Глава -36.
Надзорная палата.
Проснулся я от криков в коридоре.
-Подъем! Оправка!- кричали санитары. Один из них влетел в нашу палату и накинулся с матом на сонного больного.
-Беги живо, хватай таз и делай уборку!
Я скрутил матрас, запихал его под кровать и вышел в открытую дверь на оправку.
-Куда поперся?- кричал мне санитар.
-В туалет.
-Вернись и жди всех! Притом, спрашивать надо!
-Извини, я не знал,- сказал я.
-Так вот, теперь знай,- не зло ответил он.
В туалет привели строем, там санитар запер всех и ушел по своим делам, крича на кого- то в коридоре.
Туалет был набит битком и каждый ждал своей очереди. Курильщики выпросили докурить самокрутку у уборщика туалета. Они по очереди втягивали в себя едкий табачный дым и передавали скрутку по кругу. Она уже обжигала им пальцы, но они все еще не выпускали её из рук.
Уборщик-псих громко ругался, пробивая черенком от лопаты заваленные отверстия туалета. На него никто не обращал внимания. Больные люди, все без исключения, топтались на месте и негромко переговаривались.
В палате меня переложили с пола на кровать. Кровати стояли впритык, одним длинным рядом, что на них можно было забраться только с прохода, перелезая через спинку . По узкому проходу между рядами ходили друг за другом взад и вперед пять больных. Три шага - вперед , потом все разворачивались и - три шага обратно. Тот, кто устал, забирался на кровать, и его место занимал в строю другой. На мои вопросы они нехотя отвечали.Мне было трудно поверить им, что они вот так ходят туда-обратно в этих жутких кальсонах уже пять, восемь, двенадцать лет и никто из них не знает, когда будет конец их лечению.
Неожиданно в палату вошел человек в зэковской одежде. От него я узнал, что он такой же больной как и я ,только работает в отделении помощником у сестры-хозяйки.
-Ничего, не расстраивайся!- узнав за что я здесь , сказал он.
-Тебя здесь долго держать не будут. Пятерка и выпишут .
-Ты это серьёзно или разыгрываешь меня?- не веря ему, спросил я.
-А чего ты возмущаешься?
-Вон, Андрюха Заболотный, -тоже переход, девятый год сидит, Володька Корчак -седьмой!
От его слов мне стало не по себе.
Оказывается, пробыть пять лет здесь- это такая мелочь, что не стоит даже расстраиваться. Я не мог представить, когда я выберусь из этого замкнутого пространства, конец которого- бесконечность.
-А когда тебя выпишут?- задал ему я глупый вопрос.
-Откуда мне знать. Может через пару лет...
-А сколько лет ты уже здесь?
-Десять.
-Десять?! - да это какой -то ужас-! заорал я.
Больные ходили взад и вперед, не обращая никакого внимания на наш разговор. Наверное, каждый новенький вёл себя так и они к этому привыкли.
-Зайди, скотина, в палату! Кто вас открыл? Санитар! Почему в коридоре больные?-кричала громко за дверями медсестра.
-За столы , первая смена! Первая смена, выходи!-звали санитары.
-Ты что, скотина ,руки не мыл?!...
-Мыл ,мыл,ой, ой, мыл я,- слышались в ответ перепуганные вопли.
-Надзорка,за стол!- дошла очередь и до нас.
Я залез в середину строя ,боясь попасть в немилость к санитарам. Больные по одному подходили к бочку и мочили руки в вонючей воде с хлоркой. На крышке бочка лежало мокрое от вытертых рук полотенце. Санитар стоял рядом и зорко следил за всеми.
По середине коридора стояли два длинных стола. Все садились плотно друг к другу на деревянные лавки и ели. В моей алюминиевой миске поверх прозрачной жидкости плавало желтое пятно от растаявшего кусочка сливочного масла, на дне было несколько плохо очищенных картофелин с кожурой и немного перловой крупы. Справа лежал тюремного спецзапека кусок хлеба , рядом с ним - помятая алюминиевая наполовину заполненная кружка со сладковатой жидкостью с названием «чай».
-Доедай поскорее, тебя врач ждет,- положив руку мне на плечо, сказал санитар.
-Вот, надень ,- протянул он мне синего цвета с белыми пятнами от хлорки затасканный старый больничный халат.
Даже этому халату я был рад, можно было прикрыть им эти позорные кальсоны, но от предстоящей встречи с врачом у меня по телу пошла нервная дрожь. Я понимал, что от этой беседы будет зависеть моя жизнь в этих стенах: или это будет просто пребывание, или пребывание в муках от нейролептиков.
Глава -37.
Экзамен на выживание.
Я надел халат и, засунув руку в карман, придерживал кальсоны, чтобы они не упали.
«Что мне делать, если санитар прикажет взять руки за спину в кабинете у врача и в этот момент спадут кальсоны? Как врачу правильно ответить?» -переживал я .
-Садись!- даже не взглянув на меня, сказала врач. -Чем болел ранее? Был ли среди твоих родственников кто- нибудь на психиатрическом учете?
Она листала страницы моего дела.
-Мы с братом первые из всех наших родственников.
-А за что ты был помещен в психбольницу в 1973 году?
-Военком на меня более четырех часов кричал и угрожал отправить не в армию, а в тюрьму.
-Так, что это было? Протест?
-Нет,нет! Просто нервы не выдержали. По болезни это,- выкручивался я,наслышавшись от сведущих в психиатрии людей, что врачи обычно долго и больно лечат тех, кто не считает себя больным. Правда, я знал и другую сторону медали- врачи ещё сильней лечат тех, кто переигрывает, явно желая списать всё на болезнь.
-Я вижу, ты в армию идти не хотел. Как это понимать?- прочитала она в моих бумагах: «Я буду служить только в своей американской армии».
-«О Боже»,-подумал я. Это я дразнил военкома в Туркмении в 1971году,объясняя, что не люблю портянки с сапогами, а хочу в Америке в армии ботинки носить. Эта шутка подействовала. Военком после этого не знал, что со мной делать и он так долго думал,что к тому времени и набор закончился.
-Меня в армию должны были призвать в 1969 году. Вот я и злился, что из года в год откладывают. В Туркмении поэтому сказал от злости,что раз не берете меня в армию, так я в американскую пойду,- объяснял я врачу.
-А брат за что в больницу попал?
-Апатия на него напала. Пошел в диспансер на консультацию, а там его и отправили в больницу.
Не мог же я ей сказать правду, что мы готовились к переходу границы и в это же время его вызвали в военкомат. Там он прошел медкомиссию и через считанные дни его должны были отправить отдавать долг Родине. Это случилось в 1973 году. Я посоветовал ему пойти на приём к психиатру и наговорить всяких ужасов. Сработало, в армию не взяли, но, и военный билет не дали.
-Что вас заставило бежать из СССР?- спросила она сурово, даже майор Ефимов таким тоном никогда не говорил.
-Мы не думали бежать из Советского Союза, ведь это наша Родина,- возразил я.
Мне было противно произносить это слово «родина». Я не любил это слово таким, каким его понимают советские люди; я сравнивал его с большой лагерной зоной,которую преподносят тебе, как рай на земле; я презирал этот рай и не мог представить, что должен так прожить всю свою жизнь.
-Здесь наши родители живут,-продолжал выкручиваться я. -У нас бабушка и дедушка -знаменитые большевики.
Это была истинная правда.
-Мой дед , отец матери, Петр Попов, воевал в окопах Первой мировой, где активно вели агитацию против прогнившего царизма сторонники разных партий. Выбрал он для себя свой путь борьбы за справедливость, примкнув к великому [бездельнику] и выдающемуся [демагогу], борцу за дело рабочих и крестьян товарищу Ленину. Вернулся дед в родные края и в Онежской губернии был первым большевиком , героем событий в боях с англичанами в 1918-1919 годах, а погубили его не враги, а такие же большевики-ленинцы в 1937 году, и завершил он свой путь, как враг народа, в лагерях ГУЛАГа, оставив жену с пятью маленькими дочерьми на произвол советской власти.
У нас даже в мыслях не было, что б там остаться,- объяснял я врачу.-Мы даже языков никаких иностранных не знаем. На какие б мы там деньги жили? Заработать там невозможно, там у них своих безработных полно. Это во всем виноват мой друг Анатолий. Он на границе в Карелии служил , говорил нам ,что мы запросто пройдем туда, а потом – обратно, вот мы и хотели немного попутешествовать да и вернуться.
-Так для этого нужны деньги,-сказала врач.
-Мы надеялись где-нибудь подработать, вагоны разгрузить или кому -то что- то починить, или даже к хиппи примкнуть и с ними по бродяжничать и послушать музыку.
-Почему ты оскорблял офицеров на границе при выдаче?- продолжала она всё тем же холодным тоном, от которого пахло сильно горячим лечением.
-Потому что на меня стали кричать, что я - изменник, одели наручники и солдаты затворами щелкали. Это меня так сильно задело,что я и наговорил там всяких глупостей.
Я пытался представить себя в её глазах истеричным молодым человеком, но при этом большим патриотом Отечества.
-Ничего,- словно угадав моё сокровенное желание, сказала врач,- ты по своему развитию похож на четырнадцатилетнего мальчишку, вот как повзрослеешь, так и выпишем.
-Как долго мне придется здесь лечиться?
-Думаю, за пятилетку вылечим,- серьёзно сказала она.
Я вышел из кабинета ,а в голове звучало: «Пять лет! Пять лет! И отсчет только начинается с сегодняшнего дня.
Санитар завел меня в надзорную палату и забрал халат.
Несколько человек ходили взад и вперед в проходе. Я пристроился к ним. «Три шага- вперед, три шага -назад ,-и так пять лет!» - с ужасом думал я.
На кроватях лежали люди, некоторые из них громко стонали, кого -то вызывали в процедурный кабинет на уколы.Санитар-зэк в белой куртке сидел на табуретке в дверном проходе и читал газету. Не находя себе места, я то перелазил через спинку кровати и лежал в окружении больных, то снова ходил в проходе, пока в коридоре не раздались голоса санитаров.
-На обед... Руки мыть!... Куда пошел? Вернись, скотина!
Больничный обед был приготовлен поварами по рецепту из анекдота. На первое был суп - пол миски воды с перловкой, на второе -перловка без воды –это была лепешка клейстера на дне миски, и на третье- пол кружки слегка сладковатой воды без перловки с приятным названием «компот». Я съел этот обед и ждал,когда скажут вставать.
-Новенький! Где ты? Тебе тоже назначены лекарства,-увидев меня ,сказала медсестра.
Рядом с процедурным кабинетом под стеной стояла очередь на прием лекарств. Возле медсестры на тумбочке стоял поднос с мензурками, заполненными разноцветными таблетками.
Больные подходили, брали мензурку, на которой было написано их имя и быстро опрокидывали содержимое в рот, запивая водой. Потом они с широко открытым ртом поворачивались к санитару, и он шпателем искал не проглоченные таблетки. Меня ждали всего две большие белые таблетки тизерцина. Я сразу отметил, что для начала это совсем не плохо, сравнивая с двадцатью, а то и со значительно большим количеством таблеток, которые принимали другие. Я знал действия тизерцина. Это -сильный нейролептик, но от него не выкручивает тело наизнанку так, как от галоперидола и трифтазина . Санитар проверил шпателем у меня под языком.
–Смотри, найду таблетку,- сразу на инъекции переведут,-предупредил он меня.
От одного слова «шприц» мне становилось плохо. В процедурном кабинете огромного размера стеклянные шприцы с толстыми иголками, как стержень шариковой ручки, постоянно кипятились и стерилизовались. Мне таким шприцом только что брали кровь. Медсестра тупой иглой ловила мою вену, которая в страхе исчезала под синей кожей и проколы заливались кровью, образуя огромные синяки. Больше всего на свете я боялся попасть в этот кабинет ,и это было бы чудом, если бы в ближайшие пять лет я избежал б этой участи.
Лекарство подействовало быстро. Я почувствовал сильную слабость и , боясь потерять сознание , поспешил залезть на кровать, где тут же заснул.
Меня кто -то толкал. Очнувшись, я ничего не мог понять. Рот и нос пересохли, язык онемел и очень хотелось пить. Духота в палате спала, но подушка и простыни влажные от пота прилипали к телу.
-Вставай, на оправку,- тормошил меня сосед .
Я встал в строй, ноги не хотели стоять ,и темнело в глазах. В туалет не хотелось , но на оправку должна идти вся палата. Если бы в эти секунды мне предложили идти в Америку или лечь на кровать я, не задумываясь, выбрал бы второе.
На ужин была каша-овсянка без воды, опять похожая на клейстер, есть не хотелось. Я выпил только чай и с ужасом ждал вызова на лекарства, мечтая поскорее упасть на кровать и уснуть.
Удары швабры об ножки кровати разбудили меня. Дежурный больной мыл полы.В окне за толстой решеткой летали и громко кричали стрижи. Розовые зайчики от восходящего солнца висели на потолке. Это было моё второе утро. Мне хотелось снова заснуть, отключиться, не видеть день, проспать до самой выписки.
За дверями кричали :
-Вставай! Оправка! и... потянулись будни.
-Одевай халат! Пошли к врачу,- вызвал меня после завтрака из палаты санитар
Посещение врача ничего хорошего не обещало, но мои опасения оказались напрасными. Врач вызвала, чтобы уточнить некоторые вопросы о назначении мне второй группы пенсии по инвалидности .Вторую группу назначали больным, за которыми нужен был постоянный уход и присмотр, в категорию которых попадал теперь я.
-Утреннюю дозу лекарств я тебе отменяю,-сказала врач на прощанье.
Глава -38.
Перевод в общую палату.
Медленно и мучительно тянулись дни. Из отделения я только раз выходил в каптерку у лестничной площадки, где фотограф запечатлел меня на память для личного дела. Он надел мне на шею манжет с белым воротничком и галстуком, а сверху -засаленный черный пиджак и попросил держать в руках дощечку с моей фамилией.
Я проходил десятидневный карантин в надзорной палате, где лежали самые больные люди из отделения , наказанные нарушители порядка и новички, вроде меня.
Нарушителей режима сажали на больно действующие уколы , такие как сульфазин и нейролептики.
От четырёх инъекций сульфазина, две под лопатки и две в ягодицы, вызывавших страшную боль, эти люди лежали неподвижно в кровати и выли или стонали от нестерпимой боли и высокой температуры; другие или топтались на месте, или замирали с перекошенной гримасой на лице и несколько минут так стояли молча.
-Анна Владимировна, переведите меня в общую палату, и если разрешите, я на работу пойду, -прошу врача во время обхода.
-Можно его перевести,- дала она распоряжение санитару .
-Слава Богу! - обрадовался я,- в общей палате хоть штаны дадут.
Со слов больных я знал, что режим в моём втором отделении был самым мягким по сравнению со всеми другими в больнице. Может, это зависело от завотделения Анны Владимировны, пожилой со строгим лицом женщины, считавшей, наверное, что её пациенты сначала- больные люди, а потом- преступники. А может от бригадира санитаров Семеныча, который был не из числа хулиганов или воров - уголовников, отбывавших небольшие сроки наказания.
Семенычу на вид было лет сорок. Он мог громким голосом звать больного, но никогда не кричал, и в его присутствии санитары вели себя сдержанней.
Попасть в общую палату было маленьким праздником с подарками и компанией. Подарком были сотню раз перестиранные короткие зэковские брюки, а компанией - пять обитателей палаты.
Из окон маленькой палаты я увидел двор ,покрытый угольной пылью и двумя поломанными грузовиками, стоявшими возле помоечного бака; завод , из окон и дверей которого валил оранжевый дым и доносился шум механизмов, забор с колючей проволокой и сторожевыми вышками, на одной из которых разморенный жарой часовой снял автомат и поставил его рядом с собой на пол.
Пять кроватей стояли впритык одна к другой, и ещё одна кровать была втиснута под стенкой. Когда я вошел в палату, трое тусовалось в маленьком проходе, делая два шага -вперед, два -назад, а двое больных лежали.
-С ума сойти.! И не надоело вам так годами тусоваться? Или вы привыкли?- забравшись на кровать, вместо приветствия ,- спросил их я.
-Попади ты к нам в отделение на полгода раньше, вот тогда бы ты с ума сошел,- ответил Адам, которого я видел много раз ,убиравшим туалет.
-Это сейчас Семеныч «бугром» (бригадиром) у нас, при нем жить можно. Он и больных не бьёт и передачки не отнимает. Вот до него был «бугор», -зверь просто, - продолжая тусоваться рассказывал Адам , произнося то украинские, то русские слова. - Тот на оправку выведет, мелом черту на полу начертит, и если кто не ровно встанет-, всё, он оправку отменит, а того в туалет бить уведут .
-Да, при нём всегда кого- нибудь в туалете били,- подтвердил сидевший на кровати дед. -Найдет он спичку- получай, крохи махорки - получай, банку консервов с передачки не дашь- получай.
-Ай- я -яй ,что творилось!- схватив голову руками восклицал Адам.-Ай -я- яй! Это всё Семеныч! Дай Бог ему у нас подольше побыть.
Между высоким Адамом и стареньким дедом была кровать маленького и худого горбуна -цыгана. Он начал махать руками и ,глядя мне в глаза спросил:
-А за что меня избили? За что? За то, что я не мог мыть полы после приёма лекарств. Санитары вытащили меня в коридор, привязали мои руки к швабре и так таскали меня по всему коридору. За что?- повторял он, и его черные глаза горели гневом. - Пятый год терплю всё это и только за то, что я порезал свою мать. Будь я здоров, не будь у меня голосов и галлюцинаций, я б этого никогда не сделал. Разве я виноват,что я болен?
Его гневный голос изменился и цыган с горечью сказал:
-Теперь и родственники меня боятся. Мать мне простить не может. Ой- ёй-ёй!
Он помолчал несколько минут и теперь начал винить всех своих родных за то, что они не понимают, что он больной, что бросили и забыли его в этом аду и даже не могут принести махорки.
-Вот, Бырко спыт, дэн спыт, ночь спыт. В туалэт сходит , поест и опят спыт. Шаслывый, вот бы мнэ так,- ворочаясь в постели, сказал пожилой армянин, прибывший на пару недель раньше меня и, как и я, ещё не веривший в окружающую его реальностью.
У цыгана была статья за тяжкие телесные повреждения, у остальных четверых -за убийства. По решению суда все мы были освобождены от стражи и уголовной ответственности.
Глава -39.
Первые знакомства.
Спецбольница находилась на территории Днепропетровского следственного изолятора, обнесенного высоким каменным забором с козырьком покрытым колючей проволокой ,и вторым деревянным забором с колючей проволокой, натянутой рядами сверху. В проходе между заборами были растянуты рулоны тонкой, как паутина, проволоки и малозаметная сигнализация. Несколько раз днем и ночью солдаты проверяли её, одновременно включая мощные динамики по всему периметру забора, оглушая всё вокруг пронзительным пульсирующим писком. Охранники были не для больных, а для осужденных зэков , работавших санитарами и в хозобслуге. У всех у них была первая судимость и небольшой срок- до пяти лет. Это было мелкое ворьё, уличная шпана и водители, по вине которых произошли серьезные аварии на дорогах .
За плохую работу- если они не были слишком требовательны к больным, их могли отправить на зону , вместо досрочного освобождения. Санитары больше всего боялись попасть туда, где о них ходила очень плохая слава, и они знали, что их там могут «опустить» (изнасиловать) .
В отличие от надзорной, в общей палате на стенке висел динамик и разрешалось иметь две книжки. Всё остальное, даже карандаш и лист чистой бумаги, категорически запрещалось. Нарушителя могли побить санитары или ещё хуже: врач мог прописать десять уколов сульфазина. В отделении имелась маленькая библиотека , её собрали сами больные. Я попытался убить время чтением книг, но от трифтазина не помнил о чём я только что прочитал, и быстро уставал. Целые дни нужно было проводить в кровати или ходить в проходе между кроватями, лишь на короткое время я выходил из палаты, идя на оправку или в столовую. От лекарств я быстро уставал , а если лежал в кровати, то тело ныло и болели бока.
Мне очень хотелось увидеть брата и узнать, что с ним. Я подолгу смотрел в окно, наблюдая, как колонны больных каждый день проходят по двору в баню,но никогда не мог найти среди них Мишу.
Все больные из общих палат обязаны были выполнять разного рода работы. Адам был уборщиком туалета, где он мог раздобыть у больных для себя махорку и спокойно там покурить , другие работали в посудомойке или по утрам драили тряпками отделение. Меня определили мыть лестничный пролет между третьим и нашим, четвертым этажом. Дед, заторможенный от лекарств, приносил нам в тазике воду. Я с напарником размахивал мокрыми половыми тряпками по ступенькам лестницы, отжимая руками в таз грязную воду. Санитар обычно стоял рядом , курил или разговаривал с кем-нибудь.
Мытьё ступенек давалось мне очень тяжело. Не было просто сил делать столь нетрудную работу, но я заставлял себя работать, понимая как важно быть в движении хотя бы эти тридцать минут, потому что потом нужно будет снова лежать в кровати, пока позовут на обед.
К обедам, а вернее, к больничной пище я уже немного привык. Это была вода с перловкой, или овсом, или сечкой. Часто подавали вываренную добела соленую капусту, но больше всего я боялся есть суп, когда в нем плавали кусочки в виде поросячьего глаза или порубленная ноздря с шерстью внутри, или дробленая челюсть с гнилыми черными зубами.
В кладовке возле столовой хранились личные продукты больных, купленные в больничном ларьке или полученные от родственников во время свиданий .
Перед выдачей продуктов у шкафа строилась очередь и сюда ,как на морской берег, слеталась стая прожорливых и наглых «чаек» в белых куртках и колпачках- зэков-санитаров. Больные давали им всё, что они просили- банку с консервами, пряники, сахар, -понимая, что иначе санитар сможет найти не проглоченную таблетку во рту, запретить курить, заставить драить полы в отделении. Плохо приходилось тем, у кого не было ни денег, ни родственников, они вынуждены были доедать объедки из чужих мисок или клянчить за столом. После обеда и приема лекарств была прогулка, один час.
-Всем на прогулку!- кричали санитары и открывали двери палат.
Больные шли к брошенному на полу мешку, где лежали зэковские кепки, брали любую и становились в строй. Стояли парами. Сначала всех считал санитар, за ним-медсестра, а уж после всех -прапорщик- контролер. Если счет у всех совпадал, то колонна выходила на прогулку,но чаще им приходилось пересчитывать, что занимало минут десять-пятнадцать .
Мы выходили в пыльный двор больницы к вонючим угольным кучам, затем проходили по коридору через центральный корпус в другой узкий двор, за воротами которого располагался недавно выстроенный силами больных административный корпус.
Прогулочный двор был метров сорок в длину и четыре в ширину, с длинной скамейкой посредине. С одной стороны стоял высокий деревянный забор с колючей проволокой на-верху, с другой - низкий штакетник, за которым прохаживались наблюдая за больными прапорщики, медсестры и санитары. Двор был посыпан мелкой галькой и угольной пылью. Местом оправки служил дальний угол двора, откуда текла длинная пенистая и вонючая речка. Загорать запрещалось. Некоторые больные закатывали рубашки выше пупа и так понемногу воровали солнечные лучи. На всю больницу был только один этот двор, в него за день выводили на прогулку более тысячи человек. Жара и слабость от лекарства сразу разморили меня. Я сел на лавку и наблюдал за больными.
Высокий, лет сорока больной, с надетой не по размеру маленькой фуражкой, в коротких брюках и закатаной наверх рубашкой, ходил одиноко по двору, размахивая руками.Это был Андрей Заболотный. У него была такая же статья как и у меня. Мне давно хотелось с ним познакомиться.
-Ты за переход границы здесь?- спросил я, когда он проходил рядом.
-За попытку, в 1967. Я знаю, ты был с братом в Финляндии,- ответил он.
Мы стали ходить вместе, пробиваясь сквозь группы больных, куривших табачные самокрутки.
-Андрей, ты почти восемь лет в больнице и у тебя есть опыт, дай мне совет как нам с братом быть? Мы на следствии и экспертизе «гнали» (симулировали). Стоит ли пойти на прием к врачу и рассказать всю правду?-спросил я.
-Я бы не советовал. Думаешь,они признают, что вам удалось одурачить экспертов? Скорей всего, врач решит, что ты не осознаешь свою болезнь и начнет тебя лечить по-настоящему, пока ты это не поймёшь. Я тебя сейчас с Сергеем познакомлю, он с 12-го от-деления, где- то здесь ходит. Сергей тоже за попытку перехода границы давно здесь . Он себя больным не считает, так врачи его все время лечат и, похоже, выписка ему не скоро светит.
Мы обошли двор.
-Что- то я его не вижу, поворачивая голову по сторонам, доложил Андрей.
- Ладно, давай собираться на выход, будет лучше, если медсестра нас вместе не будет видеть,- сказал Андрей и, опуская рубашку, быстро пошел к выходу.
Глава - 40.
Бритьё,кино и почта.
Я всегда просыпался, когда за окном начинали кричать стрижи, их домики- гнезда были видны в оконном проеме, и до них нельзя было дотянуться из-за решетки.
Я пытался заснуть, задремать, отодвинуть утро, но вместо этого мозг упорно отсчитывал часы, минуты неминуемого подъема. И это утро наступит с пронзительными сигналами радио, через секунду заиграет гимн Советского Союза, а потом гимн Украины.
«Доброе утро, дорогие товарищи!»- скажет диктор и сразу захлопают двери и снова закричат санитары, что уже подъем, оправка и так... каждое утро.
Сегодня воскресенье. Это самый лучший день недели. Нет врачей в отделении и нет сестры – хозяйки, любительницы устраивать генеральные уборки. Сегодня отдыхают и больные, которые вяжут целыми днями в коридоре сетки-авоськи. Вязание сеток называлось процедурой трудотерапии. Мне было трудно представить себе, как эти люди принимая лекарства, вяжут эти сетки, сидя часами на лавке под стеной.
За сетку платили семь копеек. За месяц можно было заработать восемь- десять рублей и купить много пачек махорки, два килограмма пряников , сладкой маслянистой халвы, несколько банок кильки в томате.
Ложка дегтя портит бочку меда. Каждое воскресенье было «испорчено» бритьём и стрижкой, этого никак нельзя было избежать.
-На бритьё!- выпускает нашу палату санитар.
Сразу после завтрака он ведет нас к столу в конце коридора, где стоит цинковый тазик с холодной водой. Эти же тазики использовались в отделении для мытья полов и туалета.
Трое больных- брадобреев, держа в руках бритвенные станки, бреют больных под присмотром санитара .
-Следующий!- зовут меня, и холодная кисточка помазка размазывает мыло по моему лицу. Больной макает кисточку в тазике, где в мыльной воде толстым слоем плавает сбритая чья-то щетина, затем намыливает кисточку куском хозяйственного мыла и продолжает меня мазать.
-Как лезвие?- спрашиваю я, зная, что у меня очень жесткая щетина, а тут ещё от мыла с холодной водой вообще задубела.
-Можно ещё брить, считай повезло тебе, ты -третий.
Брадобрей смывал кровавое мыло и мою щетину в грязный тазик и продолжал свое дело.
-Задери голову, потерпи, немного осталось,- успокаивал он, видя как я терплю боль.
-Ну, вот и всё. Готово! Как огурчик. Следующий!
-«Надо будет обязательно в письме домой написать, чтобы привезли на свидание механическую бритву, электрическую нельзя, не положено»,- думал я, смывая в туалете мыло с лица и заклеивая порезы кусочками газеты. Поле бритья санитар спрашивал у больных кто будет писать письма. Я вышел в коридор, где несколько человек уже сидели за столом и что-то писали.
-Сколько тебе листов бумаги ?- спросила медсестра.
-Один.
Она дала мне карандаш и один, вырванный из тетрадки лист , сделав пометку в своем журнале: «один лист и карандаш».
Письменные принадлежности больных, их конверты, тетрадки, а также полученные письма и фотографии хранились в шкафу под замком как очень важный секретный и опасный материал. Стащить или раздобыть лист бумаги и карандаш было очень опасным мероприятием и каралось это преступление курсом сульфазина или «сухим бромом» , что означало посещение туалета , где санитары отлупят тебя по полной программе.
«Все хорошо у меня здесь,- писал я в письме.Читаю книжки, вдоволь сплю. Продуктов много не везите, чеснок или лук , а так, здесь довольно не плохо кормят. Жаль только,что Мишу не вижу. Жду ,скучаю.Саша».
Я понимал, что письмо моё будет прочитано медперсоналом, значит жаловаться на жизнь нельзя, в лучшем случае,- его выбросят в мусор, в худшем – врач пропишет мне галоперидол или серу, что б все в сравнении в жизни было.
Я протянул конверт с карандашом медсестре. Она сделала отметку в своём журнале и отправила меня в палату.
По воскресеньям два раза в месяц в отделение приносили кинопередвижку и показывали фильмы. Плохо было, когда просмотр фильма совпадал со временем прогулки, так случилось и сегодня. Большое окно в коридоре завесили одеялами, расставили несколько лавок и санитары начали выводить из палат людей. Кто не хотел смотреть фильм, должен переждать в надзорной палате.
В надзорке было душно и мало места. Лавки тоже уже были заняты, и я сел на пол.
-Гавкнула (пропала) прогулка. Опять, наверное, притащили фильм о лысом сифилитике,- зло пробурчал мой сосед.
Киномеханик - заключенный включил киноаппарат. Как в настоящем кинотеатре сначала был киножурнал с неизвестным годом выпуска. В нем мелькали счастливые лица советских людей, они не переставая благодарили партию за её заботу , а партия в ответ обещала им создать ещё более светлую и радостную жизнь.
Мой сосед не ошибся, фильм был о Ленине, «Человек с ружьём».
«Какого черта финны не вытащили его из шалаша и не выдали Россию» -думал я.
Кинопленка постоянно рвалась. Включали свет, и все молча ждали пока киномеханик склеит её. Конец фильма был большим облегчением для меня. Следующий просмотр будет через две недели.
Радио в палате молчало. Оно всегда молчало, когда передавали хорошую музыку, это санитары ставили в своём жилом отсеке перемычки, и их динамики работали очень громко. Адам лежал на кровати, зажмурив глаза и стучал себя по голове, приговаривая:
-Ай- яй -яй! Вот дурак! И надо же! Ай -яй -яй!
-Что случилось, Адам? Что ты ахаешь?-спросил я, решив ,что у него снова случился конфликт в туалете из -за курева.
-Ой -ёй -ёй! И за что только я, бедолага ,сижу?- жалел он сам себя.- И надо же ему было так напиться! Старый человек и так пил!- это Адам о своём пьяном отце говорил. -Стыд -то какой, посреди села в грязи валяться! Притащил я его домой , а он- мертвый. Сказали, что я его задушил, пока волок. Старый человек и так пил! Ай -яй -яй! И за что я так мучаюсь?- продолжал ударять себя по голове Адам.
Рядом мертвым сном спал старый дед Бирко.
-Вот шаслывый, спыт и спыт,- бормотал Коля- армянин.
За окном темнело. Ярко горели прожектора на сторожевой вышке, а из динамиков, разрезая воздух, пищала сигнализация.
В палате не было душно, можно было заснуть и забыть обо всем.
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/07/14/1547