Наваждение.
Приболел я, братцы мои! Да так сильно скрутило, что ни охнуть ни вздохнуть. Надо было мне щит тот примерзший от земли отрывать. Дернул, и чувствую – хана, вот он радикулит. Хрустнуло в пояснице что-то, боль слабенькая была сначала, но, думаю, она, родимая, дважды до этого проявлявшаяся, просто так не выпустит из своих цепких рук. Два дня ходил еще на работу. Как же, герой, трудовые подвиги совершать нужно. Когда совсем невмоготу становилось, так я упирался самым болючим местом во что-нибудь торчащее, сучок там, кусок арматурины, вроде помогало. Но на третий день смог дойти только до забора. Понял. Что никому этот героизм не нужен, и поковылял в больницу. Благо она рядом с домом располагалась.
Блокаду мне сделали. Болючий укол баралгина. На третий день, вроде, полегчало. Хорошо болеть, когда ничего не болит, и не надо каждый день в больницу, как на работу, ходить. Уколы. Процедуры. Высиживание в очереди на прием – другой раз думаешь, да лучше день отработать.
Где-то через недельку начали меня гонять по кабинетам. Профосмотр подошел. Первой в списке флюрография стояла. Отстреляли меня. А как за результатом пришел, медсестра, равнодушные же они все там, надоел им видно, наш брат, больной, помялась, сказала, что необходимо еще и рентген пройти.
- Пельмень, что ли увидели,- пошутил я.- Накануне пельмени ел…
- Может и пельмень,- усмехнулась медсестра.- Про начинку вот вам и расскажут…
Прошел рентген, со снимком и описанием к доктору.
- Вот,- говорю,- пельмень нашли…
Доктор прочитала выписку, поморщилась, повела меня к фтизиатру. А там, в кабинете, сидит старушка - божий одуванчик, на подоконниках кактусов полно, бегонии, фиалки, не кабинет – оранжерея. И стала этот, божий одуванчик, через большую лупу разглядывать мой снимок.
- Одышка есть? Температура? Потеете? Кашель?
У меня ничего этого нет, здоров, как бык. Если бы не поясница, незачем в больницу обращаться.
- Ну, не знаю, не знаю,- говорит божий одуванчик.- Явного вроде ничего нет, но что-то просматривается…
Я говорю, что отпуск у меня скоро.
- Вот и хорошо,- изрекла, как бы обрадовавшись, божий одуванчик, что сейчас ничего предпринимать не нужно.- Отдохнете, а через три месяца ко мне…
- Да что там такого?- забеспокоился я. В голове начали крутиться нехорошие мысли…
- Не волнуйтесь, молодой человек.- Смертельного я ничего не вижу…Через три месяца все определится…
Утешила. Нечего сказать.
Прошло три дня. Радикулит не беспокоит, уколы делают непонятно от чего. Двадцать седьмого марта, этот день я запомнил, лег на диван в зале, решил перед сном телевизор посмотреть, уж и не помню, что показывали, только ни с чего начало давить сердце. Наполз страх. Гнетет. Выпил капли сердечные, а что еще пить! – состояние страха, беды не покидает. Поднялся, походил по комнате, все не мило, давит, в голове, будто с ума сходишь. Сердце, то зачастит, то - чуть ли не останавливается. Бьется, как овечий хвост. Лег снова – трясется, перевернулся на бок – останавливается. Крикнуть жену – нет сил. Лег на спину. Ну, все разладилось, ощущение полного конца. И вдруг, вижу, с левой стороны, из-за дивана, может, из стены, через меня, над грудью, бог его знает, откуда он выплыл, черный шар, как детский мячик, колеблется, парит, движется, не касаясь тела. Не холодный, не горячий, края вроде игольчатые. Я кошусь на него глазом, а он плывет, нисколько не ускоряясь. Наискось комнату пересек, и скрылся в пространстве между шкафом и стеной.
И сердце сразу перестало трепыхаться, вроде, стал куда-то проваливаться. И голос со стороны, в мозгу, никто не говорит, а я как бы слышу, что-то о трех месяцах долдонит, что я должен в этот срок уложиться.
Я подивился, никому об этом не сказал. Подумают еще, что сдвиг по фазе произошел, запишут в дураки. Да и еще, раз кто-то предостерегает, значит, об этом молчать нужно. А ну, как расскажешь, и худо будет! В генах осторожка запрятана, веками в язычниках ходили, сами богов сотворяли, сами их и низвергали.
Отпуск проводил у матери. Старенькая она. Отпуск ведь такая штука, дни летят быстро, это когда ждешь его, время тянется. А здесь, пока то, се – уже и на работу скоро.
Как обычно, один из дней отвел посещению кладбища. Святое дело, проведать похороненного там отца. Эти русские, деревенские, неухоженные погосты, простенькие ограды, неизвестно откуда выросшие деревья, кресты или пирамидки, вечно наполнены птичьим щебетом. Там словно разлиты грусть и тишина, особая взвесь, птицы и щебет, как бы сами по себе, далеко и не касаемы, зато ощущение осязаемо, для каждого свое. Каждый год бываю там. И каждый раз удивляюсь, как разрастается кладбище, только там понимаешь условность всего – счастья, достатка, радости, всем нашим переживаниям, обидам. По – большому счету, мелочами живем.
Подхожу к воротам, замешкался, задумался, сразу и не определил, по какой полосе идти. Тишина в этот раз меня поразила, отметил ее, походя, мельком, бессознательно. А над кладбищем ворон летает, еще на подходе я на него обратил внимание. Высоко один кружит, каркнул, вроде приветствует. Я подивился, хозяином его про себя обозвал.
Так вот, повернул в боковые ворота, высматриваю линию, и ничего, за что глазу зацепиться, не вижу. Береза приметная возле могилы росла, а тут вроде, как все березы одинаковые. Чужое все. Иду наугад, смотрю, вдруг, вижу, ворон впереди сидит на ограде, я и пошел в ту сторону. Подхожу, а он взлетает с оградки могилы отца. Я и остановился. И вспомнил про три месяца, про черный шар.
Все это происходило в начале девяностых годов, когда каждая область за суверенитет билась, бывшие совки-чиновники, как по мановению палочки, демократами стали, процветал ельцинизм, без талонов на жительство, в другой области рубаху купить нельзя было. Дикое было время.
Прописки в том городе, где мать жила, у меня не было. Иногороднему, на прием к врачу, попасть было затруднительно. Решил схитрить, прошел флюрографию по карточке брата. Опять что-то нашли. Опять погнали на рентген. Рентгенолог снимок сделал, потом смотрю, пишет результат, я ему говорю, карточка не моя, брата. Объясняю, как все на самом деле. Он отшвырнул карточку. «Я и разговаривать, кричит, с вами не буду. Это мальчишество. Нужно было сказать, мы бы договорились.- Одно только и сказал:- Хочешь жить, добивайся направления в Питер…»
Вышел на улицу – ноги не идут. Не идут и все. И не ватные они, как говорят, а не мои. Люди мимо мелькают, кто смеется, влюбленные обнимаются, а меня злость на них брать начинает. Они вот радуются чему-то, а я, может, последние дни живу. Не знаю, чтобы с ними сделал. Потом злость немного прошла, начинаю соображать, что нужно как-то направление добывать. Пошел в поликлинику, чтобы узнать, как участковый врач принимает, повиниться ему, может, поможет.
Точно провидение вело. Перед кабинетом никого. Захожу, показал выписку рентгенолога, все рассказал, врачиха молодая, успокаивает: « Да не расстраивайтесь. Может, ничего серьезного…У нас ошибки часто бывают…Аппарат старый, пленки плохие…Я вам выпишу направление в поликлинику при клинической больнице, это в моих силах, а вы уж там сами договаривайтесь»…
В поликлинике меня снова огорошили, врач повертел снимки, и заявил, что нужно делать операцию. «У тебя,- говорит,- такая штука растет, она не болючая, но прогрессирует быстро». Я забормотал, что нужно посоветоваться, насчет операции. Врач усмехнулся: «Хочешь жить, забудь про советы».
Еще он добавил, что, так как я иногородний, то необходимо разрешение Министерства, так как денег и на своих больных не хватает. Справку врач мне выписал в необходимости операции. А дальше, перо в зад, и иди, мол, добивайся этого разрешения у чиновников от медицины.
Настроение у меня на нуле. Апатия. Но что удивительно, ни предчувствие конца, ни трагизма нет. Просто скорость закручивания ситуации поразила.
Лежу ночью, перебираю жизнь, вспоминаю. Сон не идет. Всякое в голову лезет. В одном хорошо - ни разу, заминки, ни в чем не было.
Министерство – оказалось бывшим Облздравотделом. Зачуханное полуподвальное помещение, темный коридор. Я приехал рано, приема еще не было, дворник только мостовую подметал. Ровно в девять часов был под дверью кабинета. Закрыто. Постоял, пошел к заместителю. Пожилой мужчина кроссворд с утра отгадывал. На мой стук поднял голову, радушно указал на стул.
- Садитесь, слушаю…
Прочитал выписку. Расспросил откуда приехал, какая жизнь у нас, какие проблемы. Поговорили про политику. Осудили перемены. Но он и попытки не делает, чтобы взяться за перо и что-то решить.
Я ему говорю, что мне нужно разрешение на операцию, мне виза в больницу нужна.
Мужчина сразу погрустнел, подобрался на стуле.
- Я сам решить ничего не могу…Через голову прыгать в нашем возрасте нельзя. Начальник уехал в командировку. Я всего зам. Понимаешь, зам! Подписать бумагу через голову начальника – себе приговор подписать. Если бы ты был местный, а то вон откуда приехал…И бесплатно лечиться хочешь…У нас денег на лекарства нет, на питание, больные со своими простынями в больницу идут…Не могу…
И смотрит бесхитростными, честными глазами.
Вышел я из кабинета. Не знаю, что делать, куда идти. Стою в коридоре возле кабинета начальника. Смотрю, распахивается входная дверь, заходит мужчина с портфелем, и направляется в мою сторону. Открывает дверь кабинета, смотрит на меня.
- Вы к кому?
- Если вы начальник, то к вам…
- Заходите, только быстро…У меня самолет через час.
Я ему начал объяснять про операцию, про направление…Он не слушает вроде, перебирает какие-то бумаги, потом берет трубку, говорит: « Иван Михайлович, зайди». Заходит зам, с которым мы только что дискуссию о жизни вели.- «Напиши ему разрешение. Желаю вам удачи,- говорит мне.- Ни пуха, ни пера. Ну, я полетел…»
Иван Михайлович тут добродушно заулыбался.
- Видишь, вопрос и решился…Почему и не пойти навстречу…В положение, конечно, войти нужно…
Я промолчал с его, «войти в положение».
На третий день мне сделали операцию. Ни страха, ни обреченности, ни сомнений не было. Как ни странно, я укладывался в кем-то отведенный для меня срок.
Очнулся на операционном столе, голос откуда-то издалека зовет меня по имени, просыпаться, мол, пора. Подключили тремя шлангами к качалке-насосу, лежу на спине, смотрю, как пузыри сквозь желтую жидкость проходят, бок болит. Есть хочется. Где-то, на пятый день, корежить меня начало, видно, кризис болезни наступил. Мужики по палате потом говорили, что страшно смотреть было, крутился на постели, удобное положение искал. Ничего, живой. В срок уложился. На боку только три шрама остались. Да выписка.
А ведь неспраста видно тот шар вылетел, и голос срок указал. Так бы тянул и тянул, пока не запустил бы свою болезнь в последнюю стадию. Так что, прислушиваться к внутреннему голосу нужно.