Дорога.
- Не могу больше, не могу, мужики,- Андрей зло выругался.- Я же не собака, подвывать ветру. Жрать нечего! Вертолета нет! И не будет, сами слышали. И буран – кто его знает, когда кончится…
Буран свирепствовал четвертые сутки. За стеной балка скрипел лес. Шквалы ветра то относили звуки, то бросали их к самой двери. Ветер ломал ветки, забивал снежной пылью каждую щель, вылизывал тепло из одинокого, затерянного в тайге домишка.
- Что делать? Связи нет. Рация, будь она неладна, отказала! Что толку, мы их слышим, они-то нас нет!- Андрей пнул батарею.- Завтра уже неделя, как мы здесь. Жрать нечего, курева нет. Что делать?
Серега, до этого равнодушно лежавший лицом к стенке, вскинулся на нарах:
- Что тут думать? Уходить надо. На базу пойдем. Знали, зачем посылали и куда. «Там все есть, там все есть,- передразнил он.- Ничего у нас нет, кроме ружья и компаса. Идти надо, дня за три дойдем. Сами слышали: не будет вертолета. Может, еще неделю не будет. Подыхать здесь? Я есть хочу, есть, понимаете? И жить. По-человечески, а не валяться в лесу на нарах, не грызть от холода пальцы…
- Куда пойдешь? Снега по пояс, до зимника километров сто пятьдесят, если не больше, да проплутаешь. С чем идти, с этой заплесневелой краюхой хлеба?- Михалыч вытащил откуда-то из угла сморщенную горбушку.- Оставил на черный день. А просвета, мужики, нет, все дни наши черные,- добавил он..- Да от такой дороги мы на второй день свалимся. Здесь хоть найдут, а там где искать, в тайге? Я лучше снег топить буду, на воде продержусь. Здесь хоть тепло. А вертолет прилетит…Может, позже, но будет…
- Ты пролежишь…Ты небось жуешь эти рассованные по углам горбушки, тебе что. А тут третий день ничего во рту не было!- сорвался опять Сергей.
- Ты меня не тычь горбушками. Поровну всем делили. На, ешь,- Круглое лицо Михалыча скривилось в брезгливой гримасе. Он повернулся всем грузным телом на затрещавших нарах.- Хорошо, хлопцы, решайте. Как вы, так и я. Только трудно нам будет идти голодными…
Узкая лента вырубленной просеки упиралась в вагончик. Нас выбросили сюда подготовить площадку для приема груза. Месяц назад на проплешину у лесного озерца среди чахлого подлеска лесотундры доставили вертолетом вагончик с запасом продуктов. Нам перед отлетом так и сказали:
- Продукты там есть, берите хлеб и самое нужное на первое время. Дня через три-четыре вывезем. На связь выходить по расписанию…
Но получилось так, что на связь надо было выходить сразу. Когда вертолет, пригибая болотное редколесье, взял курс на базу и мы «проползли» по снегу до балка, отчаяние охватило нас. Кто-то побывал здесь. Сломанная дверь зияла черной дырой. Вагон встретил перевернутой печкой, развороченными нарами. Кто мог предугадать, что медведь, наведавшись в балок, сдавив лапами, съест сгущенное молоко, перемешает с мусором макароны, уничтожит ящик тушенки и другие консервы. Один ли он был, может, еще какие звери наведывались, может что-то и осталось под снегом возле вагончика – нам от этого радостно не было. До хрипоты в голосе вызывали базу, но все попытки были напрасны: нас не слышали.
Первые дни выручал привезенный хлеб и все, что смогли собрать, что хоть немного было пригодно в пищу. Все отчаяние, всю злость вкладывали в работу. Лес какой-то настороженный, словно присматривался к нам, был нем и безжизнен. Надежды на ружье оказались бесполезны. Птицы и звери словно вымерли. Поземка, танцевавшая все эти дни на озере, уходила куда-то вверх, шуршала лапником елок, посвистывала в листвянках и, решив, видно, проверить наше терпение до конца, разразилась хриплым гулом надсадного бурана. Когда же издыхающая рация в свистящем эфире кому-то прошипела, что вертолет уходит на перебазировку,- это был конец всему.
- Забросить забросили, а как тут люди, что с ними – никого не интересует. Сдыхать, что ли? Михалычу что, он пожил, повидал, а мне, мне-то за что? Стихнет к утру, пойдем на базу, а?- Сергей отвернулся к стене.
Бил ветер в обшивку, шипел, сотрясая вагон и плечи Сергея. Под утро действительно немного стихло. Утолив кипятком голод, увязав все необходимое и, подперев большим чурбаком дверь, мы пошли на базу.
Прав был Михалыч, нас ожидала дорога не в 150 километров, а намного длиннее. Лыжня петляла, выискивая ровные места. В лесу ветра не было, только скрипели макушки да сыпался, срывался вниз снег с веток. Стыдливые сухостои берез, трухлявые, засыпанные снегом валежины, топорщущиеся сучья – все это, казалось, назло мешало. Цеплялось за нас. Прокладывали дорогу по очереди. Лыжи тонули в глубоком снегу, путаясь в городьбе валежин, передний часто падал в снег, чертыхаясь барахтался там, проклиная дорогу, жизнь и все на свете. На открытых местах, где ветры устраивали свои шальные игрища, притоптали снег, идти было намного легче, и мы петляли, придерживаясь опушек леса, пока не вышли к какой-то речушки.
Вскоре Сергей все чаще и чаще стал отставать. На привалах устало валился на рюкзак с привязанным спальным мешком и сидел, безвольно опустив руки, уставившись в снег. Закуржавленные инеем да присыпанные снегом наши фигуры сливались с равниной, и только обрывающийся около нас лыжный след указывал, что мы двигаемся.
Короток северный зимний день. Сумерки, казалось, наползали насупленными снежными пеньками, висели моховыми бородами кустарников-оборотней. Пелена ночи окутывала, и, как угли чьих-то далеких костров, мерцали звезды. В первый вечер выбрали место для ночлега под большим вывороченным корнем дерева. Развели костер, нарубили лапника, заготовили дров на ночь. Пламя столбом тянулось в небо. Прокопченный чайник пыхтел паром. Усталость валила с ног. Хотелось есть и спать. Когда на много километров нет ничего живого, обостряется чувство одиночества и с ним – голод – закроешь глаза, и чудится: хлеб, краюхи хлеба, дымится на столе суп, чувствуешь теплый запах папиросы. Дым ест глаза, а ты тянешься к теплу, не замечая, что ватник начинает тлеть.
Костер, казалось, вырывал у вечности только этот пятачок нашего пристанища. Темень давила, и пламя, устав бороться, все ниже и ниже ластилось к земле. Все сильней забирал мороз, и страх маленьким червячком шевелился внутри.
В душе мы все жалели, что пошли. Лежали бы сейчас на нарах в балке, глядели на малиновые бока печки и мечтали бы только о еде. А тут мороз, гнетущая темень ночи, усталость свинцом налила ноги, плечи, а завтра нужно снова мерить эти проклятые километры. Не хотелось говорить, слова вроде затаились внутри, и не было сил выдавить их. Только огонь притягивал, и в его отсветах, дикой, первобытной пляской, билось наше бессилие, наша надежда.
Перекинешься в такие минуты парой ничего не значащих слов, и снова лишь молчаливая пляска пламени завораживает, притягивает все вокруг.
Весь день перед глазами маячит присыпанная снегом спина впереди идущего. Все, что лежит в нескольких метрах от лыжни, проскальзывает мимо незамеченным. И мысли скользят торопливо, рваные, бессвязные.
Когда нам на базе сказали, что надо лететь готовить площадку для приема груза, никто не думал, что так может получиться. Сразу пошли разговоры об охоте, о том, что вдали от начальства можно отоспаться. Серега, работавший такелажником на базе, говорил, что для него свалить «Дружбой» гектар леса пара пустяков. «Заливал» Серега мастерски, охотников послушать его байки всегда находилось уйма. И никто не замечал в те минуты, что чем больше было слов, тем реже и реже тарахтела пила. «Заводной» человек всегда находка в командировках, но нытье Сереги на второй же день после нашего вылета было невыносимо.
Он вроде и не жаловался, но вздыхал, к каждому подсаживался на нары и, шмыгая носом, говорил, что вот завязли здесь надолго, и еды нет, и никому до нас дела нет, может, и не прилетят за нами, а пешком отсюда не дойти, и нары были ему жестки, и печка дымила, и не стоит, говорил Серега, вкалывать, если все так получилось.
Его надоедливое брюзжание раздражало, а потом, когда вся наша работа свелась к лежанию на нарах в ожидании вертолета, Михалыч не раз обрывал его: «Не сори слюной! Ты ж, Серега, канифолил нам мозги на базе своей бывалостью, тебя и взяли из-за этого. Чего теперь, как квашня плывешь?! Оно и видно, что твое место у столовой дрова рубить…Жди, в нашем деле теперь главное ждать».
И мы молча смотрели, как Михалыч вязал свою бесконечную сеть. Михалыча подключили к нам в последний момент, как он говорил, для спокойствия начальства и поднятия нашего духа. Он застрял на базе из-за болезни жены, и, как только ей стало лучше, сразу попросился с нами, объясняя, что его вахта заступает только через шесть дней, а за это время он и сеть довяжет, да и на базе надоело толкаться без дела. Привык, мол, за десять лет бродяжничать, вот и не сидится дома.
В свои сорок с гаком лет Михалыч имел грузную фигуру. Опыт и сдержанность откладывались в нем, наслаиваясь долгие годы, и теперь передавались окружающим как-то само собой без нравоучений. С ним легче было терпеть. А когда Андрюха, самый молодой из нас, весельчак и балагур, выдавал порцию неиссякаемых анекдотов, мы больше смеялись смеху Михалыча, когда он смачно пытался рассказать о том, как скрестили арбуз с тараканами, и когда разрезали арбуз, то семечки, как тараканы, разбегались в разные стороны. Михалыч при этом утробно гуркал, а под ним трещали доски нар. И смеялся Михалыч по-детски безудержно, и лицо его становилось простовато-беззащитным.
Вечером, раскладывая на лапнике у костра спальный мешок и влезая в него, Андрей, сверкая черными глазами в отблесках пламени, нарушил застоявшуюся тишину.
- Эх, на юг бы сейчас…В Африку… Лег бы после всего под баобаб. Тепло…Вообще африканцам хорошо – ни ватного, ни мехового не надо. Купил трусов штук пять на год и хватит. Лежишь под баобабом, а обезьяна опахалом тебя обмахивает. Красота. Еда на деревьях растет…Слышь, Михалыч, у тебя на дереве корочки хлебной нет, поделись?..
Михалыч, кряхтя, повернулся в своем мешке, подбросил полено, прохрипел:
- Не, в Африку не попасть. Сейчас бы в баньку, в парилку. Да веничком, а после пивка холодненького. Эх, в тепло бы, ноги по-человечески протянуть. Моя Марковна, поди, заждалась…Не раз сбегала на рацию. Ох и шум поднимет, когда все узнает…Не пустит больше. И так шумит, чтобы на базе оставался. А что на базе? Скукота…
Сергей, худой, с заострившимся от переживания лицом, устало перекладывал в ладонях кружку с кипятком. Он сплюнул в огонь, долго глядел, как, шипя, сворачивается слюна.
- До базы доберемся – рассчитаюсь и уеду. Без Севера живут люди, и я проживу. Читать буду о вашей героической жизни. Повидал, сыт по горло.- Он поперхнулся кипятком, закашлялся.- Ша, хватит. Дураков и без меня тут хватает…Только бы до базы дойти.
- Оно так,- задумчиво обронил Михалыч.- И правда, без Севера вон сколько народу обходится. Только ведь сюда палками никого не гонят, сами люди едут. Вот странно: при царе сюда ссылали, а теперь добровольно сами себя…Ничо, Серега, не хнычь. День отпыхтели, еще таким манером денька два, и в тепле отоспишься. Я вон тоже ехал сюда, думал, года два протяну, подкоплю деньжат на машину и уеду, а присох, уже второй десяток здесь.
Потрескивали ветки деревьев. Шуршала ночь, подтыкая под наши стылые спины край своего полога, сонно клевал носом дежурный, и только желтая, мерцающая точка костра, одинокого на много километров вокруг, сберегала наши жизни. Звенел переборами льдинок воздух, стонал, съежившись в спальнике, Сергей, и кто-то огромный, выставив ухо-луну на небе, вслушивался во все происходящее, и чей-то льдистый перестук смеха мерзлым дыханием гонял извилистые ленты сполохов сияния. Тундра жила, жила далекой от нас своей вековой жизнью. И шорохи, звоны, всплески были вне нас, были оторваны от нас, жили сами по себе.
На третий день Андрей первым заметил стаю куропаток. Трясущиеся пальцы рук не могли взвести курок. Прижимаясь к сугробам, проваливаясь, ползли мы к птицам. Казалось, наше сиплое дыхание разносится на весь лес. Все вокруг перестало интересовать нас, только беспечно сидящие на кустах куропатки манили к себе. Прогремели выстрелы, осыпался снег с ветвей, и только одна тушка чуть выделялась на снегу, всего одна, размером в хороший мужской кулак. Таких бы десять, сто, тысячу, а тут всего одна. Собрали п карманам крошки, переворошив рюкзак, нашли горсть грязных макарон. Ощипали кое-как птицу, растопили в чайнике снег, и…головокружительный аромат придвинул нас к костру, свел скулы. Обжигаясь, пили бульон, смеясь, вспоминали происшедшее.
А в конце следующего дня Сергей отказался идти.
- Не могу больше, все ноги стер. Лучше замерзнуть, только не троньте. Уйдите!- взвизнул он, когда Андрей начал поднимать его.- Уйдите, сволочи, вместе с вашей сволочной романтикой. Надоело…Сыт по горло…
Михалыч оттолкнул Андрея, тянувшего Серегу за рукав:
- Не дури, поднимайся. Кому говорят? Дурак, время и силы только отнимаешь. Вставай, не мути людей, хуже будет, ну!- хрипло дыша, он сжал губы.- Ну! В последний раз говорю.- И начал медленно снимать с плеча ружье.- Застрелю!..
Мы отупело сидели на снегу. Не было сил встать между ними, не было слов говорить.
Хриплый стон воспаленного дыхания, казалось, заслонял все остальные звуки. Наши потрескавшиеся губы рвались от застрявших внутри воплей…
- Проклятая жизнь, как ненавижу все…Ну, зачем это все надо?- Сергей сидел на снегу, привалившись спиной к козырьку снежного намета. Обветренные, потрескавшиеся губы кривила злая гримаса усталой обреченности.- Как ненавижу все…- Слипшиеся, потные волосы дымились испариной. Ввалившиеся глаза невидяще уставились вдаль.- Я только посижу…Вы идите, идите…Да уходите, черт бы вас всех побрал.
Он лихорадочно глотал снег.
В такие минуты не бывает жалости.
Я, отвернувшись, зажав уши руками, в этой стонущей тишине медленно побрел, не выбирая ориентиров, ни дороги. Андрей остался где-то сбоку.
Эти несколько суток натянули внутри нас что-то настолько туго, что срыв можно было ожидать в любую минуту. И раскат выстрела, что ударил в спину, заставил остановиться, замереть. «Неужели застрелил?- первое, что пронеслось в мозгу.- Неужели?! Да как же это…»
И только радостный вопль Андрея ослабил затаившийся в груди страх. Он махал руками, стрелял в воздух.
- Зимник, ребята, зимник!- яростно орал он.
Ноги сделались ватными, и не было сил сделать шаг. А в серых сумерках вечера черной гусеницей ползла вдоль кромки леса колонна машин.