносил из школы двойки или замечания в дневнике, мать, покричав для порядка, в конце заявляла.
- Все, забудь этим летом про катер. Будешь сидеть дома или в лагерь отправлю. Дядя Егор не возьмет к себе.
И Юрке волей-неволей приходилось исправлять двойки, решать ненавистные задачки. Разве сравнить лагерь при школе, с пыльным пустырем, на котором играли часами в футбол, да еще с крикливой учительницей-воспитательницей, с жизнью на катере. Из предметов в школе Юрка больше всего любил географию и историю. И мечта у Юрки была стать моряком, открыть свой остров.
Если они слишком со Светкой шалили, мусорили, мать другой раз кричала на них, в сердцах говорила.
- Да кто с вами жить будет! Кто такое наказание на свою шею возьмет? Вы ж русского языка не понимаете…
И Светка бывало, прижавшись к Юрке, говорила.
- Юрк, а вдруг больше дядя Егор не приедет, а? Давай, не будем больше мусорить…
Юрка долго оставался в неведении, не понимал значения подслушанных слов типа: подженился, запасной аэродром. Лишь недавно сообразил, что это такое « утеха с довеском». Лишь недавно у него открылись глаза на то, почему мать, по-собачьи преданно, смотрит на дядю Егора. Они были как бы запасным аэродромом, куда посадку делали только вынужденно. И друг, Пашка, с которым Юрка не раз обсуждал свою жизнь, по взрослому высказал то, что говорили другие: мать, ей как бабе нужно, использует последний шанс, ловит кроху тепла, пытается вскочить в последний вагон последнего поезда. Только почему она для этого выбрала «Карлсона без моторчика», так Пашка звал Егора Федоровича, жившего не на крыше, а где-то далеко, это было не понятно. Юрка совсем запутался. Его не интересовал последний шанс матери, и нужды не было вскакивать на подножку последнего вагона, чтобы куда-то ехать, он точно знал, что мать никуда ехать не собиралась. Выходило, что брал его дядя Егор на катер, всего лишь за возможность жить у них.
Как-то раз Юрка спросил мать, почему она не вышла замуж. Родила его и Светку, а отца как бы и нет. Так ведь не бывает, чтобы родить, должна быть любовь. Хотя Юрка толком не понимал, что это такое любовь, где она умещается в человеке, и почему из-за нее теряют голову. И что это такое, потерять голову. Юрка ни разу не видел человека без головы.
Мать посмотрела удивленно, словно не ждала такого вопроса, взъерошила волосы на голове.
- Большой, а глупый. Я родила вас по любви. Как же можно родить иначе. Вырастишь, Юрка, поймешь. А лучше всегда оставайся маленьким. Так лучше жить…
Когда Юрка узнал, что у дяди Егора в другом городе есть настоящая семья, две дочери, уже взрослые, и был даже внук, он сначала не поверил. Это было предательством по отношению к нему, к матери, к Светке. И больше всего озадачило, что мать давно, может быть с самого начала, знала об этом. И воспринимала, как должное. Шок, замешательство, злость, растерянность, все тогда перемешалось. Юрка несколько дней наблюдал, за поведением дяди Егора и матери после того, как узнал их тайну. Ничего нового не обнаружил. Они смеялись, разговаривали, ели, спали, жили во вранье.
Как же тогда понять сетования матери, что вот вы через несколько лет станете взрослыми, уедете из дома, а я, так говорила мать, останусь одна. Совсем одна. И не к кому будет прислониться. Родители детям не нужны. Вы будете семьями жить, а я …Буду ждать в гости и плакать…Мать понимала, что не нужна навсегда Егору Федоровичу, понимала, а делала непонятное. Зачем?
Мать получала на него со Светкой какие-то деньги, он слышал, как соседка судачила по поводу матери с какой-то женщиной, что она одиночка. Это слово было не ругательное, он бы сразу почувствовал запах произнесенного, Юрка значение слова определял по внутреннему запаху, оно было и не жалостливое, оно вообще не несло понятного для него смысла. Да, им тяжело жилось. Мать часто плакала. Ну и что?
Где-то в классе восьмом, Юрка решил, что школа – это так, просто этап, ему светит только ПТУ, и надрывать пуп на учебе не стоит. Академиком он никогда не станет. И когда учительница раскричалась на него за то, что он явился в школу без единой тетрадки, и заявила, в негодовании ударив журналом по столу, чтобы пришел в школу отец, учительница забылась в своем возмущении, Юрка фыркнул.
- А вы найдите мне отца,- заявил опешившей учительнице Юрка.- Я – ничейный. У меня, может, родич инопланетянин, с Марса. Он из потустороннего мира, он из соцзащиты, из закромов родины содержание шлет…
- Ты, ты…Ты – наглец,- стукнула по столу рукой учительница.
Класс зареготал, обидно, насмешливо. Весь. На разные голоса повторяя: « Инопланетянин, соцзащита, потусторонний мир»…И Юрку потом долго звали «инопланетянином». Мать же, через какое-то время, видно учительница пожаловалась, вздохнув, сказала.
- Зачем же ты так, Юр. У тебя же отчество есть…
Егор Федорович Юрку не ругал. На катере он просто говорил, что делать. И Юрка делал. Там он был матросом, был в подчинении. Подчиняться вначале было даже интересно. Но в прошлом году на все это Юрка посмотрел по-другому. У Егора Федоровича дизелистом на катере был Ваня-деревянный. Выпивоха. Прозванный так, из-за того, что однажды, когда был в запое, шутник, на опохмелку, вместо самогонки, налил ему воды, и Ваня, физически здоровый мужик, выпив чистейшую воду, впал в ступор, у него свело руки, стакан смогли освободить из пальцев только в больнице, так, вот этот Ваня-деревянный, глядя, как, Егор Федорович командует Юркой, буркнул.
- Свой бы был, небось, берег. Своего, в сырость и на комары, не потащил бы. А этот, как щенок по углам тычется… Ты, Юрк,- сказал тогда Ваня-деревянный,- плюнь, да поезжай в город. Э-ка невидаль, катер. Другой пряником поманет…Еще наработаешься, плевки да окурки можно и дома выгребать, и шваброй успеешь намахаться…Не жалеет тебя мать…
За это «не жалеет», Юрка потом отомстил «деревянному», он утопил его сапоги, он два раза укладывал трап так, что Ваня падал в воду.
Но когда навигация закончилась, когда Егор Федорович вновь незаметно исчез, Юрка, стыдясь, отвернувшись, сказал матери, что лучше бы Егор Федорович больше не появлялся у них.
3.
На улице по низу мело. Юрка постоял возле крыльца. В разрыве меж домов был виден кусок заснеженного озера, затянутого мутью, казалось, что там что-то закипало словно в огромной кастрюле. Видимые, как бы в тумане сопки гляделись огромными наростами. Мелкая снежная пыль, завихряясь на отвалах, сдвинутого трактором на обочину с проезжей части дороги снега, перехлестываясь через комья, видимыми струями уползала на открытое пространство озера. Красное, промороженное солнце, едва проглядывало на небе сквозь завесь снежной пыли. Ветер дул порывами. Юрка поежился.
Пашка, единственный, верный друг, которому он мог рассказать все, который мог посоветовать, жил на соседней улице.
- Чего так долго, через Магадан тащился?- стал недовольно выговаривать Пашка, когда Юрка ввалился с лыжами в обнимку в прихожую, - Оделся, как на пляж! На улице метет, я еле уговорил мать отпустить…
- Ты уговорил…- буркнул через силу Юрка.- Знал бы, как на меня налетела…Этот опять прилетел, опять роль папы выполнять будет. Ненавижу.
- Он-то тебе что? Ты сам по себе! Закройся в комнате и все…
- Закройся!? Хорошо тебе говорить, когда отец родной…Мать и так дуется…И черствым, и не благодарным, как только не называет…И плачет…Закроешься тут, как же… «Карлсон» совсем оборзел, приперся, как к себе домой…Мать только жалко, а то бы я ему…
- Он же к матери приехал, не к тебе,- махнул рукой Пашка,- Не бери в голову…Приставать будет, мы ему моторчик отвинтим…
На зализанных ветрами застругах снега лыжи разъезжались, след сразу же заметало. Ровная поверхность замерзшего озера, серая однообразием, казалось, была бесконечна. Ветер, примериваясь, порывами дул в спину, подталкивал, временами стихал. Тогда становилось тихо, слышался стук лыж, разгоряченное дыхание, сопение Пашки.
Чем дальше они уходили от города, тем чаще и чаще ветер менял направление, он, казалось, теперь обдувал со всех сторон. Хватал за щеки, нос. Приходилось зажимать палки под мышками и оттирать лицо.
Юрка шел впереди. Он натянул вязаную лыжную шапочку на глаза, подняв правое плечо вверх, как бы заслоняясь от ветра, двигался боком, грудь от разгоряченного дыхания, была вся в инее. Изредка он останавливался, растирал колени. Повалил снег.
Когда они, наконец, завернули в распадок, где находилась избушка, где низовой ветер, натолкнувшись на кусты, терял силу и в досаде пытался раскачать корявые листвянки, гудя басовито, Пашка, поежившись, отдуваясь, соскребая налипший снег с бровей, с отворота свитера, сказал.
- Вот это завернуло! Вот тебе и весна. Наверное, кто-то согрешил, раз на праздник такое. Как возвращаться будем? Назад идти на ветер…Города не видно. Хоть бы стихло…
- Не успели прийти, а ты уже про дом речь завел…Чего дома, здесь лучше. Домой на автопилоте дойдем. По запаху, по звукам, мимо города не проскочишь…Вышел и держись все прямо,- отмахнулся, оттирая застывшие руки Юрка, переступая ногами,- шли-то всего полчаса,- он посмотрел на часы. - Сейчас костер разведем, отогреемся, отметим геройский переход.
Мальчишки воткнули лыжи в сугроб возле входа в избушку, согреваясь, радуясь, что наконец-то добрались, поплясали на снегу. Расчищенный от снега накануне Юркой пятачок у входа наполовину занесло.
Ветер гудел где-то вверху. Этот гул все больше и больше набирал силу, сливался во что-то целое, уже не было слышно отдельных потрескиваний деревьев, и зримо серел, словно затыкаемый ватой, выход на озеро. Там уже с трудом различались кусты, и снежная пыль валами накатывала в распадок.
Мальчишки долго пытались разжечь огонь, в общем-то, сухие дрова не хотели разгораться. Потолок избушки украшала изморось, свисавшая тоненькими узорчатыми жгутиками, и стены, оббитые, где фанерой, где картоном, тоже были насквозь проморожены, тоже казались матовыми.
Печка дымила, маленькое помещение полу избушки, полу землянки, сделанной в склоне балки, наполнилось сизой мутью, разъедавшей глаза. Дрова потрескивали, шипели, попыхивали, пузырились влагой. Однако скоро запахло прелой листвой, валежником, растаявший иней на потолке стал скапливаться каплями, стены побелели еще больше.
- Тямы не хватило обмести иней,- сказал Пашка,- будет теперь за шиворот капать.
Юрка стоял возле печки, грел руки. Его знобило, ветровка стала влажной, холодила.
-Мороз начинает выходить,- пожаловался он.- Как зайца трясет. Насквозь продуло… С цепи погода сорвалась… Я, наверное, назад не пойду.
Пашка, широким жестом, из внутреннего кармана куртки вытащил бутылку вина, положил на ящик, заменявший стол, два свертка с бутербродами.
- Балдеть будем…Ты сядь на печку,- подковырнул он друга.- Говорили, чтобы одевался… А мне ничего, куртеху почти не продувало,- охлопал он себя довольно.- Молодец, мать, что настояла. Предков, другой раз, и послушать стоит..
…Между тем в помещении стало тепло. Дым перестал идти внутрь. Огонек свечи, трепеща язычком пламени, едва-едва разгонял сумрак.
Пашка разлил по пластмассовым стаканам вино.
- Чтоб все было тик-так,- сказал он.- И чтобы через десять лет и через двадцать мы это помнили…Жить, вообще-то, клево… И Карлсон твой, Юрка, мужик не из худших…
Юрку колотил озноб и, даже находясь рядом с печкой, он не мог согреться. Состояние было паршивым. Накатила апатия. Кажется, он бы век сидел и смотрел на огонь, ничего не думая, вернее, думая ни о чем. Он вертел ладонями пустой стаканчик. Полнила обида, ощущение ненужности, отброшенности на задворки, какое-то чувство стыда, когда не знаешь, с какой стороны выскажут насмешку, а тебе ответить нельзя, ты кругом виноватый, виноватый тем, что нет отца, воспитывает заезжий папа, что мать променяла его, Юрку, на чужого дядьку. Как об этом сказать матери? Ему не хотелось домой. Он согласился бы пересидеть здесь и буран и ночь. Пускай бы там поволновались, может быть, дошло до матери, может, мать перестала бы виснуть на Егоре Федоровиче, а тот прозрел бы, наконец, понял, что не больно-то ему и рады.
- Знаешь, Пашка,- сказал Юрка, поднял голову, прислушался к тому, что делается на улице. Повел плечами, словно представил вновь круговерть снега и ветра.- Я в училище, где есть общага, поступать буду…Уеду отсюда… Надоело вранье. Стыдно. Ходишь с ощущением, что на тебя пальцем показывают… Не хочу…
- Покажи, кто показывает?- вскинулся Пашка.- Враз указку отломим…Все ништяк! Переход назад, как Суворов через Альпы, сделаем, и разберемся с твоими проблемами. Жизнь в одном месте дает, в другом закручивает. Мен, на мен у нее. Смолоду накопить нужно по - больше, и тогда все по фигу, твой верх будет..
Юрка не слушал. Он смотрел на огонь, вбирал его тепло. И весь мир для него сжался в это пламя.
Прошел час.
- Свернем что ли кутеж,- поднялся Пашка, когда бутылка вина опустела.- Меня отпустили не надолго.
Ветер грохотал по верху сопок, мешая снег, низкое небо в густую непроницаемую пелену. Их след занесло полностью. И вообще, создалось ощущение, что они одни в целом мире.
На выходе на озеро творилось невообразимое. Молочная пелена закрывала все. Яростно налетал ветер. Его порывы сбивали с ног, обжигали лицо. Снежной пылью забивало глаза.
Они были проглочены этой шевелящейся пеленой, которая сразу же превратила их в соринки, влекомые ветром. Поднять голову не было сил. Надвинутые капюшоны мало спасали от ветра, ветер забирался во все дыры, жег, снег лип на лица. Казалось, их раскручивала гигантская карусель, ни ориентиров, ни направления, ни времени – все исчезло, все мелькало. Надсадный гул, шелест перекрывали все остальные звуки. Создавалось ощущение, что ветер дул с такой силой, что он вполне удержал бы на весу.
Ребята старались держаться рядом, хотя ветер расталкивал их в стороны, гнул, порошил глаза. Юрка шел впереди. Он не чувствовал тело. Оно было не его. Ветровка заледенела. Ломило руки, пальцы зашлись. Он тер ладони, пытался отогреть пальцы дыханием. Колени, бедра закаменели. Голову сжимало словно обручем. Холод проникал везде. Он не понимал, куда идет. Он просто шел, отвернув лицо от ветра, потеряв счет времени.
То ли они кружили на одном месте, то ли двигались в нужном направлении, никто не мог, если бы спросили у них, ответить, где, то нужное направление, и где город, и существует ли он в действительности. И есть ли, кроме них, еще кто-нибудь на свете. Сзади следов не оставалось. Они шли машинально, понимая, что нужно идти. Никто не думал, ищут ли их, они шли, стараясь увернуться от пронизывавшегося ветра, понимая с трудом, что только в этом и состоит спасение.
Внезапно Юрка осел на снег, съежился в комок.
- Не могу больше. Ты, Паш, иди, я сейчас посижу. Холодно..
- Юр, вставай, пошли,- дергал друга за рукав Пашка.- Пошли, замерзнешь. Нужно идти.
Юрка молчал, лишь все больше и больше сбивался в комок. Он уже перестал чувствовать холод, и, какое-то тепло, совсем не похожее на тепло от печки ли или батареи, начало окутывать его, блаженное тепло, вызывавшее сонливость, разливалось по телу. Сквозь шум ветра, издалека, смутно, невнятно доносились звуки голоса, они вызывали беспокойство, но не более того. И эти тревожившие звуки голоса, чьего? Они, как бы мешали, погрузиться в тепло. И снова он ясно услышал звонок входной двери, он увидел эту открытую дверь и увидел фигуру, рассмотреть которую никак не удавалось, хотя что-то знакомое было в облике. И Юрка потянулся закрыть дверь, поняв, что это тот человек принес холод и протягивает к нему руку с коробочкой. И ему нужно чем-то поменяться, но ничего у него нет. Ничего. Но так не бывает, всегда можно найти на обмен что-то. Всегда. Всегда в запасе есть жизнь. И Юрка ясно это почувствовал. Правда, мелькнула мысль, что, может быть, стоило просто захлопнуть дверь. Успеть бы ее захлопнуть…
Юрка не успел. Их так и нашли. Лежащего на снегу Юрку и сидевшего возле него Пашку, монотонно повторявшего: « Юрка вставай, нужно идти»…