Мы едем к папе.
«Память в человеке есть величайшая метафизическая тайна» - Н. А. Бердяев.
Для меня в воспоминаниях важны ощущения. Вспомнить – значит не просто восстановить дату, место, суть и картинку события, но восстановить в себе ощущение себя, свою взаимосвязь с миром в воскрешаемый момент времени.
На четвёртое лето своей безмужней жизни мама пустилась со мной в тяжёлую поездку проведать папу. Ещё через год, после смерти Сталина, была амнистия, и папа вернулся домой. Знала бы мама, потерпела ещё год, никуда бы мы не ехали, может было бы меньше обид и сложилось бы всё как-то иначе.
Что с нами приключалось в дороге не ординарное, мама не один раз рассказывала. Факты (и их немного), я, конечно, знаю из рассказов взрослых, но что-то помню интимно своё…
Помню мамин пиджак …
Помню серый пустырь справа от дороги к вокзалу…
Помню мерцающую тёмную воду далеко внизу и страх...
помню…помню…. помню…
Магическое сочетание слова «помню» и следующего за ним существительного постепенно приводит меня в тихий экстаз, погружает в активы подсознания, и механизм воспроизведения запечатлённого начинает действовать уже без моих усилий…
Сижу на краю подводы спиной к лошади, опираюсь на руки и болтаю ногами. Чувство покоя, удовлетворения и предвкушения. Мама взяла меня, взяла. Все угрозы и опасения позади. Мы едем к папе. Куда-то невообразимо далеко. Мы будем ехать на поезде с пересадками, на пароходе, а пока что мы едем на подводе по нашему городу, который мне почти так же не известен, как и далёкий Рыбинск, куда мы направляемся.
Болтаю ногами и рассматриваю пуговичку, на которую застёгнута перепонка туфли. Стараюсь не глядеть на туфли, только на пуговичку. Выпуклая пуговичка, как головка у гриба.
Я ненавижу эти туфли, новые коричневые туфли с рантом и квадратным носком. Грубые, твёрдые, коричневые. Мне понравились бежевые, с закруглённым носком на тоненькой подошве без рантов. Без рантов! Но я не знаю этого слова и не могу объяснить маме, почему я так сильно не хочу эти туфли, и продавщица смотрит на меня зло, и мама сердится, и даже устроенный мною «концерт» не помогает.
Сижу на подводе, болтаю ногами, внутри меня танец, мама взяла меня, взяла. Мы едем к папе...
В Москве у нас пересадка. У мамы большой твёрдый чемодан с треугольными набалдашниками на углах, большая сумка, перевязанная верёвкой, сумочка в руках и я. Меня не надо нести, я иду ногами. Мы устраиваемся под стенкой, справа и слева от нас вдоль стены сидят и лежат люди с чемоданами, узлами. Это привокзальная площадь. Руками глажу булыжники, они тёплые, серо-фиолетовые, расходятся веером из-под меня всё дальше и вперёд, вся площадь, вымощенная этими разбегающимися полированными булыжниками, поднимается перед нами и там, на бугре под солнцем стоят несколько будочек на колёсах, на каждой по два длинных вертикальных сосуда с красным и оранжевым сиропом, а из крана с рукояткой между ними тётечка напускает в стакан воду с бульбочками.
Я даже не знаю слова «газировка», но туда, к холодной жгучей воде с сиропом и бульбочками я дорогу проложила. Ждать нам поезда до глубокой ночи. Танцующие булыжники кружат мне голову, расставивши ноги, я двумя руками крепко держу тонкий стеклянный стакан, в котором тает пена, а глазами слежу за изгибом ряда булыжников, которые уходят вверх и в сторону, и вдруг всё завертелось, я зажмуриваюсь и хватаюсь зубами за край стакана, мама на корточках ласковым голосом просит меня выплюнуть стекло. Мне кажется, что я помню вкус стекла во рту. Когда объявляют посадку я, наконец, засыпаю, и меня разбудить невозможно.
Мы всё ближе к папе. С причала на пароход узкий шаткий мостик, кто-то очень красивый в морской фуражке переносит меня на руках, верх фуражки – белый и круглый. Это ещё не папа? - я спрашиваю.- Нет, это не папа. С высоты я замечаю узкую полоску воды между причалом и пароходом и прижимаюсь к плечу.
В посёлке нас ждали. Там жили бывшие заключённые. Мы остановились в доме у папиного бригадира. Мне скучно и неприкаянно.
Вдоль дома тянулся длинный огород. Зелёные заросли на нём с меня ростом, и я их побаивалась. Однажды из загона вырвались поросята, их ловили, кричали, поросята хрюкали и беспорядочно носились по огороду. Я застряла на узкой дорожке между домом и ботвой, вжалась в стенку и визжала не меньше поросят.
Мама что-то шила на машинке для хозяйки. Когда она вставала, я обнимала её, висла на ней, гладила руками её пиджак из бумазеи. На приталенном пиджаке, полосочки зелёные, белые и кофейные расходились ёлочкой, и там, где ткань подходила к груди, образовывался очень притягательный изгиб, я всё подпрыгивала и гладила эту выемку. Наверное, ещё никогда я не проводила с мамой так много времени. Из мечты мама превращалась в реальность.
Вечером мы идём вдвоём по просёлочной дороге.Слева и справа, насколько можно видеть, простирается цветущее картофельное поле. Так много цвета и такого нежного я не видела больше никогда. Этот картофельный цвет из бесконечных бело-жёлтых и сиреневых мелких бутончиков был самым ярким впечатлением. Дорога тянулась к заводу. Он был так далеко, что его длинные двухэтажные корпуса, помеченные в сумерках жёлтыми точками-окнами, почти сливались с уровнем земли.
А встречу с папой я не помню. То ли ожидание было слишком ярким, то ли действительность настолько уныло-серая. Комната для свиданий почему-то представилась мне как большой куб. Длинный стол со щелями, я этими щелями занимаюсь.За столом сидит дядька, у него голова без волос, костлявое лицо, большие грубые руки, он совсем не похож на бравого солдата в будёновке, по моему, он похож на бандита. Он мне совсем не нравится. Они с мамой разговаривают. Из их разговора я не понимаю ничего.Скажут слово и молчат. Слова падают и проваливаются в щели. Я не хочу такого папу.
Через много-много лет, чтобы удостовериться в своём понимании, я насмелилась спросить у двух стариков, почему у них не было близости, неужели запрещали? У мамы окаменело лицо. Папа буркнул: я ей предложил, она отказалась.
Полжизни своей я не могла ему простить то, что стояло за этой фразой.
Расширение сознания.
Ничего так не расширяет сознание, как перемена мест. Из путешествия я вернулась не просто повзрослевшей на две недели - моё младенчество сошло с меня нежной шкуркой. У меня появился свой опыт, своё знание, свои картинки, у меня появился материал для осмысления. Иногда я стала дерзить, даже пыталась не слушаться.
По-моему, осмелела не только я, но и мама. Она даже отважилась отстаивать какие-то свои права перед дядей и бабушкой. У них вышел спор. Как видно, мама рванулась к независимости. Результатом было решение отдать меня в детский сад.
Редкий ребёнок, лишённый опыта общения со сверстниками, не обречён на комплексы. В детский сад я ходила три дня. После того как я, старательно складывая пальцы, показала бабушке дулю (кукиш), гордая своим новым познанием, взрослые помирились, и я вернулась восвояси, в замкнутый мир двора и дома, взрослеть между ног взрослых людей Но даже эти три дня принесли мне новый опыт. Я узнала, что кроме компота из сухофруктов, бывает компот из консервированных яблок, и это необыкновенно вкусно. Дети со мной не играли, и эта обида осталась мне на память. И ещё мне пришлось испытать удивительное непонятное чувство.
Две воспитательницы сидели на скамейке и тихо разговаривали. Я возилась в песочнице. Их слова шелестели над моей головой и залетали мне в уши. Они говорили о мальчике, его звали Боря. У него было яичко. Или яичка не было. Или оно было больше, чем надо, или, наоборот, меньше. Только из-за этой беды с яичком ему предстояла операция. Иначе он никогда не сможет жениться. А он такой красивый мальчик.- Боря, подойди сюда,- одна из них подозвала его.У него были необыкновенные глаза. И ресницы необыкновенные. Воспитательницам было его очень жаль.
Об устройстве мальчиков я представления не имела. И эта зияющая пустотой непонимания проекция на женитьбу заворожила меня тайной. Подслушав, я оказалась сопричастна чужой беде, меня переполнили жалость к мальчику Боре и желание его защитить, опекать, я даже согласна была жениться на нём и без этого злополучного яичка. Да, может быть был в этом какой-то элемент жертвенности, и он остался со мной навсегда.
Преуспевающие, уверенные в себе ребята мне нравились, но не более того. Чтобы полюбить, во мне должно родиться сострадание и восхищение. Это сформировано чем-то внешним, или то, как ты будешь любить, заложено ещё в ту первую клетку, с которой ты начинался?
Говорят, что я очень приставала со всякими «почему?» Но на самом деле меня не очень занимало «почему». Мучили философские вопросы. Меня родила мама, маму бабушка, бабушку прабабушка, благо была большая фотография, ну а её и до неё, как-то же появился первый человек. Вот как появился самый первый человек мне не давало покоя. Бабушка Бога отвергала,так же как и теорию эволюции, поэтому она мне ничем не могла помочь, а о таком сокровенном я, конечно, могла спросить только у очень близкого человека. Также я не могла своим умом дойти и до первого слова, самого первого слова, с которго началась человеческая речь. И ещё меня очень волновал порог чувствительности. Я видела, как бабушка рукой хватала горячую крышку от кастрюли, пальцами тушила свечку. Когда у меня болел живот, сдиралась коленка, мне очень хотелось знать, всем так же больно как мне, или меньше, или больше. Мне казалось, что если очень долго думать над этим, можно додуматься, меня даже иногда бросало в жар, казалось, что вот-вот снизойдёт откровение. Почему-то чаще всего эти размышления настигали меня на завалинке у Карпенок, под рассеянным вишнями солнцем.
Дядя.
Дядя – свет очей моих, дядя, боль моего сердца, дядя, мамин младший брат. Он носил меня, грудничка, к маме в школу, на кормление. По дороге бывало, встречная тётка его останавливала: папаша, дитё-то вниз головой.
Дядя – это шевелюра, волной набок от высокого и широкого лба, приподнятая бровь, тонкий нос, насмешливый голос, два метра роста, жилетка бежевыми и коричневыми ромбами, толстые книги, дифференциалы с интегралами.
Иногда он берёт меня с собой в институт, сидит в скверике на зелёной траве, что-то читает, а я под его согнутыми ногами, как под аркой, катаю мяч. По дороге туда и обратно мы трудимся. Вывески - это мой букварь.Дядя меня не хвалит, не за что, только насмешничает, это называется - иронизирует. А я приподнимаюсь на цыпочки и лезу вон из кожи, чтобы отличиться и заслужить похвалу.
Дядя – студент, светлая голова, умница, надежда семьи. В конце войны семнадцатилетним лет попал на дальневосточный фронт.В артучилище на полигоне, когда батарея из восьми пушек впервые выстрелила, дядя дважды перекувыркнулся.
Как Ациньку забрали, дедушка слёг и уже не поднялся. Демобилизовавшись из армии, по дороге домой, на Украину, дядя заехал в Казахстан на дедушкину могилу. Дедушка на портрете и дядя очень похожи. Бабушка его не просто любит, она в нём души не чает. И одна у неё забота – дядю женить.
А это, даже мне понятно, совсем не просто.Потому что... Потому что симпатичная Эллочка – ему до локтя, и на улице норовит столкнуть его на дорогу, а сама семенит по бордюру. У высокой , ему под стать, Аси - лошадиные зубы, Кира – сутулая, а красавица Аня уже вышла замуж за его друга. Если бы бабушка спросила меня, я бы поделилась своим подозрением, что дядя их всех, девушек, почему-то боится и отбивается от них своими не то шутками, не то насмешками.
Но однажды у бабушки появляется новая клиентка, бабушка ей шьёт всё, потому что на её фигуру готового не купишь, у неё таакой живот, что хоть подставляй повозку, и шея, и плечи. И ещё она говорит, говорит, говорит...
И таки наговорила. Есть у неё младшая сестра-студентка, умница-красавица, навыданье. По какой-то причине эта самая сестра вот-вот приедет к ней в гости. Надо их обязательно познакомить.
Она действительно оказалась красавицей, только не студентка, а врач с дипломом, и не младшая сестра, а средняя, и опыт у неё был от неудачного первого замужества, и бабушка не успела опомниться, как всё свершилось.
Хлопали двери во всех коридорах, люди приходили и уходили, был длинный стол, а к нему ещё приставочка, и называлось это свадьба. Толстая тётя всё время жевала и без конца говорила двум маленьким мальчикам: кушайте, дети, кушайте, отчего моя мама, худая как щепочка, вообще кушать не могла. Так у нас в доме появилась тётя Валя, дядя выглядел вполне счастливым,а к бабушке радость не пришла, она посчитала себя обманутой.