Сестричка.
За окном метель. Шуршит снег в стекло. На кухне тепло. Напротив сидит пожилая женщина. Она волнуется, дышит тяжело, сипло, пальцы нервно сжимают платок. Перенесла два инфаркта, у нее диабет. Ссутулены плечи. Проглотила таблетку, запила водой. Откусила от бутерброда. Диабетикам нельзя голодать. Мы долго молчим. Начинать говорить в таких случаях трудно. Но думаем, наверное, об одном: вокруг нас витает война.
Любое событие, отдаляясь. Обрастает новыми мелкими деталями, которые заставляют на все глядеть иначе. Где, в каких уголочках памяти хранится и как всё-всё в одночасье вдруг выплывает: детские воспоминания, когда-то услышанное, увиденное. Теперешнее дикое расслоение общества, когда наверху жируют, а пережившие отпущенный лимит старики бедуют, запеклось горечью.
9 мая нынешнего года бравурно звучала музыка, кричало воронье, метроном отсчитывал время. Время Победы. Одной на всех. В том маленьком городишке, куда забросила судьба, готовились к празднику. В традиции народа готовиться к празднику: убирать, красить, подновлять. И митинг был, и слов много хороших говорилось. И слезы блестели.
А потом в магазине видел пожилую женщину. В давно вышедшем из моды потертом пальто. Войлочные башмаки. Морщины. Платок. Клок сивых волос. Бедность, но чистенькая, заштопанная, аккуратная.
- Доченька, взвесь мне сто грамм маслица…
Внимательно смотрела, как продавец отвешивала эти сто грамм…
- Все?
- Взвесь мне еще одну сосиску на праздник…
Потом ее неслушающиеся пальцы с вывороченными суставами, бугристые, мелко подрагивали, когда она смотрела, как продавец считала ее копейки. Стояли в очереди человек пять. И тишина была. Марши победы неслись словно из другого мира. А здесь…Сама Победа тихонько позвенькивала копейками.
В тот же день я узнал, что в Новгородской области есть «долина смерти» и незахороненными в болотной хляби лежат там двести тысяч наших солдат. Кости их не один год выбирают из мха и торфа поисковые отряды. И вспомнилось, как в середине пятидесятых годов шли мы ржевскими лесами на туристический слет и на заросшей ельником опушке наткнулись на проволочные заграждения: перед старыми заплывшими окопами висели на проволоке скелеты в шинелях, по всей видимости, немцы. И из буревших в траве сапог торчали кости. Теперь-то, как понимаю, неважно, кто висел. И бежали мы оттуда, сломя голову. Это тоже страница той летописи, где вместилась жизнь одного поколения. Революция, комсомол, война…
Мария Яковлевна Романенкова родилась в 1920 году в деревне Монтино Смоленской области. Окончила семь классов. Поступила в двухгодичный медицинский техникум, в июне 1939 года закончила его, а первого августа начался для Маши отсчет трудового стажа в областной больнице Смоленска. 30 ноября 1939 года СССР объявил войну Финляндии. 19 декабря Мария Яковлевна получила повестку в армию.
Та зима была лютой. На мосту через Днепр висел градусник, так не было видно ртути, туман стоял от холода. В госпитале, развернутом в одной из школ Сталинского района Смоленска, ее обмундировали, дали юбку шерстяную, гимнастерку, шинель, сапоги хромовые, чулки теплые, портянки.
« Война шла далеко от Смоленска. Мы,- говорит Мария Яковлевна,- по сути, и не чувствовали ее. Жизнь нисколько не изменилась. Работали, любили. Ходили на танцы. Жили бедно, ну и что! Да и что та Финляндия против России. Сто тысяч финнов против миллионной армии СССР. Это все равно как война с Чечней, к нам лишь свозили «отходы» ее. А бои страшные были. Школа была забита ранеными, обмороженными. Какие солдаты – такая и война. А поступали к нам солдатики в ботинках с обмотками, шинелишках, не больно, сказать проще, эрудированные. Мобилизованные после выздоровления домой уезжали, в свое переодевались, форму тогда принято сдавать было, так больно смотреть, что на себя надевали. Небогатое солдатское добро и то красило, а в своем – старики-стариками выглядели.
В конце мая 1940 года демобилизовали меня. Устроилась работать медсестрой в техникум. !8 июня 1941 года, отработав год, пошла в первый свой отпуск. Уехала из Смоленска к родным в деревню, сорок километров по Днепру. Перед этим замуж вышла за курсанта-артиллериста, Георгия своего ненаглядного. Их в мае в лагеря вывезли, так что ехала в отпуск я одна. Два месяца Георгию осталось доучиваться.
21 июня 1941 года в субботу вечером у нас в клубе танцы были. Жасмин цвел, яблони, сирень. Мы молодые, веселые. Под утром после танцев пошли в сад гулять. У нас панский сад большой был, красивый. Песни поем, смеемся, дурачимся. В саду находилось двухэтажное кирпичное здание. Внизу маслозавод, вверху сельсовет. Духота стояла, так окна все нараспашку. Тогда на телефонах дежурили круглосуточно. Слышим, уж больно шумит дежурный. Нам любопытно. Пристали, начали пытать, что да отчего. Он сначала молчал, а потом говорит:
- Ребята, война началась с Германией…Уже бомбили…
Я домой сразу побежала. У меня в военном билете указано было явиться в первые часы войны в военкомат.
В доме жарко, так батька на полу спал. Я растолкала его.
- Война началась…
Он спросонья сел, не понимает, о чем говорю. Потом до него дошло.
- Да успокойся, может, ничего серьезного. Шума-то в деревне нет. Успокойся…
У нас в деревне радио не было, газет тоже. Телефон только в сельсовете. Про войну и разговора не было. Утром мать пошла полоть лен, отец косить. Тут прибегает младший брат Коля, говорит, что старшего брата забирают на войну, уже машины в Смоленск пошли. Я заревела. Мать меня успокаивает: « Чего ревешь? Возьмут, как в финскую. Мы к тебе в Смоленск ездить будем. Гуся забьем – привезем, яички привезем…» У меня слезы сами текут. Собрала я свои документы и вещички и пешком на станцию. Мать меня до моста проводила. Я реву, словно чувствую, что в последний раз всё вижу.
На станцию пришла. Какой-то эшелон приполз не по расписанию, за ним второй, но никого не берут. Я к начальнику вокзала: «Мне в военкомат надо…» Посадил…Стою в тамбуре и плачу. И так до Смоленска. В военкомат пришла, уже вечер был, а там народу – стеной стоит. Шум, гам. Насилу до секретаря дотолкалась. Он и сказал, чтобы к восьми часам утра была на сборном пункте.
В восемь часов пришла на сборный пункт, меня направили в команду военно-санитарного поезда 1028. Поезд из теплушек, в середине три пассажирских вагона. И было это 23 июня 1941 года. На второй день войны.
Ощущения, что будет такая страшная война, у нас, простых людей, не было. Волнения никакого. Все работали. Транспорт ходил. На весь поезд 1028 было четыре медсестры и три фельдшера. На каждую медсестру четыре теплушки. Самое страшное – это влезать и слезать из вагона. Высоко. Надо ведь как-то попасть из вагона в вагон по ходу поезда.
Война быстро докатилась до наших мест. На второй день уже бомбили военный городок. А ночью начали бомбить вокзал. Мы в тупике стояли. Вокзал делился на две стороны. На одной шли поезда в Белоруссию. На другой – в Россию. Началась бомбежка, пришел из Орши эшелон с ранеными. И этот эшелон разбомбили. Мы начали стаскивать, собирать раненых под бомбежкой. Раненые выползали, вываливались из горящих вагонов. Огонь, вой бомб, крики, мат несусветный. Страшно, когда бомба летит: визг, вой, а когда взорвется, не так страшно. Самолеты немецкие скоро отогнали. Зенитчики постарались. На станции всё горело: эшелон, вокзал.
Нас еще на сборном пункте настропалили насчет провокаторов. В начале войны от их рук погибло очень много народа. Радовались некоторые освободителям. Сначала и мы были тупые и немцы не больно умные. Засылали милиционеров с пехотинскими петлицами, лейтенантов с капитанскими знаками. Неразбериха. От этого и страх.
Наш эшелон отправили в Калугу. Разгрузились мы там в каком-то лесочке. Всё думали, что и здесь бомбить будут. Обошлось. Раненых повезли дальше. А наш эшелон был как бы летучкой между фронтовой полосой и тылом. Вернулись мы в Смоленск второй раз 9 июля. Раньше не могли проехать. Не пропускали. На запад шли и шли эшелоны, а навстречу везли раненых, оборудование, эвакуированных.
Приехали в Смоленск вечером. Мне охота родных повидать. Где-то и Георгий, мой муж, то ли в лагерях, то ли в казармах, должен быть. Я и убежала в город. На трамвай села – шел он в центр, а меня милиционер остановил: после девяти часов вечера в городе нельзя по улицам ходить. Комендантский час. Утром снова рванула в город. Пешком добралась до казарм училища, а там пусто, ветер по плацу гуляет. Все-таки есть счастье, бог или что-то еще, но только указали мне, что училище в тыл отправляют доучиваться, им ведь месяц всего остался до выпуска, чтобы звание присвоили. Сказали, курсанты где-то на вокзале грузятся.
Я снова на вокзал. Туда метнусь. Сюда, толком никто ничего не знает. Охрана кругом. По перрону бегу, смотрю, метет мой ненаглядный перед вагоном. А он небольшого росточка был, щупленький. Увидел меня, кинулись мы друг к другу, обнялись…
Отлучаться из эшелона нельзя. Как же строго всё было! Могли дезертирство приписать. Трибунал. Так я прибегу к своим. Потолкаюсь для вида, и назад, к мужу. С утра и до поздней ночи так шастала. Начальник нашего эшелона прознал про это, слежку за мной устроил, втемяшилось ему, что сбегу с мужем.
Мы не думали, что война будет такая долгая и жестокая, если б знали, многое по-другому сделали. Муж мой открылся, что их в два часа ночи отправляют. Поедем, мол, со мной, говорит, так многие делают. Я ему в ответ, что на первой же станции меня снимут, отведут в комендатуру, а потом если не расстреляют, то в штрафную. Ты,- говорю,- меня на преступление не толкай. Судьба быть вместе – будем, не судьба – значит, так надо.
Дурачки мы были, до ужаса наивные, врать не умели. Принципиальные, честные. Долг превыше всего. Не сумел он меня уговорить. Вот так и расстались…Навсегда. Это был последний раз, когда мы за ранеными в Смоленск приезжали.
Потом мы забирали раненых из Вязьмы. Туда приехали, а там пусто. Ничего нет, ни вокзала, ни строений. Оказывается, незадолго до нашего приезда туда несколько составов со страшными боеприпасами пригнали, а ведь под Ельней термитные снаряды применяли, это после, когда немцы пригрозили ответить газами. Наши перестали ими стрелять, так вот, по-видимости, один или несколько вагонов с ними и были. Немецкие самолеты налетели, и бомба попала в вагон с этими страшными боеприпасами. Разнесло все в радиусе семи километров. Земля и небо горели.
На каком-то полустаночке под Вязьмой взяли мы раненых и повезли к Москве. Тяжелораненые лежали на носилках на втором ярусе, легко раненые внизу. Все просят посидеть. Поговорить. Кто за руку просто держится. Лежит с закрытыми глазами и молчит. Кто говорит. Кому письмо приспичило написать. Есть время –поговоришь, нет – бегаешь, язык высунув.
Помню одного молоденького офицера в живот раненого. Всю ночь около него просидела, уговаривала. Успокаивала. А он как сжал мне руку, так и не выпускал до утра, утром с трудом разжала. Посинела рука. И всё говорил, говорил… А уж ранен был больно тяжело…
В Дорохове под бомбежку попали. Тут тоже всё разворочено было. Вагоны разбитые, кругом горит, пути исковерканы. Долго ждали, пока саперы все исправят. Приехали в Москву. Наш эшелон первым привез раненых в Москву с Западного фронта, так нас встречал сам комендант Кремля. Из вагонов на руках не только раненых выносили, но и нас. Только выгрузились, немецкие самолеты налетели. Я больше никогда не видела, сколько зениток в тот раз стреляли. Сплошная стена огня. Немцы большого вреда не причинили. Раненых по госпиталям увезли, а нас снова в прифронтовую полосу. Ездили ночами, днем больше стояли. Немец вольно летал, всё, что двигалось, бомбили и отстреливали. А ночами без огней ехали, куриным шагом. Так и курсировали вокруг Москвы. Забирали раненых и везли то в Саранск, то в Пензу, то еще куда-то. Вначале раненые были одеты плохо. Ботинки, обмотки, хэбэшка плохонькая. Изможденные все, тихие. А уж к зиме и телогрейки были, и штаны ватные. Которые в бой шли, тем и полушубки давали. Так вот и крутились.
В 1943 году освободили Вязьму и Смоленск. Сделала я запрос, что стало с родными. Мне и сообщили, что сестру эвакуировали в Пензу, а мать, отца, брата и свекровь расстреляли немцы при отступлении за связь с партизанами. Сдал их плюгавенький недомерок-староста из соседней деревни, по кличке «Сраник». Сопливый, маленького росточка. Он и привел полицаев. Брат отстреливался, так его убили на чердаке дома, мать застрелили, когда она полезла вытаскивать брата, дом уже горел, в окне мать застрелили. А отца убили сразу, как во двор зашли. Так вот сразу всех и лишилась. Дом наш немцы сожгли. Всех деревенских, старых и малых, согнали к школе и положили из автоматов. На школьном пепелище братская могила. А мои родные могилы на нашем пепелище. Все четыре. Когда после войны приехала я туда, на месте деревни бурьян в человеческий рост да волки выли в околотке.
…Когда я такое сообщение получила, мы как раз в Пензу приехали с ранеными. У меня одна мысль – как бы сестру найти. Отлучаться из эшелона нельзя. Как ни просила своего начальника – ни в какую. Расстроилась, разревелась да и заболела. Заболела так, что месяц отвалялась. Больную меня в теплушке на фронт не повезешь, вот и оставили долечиваться в Пензе. После выздоровления меня в передвижной хирургическо-полевой госпиталь направили. С первого дня на фронте, так секретарем комсомольской организации поставили. Бойка на язык была. Правду-матку рубила с плеча. Ну, и не поладила с замполитом, меня и откомандировали в 66 отдельный медицинский батальон. Это уже совсем на передовую, это считай под пули.
Вот и шли мы с Первым Украинским фронтом. В Сумской области разворачивали полевой госпиталь. Военнообязанных санитаров от нас позабирали, к тому времени некому воевать стало, в сорок третьем году и раскулаченных стали в армию забирать, и чуть ли не «врагов народа». Наших санитаров в окопы отправили, а мы мальчишек да девчонок, кому по шестнадцать-семнадцать лет исполнилось, из местных, брать стали. Двойная польза, и кормили их, да и помощь от них была, всё руки лишние. Вот где-то на чердаке и нашли эти пацаны не успевшего сбежать немца. Молодой немец был, все лопотал да озирался. А я только-только пережила свое горе, при виде немца трясти меня стало, готова разорвать его была. Не посмотрела, что он раненый был, ну и вколола я ему укол недозволенный…да видно не суждено мне мстить, жив остался немец. Я его и выхаживала.
Начала войну я на Западном фронте, потом был Первый Украинский, уже во Львове присоединили нас к Четвертому Украинскому фронту, там, где Л.И. Брежнев был начальником политотдела армии. Я о нем во время войны и не слыхивала.
Разруха кругом страшная была. Все сожжено, порушено, разграблено. Наш отдельный медицинский батальон двигался вместе с дивизией. Дивизия шла в бой и часть нашего батальона с ними, а другая часть разворачивала в тылу госпиталь. Бои тяжелые были. Раненых много поступало.
Стояли мы в Прикарпатье в 1944 году. Осень была. Пришел приказ проверить, как питаются солдаты на передовой в траншеях. Я до этого неделю без смены дежурила – поступил тяжелораненый солдат: принес с передовой кишки в своих руках. Пришел сам, да и упал в шоке. Я его и выводила из шока целую ночь. Только его взяли в операционную – меня к комбату: «Маша, больше некому. Тебе нужно на передовую. Приказ. Через немогу…» Спорить не будешь – пошла. А идти, может, километра два. Впереди луг, речка. Я только к речке подошла. Как немец стрельбу открыл. Со снарядами у него туго было, так он лупил болванками. Болванка летит – свист, гудеж – уши затыкай, а ухнет перед тобой, что поросенок в лужу упал, камень-камнем. Речку перешла, вижу, идет толпа. Впереди кто-то в черном. У меня и ноги подкосились. Немцы. Хоть беги, хоть не беги, от пули не увернешься…Да только присмотрелась, а это наши дурачатся, учатся маршировать. Комбат-самодур строевой заниматься решил во время затишья. Без боя от тоски изнывает.
Многие думают, что на войне только и воевали. На войне всякое было: и плакали, и смеялись, и хоронили, и женились, и песни пели, и танцевали до упаду. Любили весельчаков-балагуров. Я худенькая, легкая, вертлявая, смешливая до ужасти была. А уж плясать – хлебом не корми.
В тот раз вернулась с передовой целая и невредимая. Сдала отчет и в каком-то подвале уснула, спала, наверное, сутки.
Я уже говорила, что была секретарем комитета комсомола батальона. Как-то в Чехословакии после собрания вечером уже иду к себе, а навстречу выходят два здоровых парня. Ну, все, думаю. Делать нечего, я и показала им свой комсомольский билет, увидели они Ленина и отпустили. Чехи это были. А сейчас пройди вечером по улице?!
Я жалела своих комсомольцев. Своим, перед боем, всегда сто грамм спирта давала. Им веселее. И шли они в бой с песнями.
В Польше нас не очень хорошо встречали. В лесах бродило много недобитых бендеровцев, власовцев. Им жрать надо, так они по вечерам по округе шастали. Убивали безжалостно. Не сосчитать, сколько от их рук погибло невинных и во время войны, и уже после Победы. Мы в Остраве-Моравской госпиталь развернули. Меня оставили одну с сорока полостниками – ранеными в живот. Дали в помощники семнадцатилетнего пацана, ему для храбрости винтовку с семью патронами всучили. Поместили раненых в уцелевшем двухэтажном здании на втором этаже. Лежат мои раненые и меня успокаивают, что, мол, не боись сестренка, отобьемся и от бендеровцев. Не плачь. А те каждый вечер стрельбу в округе поднимают. И помочь нам некому: ни комендатуры, никого. А кругом бои идут, канонада, самолеты летают. С едой еще проблемы. Правда мой пацан, Коля, нашел где-то немецкий лагерь и стал оттуда таскать еду, на сухом пайке раненых не продержишь. Как-то приходят с ним два поляка и лопочут: «Русь, Русь…» Тут как раз врач с солдатом приехали, и пошли они смотреть эту «Русь», а там в кринице разрубленные на куски тела наших солдат.
В этой Остраве-Моравской и Победу встретила. Может, в тылу ее и ждали, а у нас все внезапно случилось. Перестали стрелять – вот и Победа.
А после Победы сколько погибло. Расслабились же все. За каждым кустом нас поджидали недобитки. Разведку не пошлешь, войска к кусту не выдвинешь. Был приказ по одному не ходить.
После Победы без приказа управления начали нас демобилизовывать. А это было нарушением. Я в Смоленск приехала, оттуда в Москву, в наше управление. Там и разъяснили, что я являюсь чуть ли не дезертиром, напугали так, что я в госпиталь попала да до 28 августа провалялась на койке. Если бы меня выписали 27 августа, я бы попала на японскую войну. А после 28 августа уже туда не посылали. Война для меня закончилась.
В сентябре поехала я домой. После войны голодные все были, носили рохманье, заплатка на заплатке. Но никто в Смоленске меня не упрекнул, что мы на фронте лучше жили, лучше одеты были. После войны две тысячи рублей я получила. В такую сумму оценили мой вклад в Победу. На эти деньги могла купить платье и туфли себе.
Я на скорой помощи работала. Пешком по городу, по развалинам на вызов ходила. Страха не было. Смоленск весь разрушен был, камня на камне целого не осталось. Пленные немцы его восстанавливали. Война кончилась, и ненависть куда-то ушла.
Я пыталась после войны навести справки о муже своем Георгии, но ничего толком не узнала. Сказали, что он якобы пропал без вести. Погоревала. А жить-то надо было, я молодая. Вот и увез меня мой новый дружочек от родных могил на Смоленщине в Архангельскую область, в Красноборск. И жила я там все эти годы. Работала медсестрой в больнице.
Поселок неухоженный, печи дровами топились, все удобства на улице. Помимо основной работы приходилось и дрова заготовлять для больницы и сено. Да еще санучасток за мной закрепили, нужно было обойти его, таблетки больным дать, проверить. А ночные дежурства – попробуй тогда приляг! Сидеть и то украдкой приходилось, а спать не моги! Строго было.
Как-то подруга моя красноборская надумала про судьбу свою узнать, а гадала там сосланная старуха-латышка. И меня сходить за компанию уговорила. Бабка ей погадала, а потом мне и говорит: «А ты чего стоишь? Давай погадаю…» Разложила на столе по три карты и начала говорить, про мужа теперешнего, что не будем с ним жить, про дорогу, про удачу, много чего говорила, а как осталось два ряда карт, подняла на меня глаза. Спрашивает: «Кого потеряла?» Я отвечаю, что мать, отец, брат убиты…Она говорит: «Нет. Еще кого? А муж твой где?» Я говорю, что здесь живет со мной, еще говорю, что сами нагадали, что с ним разойдемся.- «Нет, не этот,- говорит.- Первый»…Пропал, отвечаю, куда ни писала, нет ответа…А сама думаю, откуда она про первого мужа узнала…Старуха мне, тычет пальцем в карту, живой он, говорит. Мается очень. Беда с ним…
Я и написала после этого сестре Георгия. Долго ответа не было, а потом пришло большое письмо…И правда, живой мой муж остался. Попал в плен к немцам, вывезли его в Германию, работал там на секретных шахтах. Освободили его наши всего изуродованного, отравленного, искалеченного. На человека походить перестал. Писала его сестра, мол, забудь о нем. Не жилец…Я забыть не могла…Хотела поехать туда, да денег не было. Предала не предала его, а несу этот крест, не отболел он…Написала еще письмо, ответа больше не было.
Вот так и жили. Работала, растила дочь. Считала каждую копейку. Ох, и трудно жили. Мне за орден Красной Звезды доплачивали семь рублей пятьдесят копеек. Великие деньги, на три буханки хлеба хватало. Только когда исполнилось 20 лет Победы, о нас вспомнили, а так в больнице даже и не знали, что я воевала. На тридцатилетие Победы пригласили в Сталинград. Встретилась с однополчанами. На берегу Волги столкнулись с немецкой делегацией. Немцы о чем-то оживленно переговаривались. Спросили мы переводчика. Он и сказал, что немцы удивляются, как их войска не могли форсировать эту грязную лужу…
Ты вот спрашиваешь, продолжала Мария Яковлевна, как война теперь вспоминается? Знаешь, ничего хорошего не видела. Куча больных, куча болезней, куча хлопот. Одни хлопоты вспоминаются. Лучшие годы война забрала. А теперь вот, усмехнулась Мария Яковлевна, разговаривала я как-то с одним молодым человеком. Институт закончил, в армии служил. Он меня и спрашивает: «Вот скажите, Мария Яковлевна, в бой идти надо, неужели так добровольно и свободно поднимались и шли под пули?» Да, говорю, поднимались и шли, и песни еще пели…» А я бы не пошел…Силком не имеют право…» А тут еще как-то слышала, что мы вообще дураки были, что воевали, сдались бы немцам, так и жили бы теперь, как они, сытно и богато…Такая вот жизнь стала…
Чего, спрашиваешь, я хочу? А была бы моя воля, поехала на родину, туда, где могилы моих родных. Все бы бросила и полетела, поползла бы…Да не полетишь, когда нет здоровья. Как же я хочу пощупать родную землю, поклониться родным могилам…
Наград у Марии Яковлевны много. Но из всех она больше ценит орден Красной Звезды, боевой орден. Он высший орден медицинской сестры.