Обман, или - сладкая месть.
Свадьба пришлась на осень, и зиму мы прожили уже впятером, теснясь на дядиной половине, а в нашей всё ещё жили квартиранты. Бабушка спала в кухне, дядя с тётей в большой комнате, а мы с мамой в длинной узкой спальне.
Бабушка с Шуркой часто скандалят, ссоры вспыхивают непонятно как. Шурка ковыряет ключом в своей двери в Тёмном коридоре и бурчит: сволочи! Бабушка бросает ей из кухни: ах ты, дрянь! Обе распаляются, обзывают одна другую каждая своим набором ругательств.
Я потом ещё долго сортирую эти слова, пытаюсь определить назначение каждого и расположить их в порядке ругательной значимости. Например, гадость – это слабое слово, потому что так можно сказать даже на какой-нибудь предмет, а вот стерва – это что-то покруче, и причём – только на женщину, мужчин-стервов не бывает.
Дядя с нею не ругается, не опускается, но металл в его голосе загоняет Шурку в комнату, как мышку в норку. Она боится и пишет на дядю всяческие доносы. Я её ненавижу и строю фантастические планы мести.
Снег искрится на солнце. Много солнца, много белого и голубого, только серые ветки деревьев да серый деревянный забор разбавляют это белоснежное сияние. На верёвке во дворе замёрзшими парусами застыли такие же белые, сияющие как и снег, простыни и пододеяльники – Шурка утром вывесила свежестиранное.
В шубе и валенках по сугробам не побегаешь, бродишь по расчищенным в снегу дорожкам, жмуришься от света, ищешь себе занятие. Находишь сшибленную ветром сухую ветку и фантазируешь на тему волшебной палочки. Тузик где-то носится, иногда подбежит, лизнёт горячим языком. Как бы Тузика придержать? Тузик-Тузик, оп! Оп!Оп! Тузик подпрыгивает к поднятой ветке и включается в игру. Вот он уже волчком вертится, дышит паром, веточка дирижирует у самого белья, верхними лапами собака колотит по гулкому полотну, ещё, ещё! На сахаристой поверхности появляется рисунок, как будто серый забор отпечатался. Это, конечно, не хорошо, но я же не дотрагивалась! Это всё Тузик! Спасибо, Тузик! Шкода возбуждает, нахлынуло вдохновение минутной смелости, почти геройства.
Вечером Шурка разбирается с мамой. Мама говорит твёрдым голосом: Зиночка не трогала ваше бельё, ей и в голову не придёт что-нибудь портить, я ручаюсь за своего ребёнка. Наверное, ваши простыни ударялись о забор. Шурка захлёбывается криком, но мама закрывает к нам дверь и приступает к допросу. Я бы, конечно, рассказала маме правду, но... как тогда мама будет выглядеть перед Шуркой? И я всячески поддерживаю мамину уверенность в моей непричастности. И вот тут я уже точно герой, потому что в обычной провинности мне всегда легче признаться, чем хитрить и скрывать. Так устроено. И если по-правде, так больше я и не помню в жизни случая, чтобы я маму обманула.
Шпарковские
А зима такая длинная. Потому что зимой скучно. Я люблю забираться на подоконник в кухне и смотреть во двор Шпарковских. Вот мимо окна к туалетной будке идёт заспанная тётя Шура в ночной рубашке, наброшенной на плечи фуфайке, в резиновых калошах на босу ногу.
Их огромный двор засыпан снегом. Ряды фруктовых деревьев уходят к дальним воротам. Шершавые стволы с мозолями и пеньками обрезов поддерживают заснеженные кроны из разбегающихся и переплетенных ветвей. Под снегом штабели досок, приготовленные для стройки. Ещё недавно мы влезали по выступающим торцам досок наверх, бежали по ним и с разгона, визжа, валились боком в мягкие кучи пёстрых пряных листьев. Вакханалия необузданной радости. Неужели чудо-праздник был здесь, на месте этого мерцающего заморозью чёрно-белого царства?
Зиму надо пережить. Жизнь кипит во дворе у Шпарковских летом.Наш забор над балкой продолжается их забором. Как раз в этом месте балка заворачивает, пройти под заборами нельзя, только иногда какие-нибудь хулиганы-смельчаки-альпинисты пробуют свои силы и пробираются боком, на носках, цепляясь руками за камни заборов и свисающие побеги клёна. Я наблюдаю этот экстрим сверху, сидя в развилке мощных ветвей, спрятавшись в гуще листьев.
У Шпарковских большая семья. Толстая бабушка Варя нянчит чужих детей. Своих малышей нет ни у кого.Кто-то из сыновей сидит в тюрьме, иногда они возвращаются, потом снова пропадают. Лохматый дядя Витя, лысоватый Васька с больным сердцем, Шура со своим кудрявым Гришкой, младший Юрка-каланча и рыжая конопатая Тамарка, как и Зойка, немного старше меня.
К Шпарковским идут все. Слева от их двора, за двумя крепкими домами отвесная стена горы, которая тянется за всеми домами нашей улицы от Панкратовского моста. Вся гора буйно заросла колючими кустами дерезы, летом покрытыми мелкими бледно-сиреневыми и светло-кофейными цветками.
В одном месте гору по вертикали стесали на высоту человеческого роста, оголив рыжую твёрдую глину. Глина всегда была нужна, чтобы мазать чердаки, полы в летних кухнях и сараях, её рыли и для более крупных строительных работ. Шпарковские использовали её для себя и давали соседям, кому за деньги, кому в обмен на молоко или яйца. Так что у них во дворе как бы было маленькое месторождение.Постепенно там образовалась большая, всегда прохладная и сухая пещера, её углубили, вырубили ступеньки вниз, и получился хороший погреб. Им тоже пользовались ближайшие соседи.
Из нашего двора за домом к ним есть маленькая калиточка, там надо покричать кого нибудь, просто во двор не войдёшь – две овчарки настороже.Рядом с пещерой две высоченные сухощавые акации с прибитой между ними перекладиной и двумя толстыми верёвками, к которым внизу узлами накрепко привязана доска. На этих качелях можно раскачаться до самой крыши, но я боюсь даже смотреть, как это делает Юрка. Он летит, стоя на доске, и кричит что-то ругательное, и дух захватывает. К Юрке я отношусь, как к инопланетянину. А ещё он гоняет голубей. У него деревянная голубятня на вышке с лестницей, он там в небе голубом сам как голубь. А когда он на земле, он ни на кого не глядит, с матерью переругивается и цвиркает слюной как-то особенно по-босяцки.
Вечерами у них возле качели собираются Юркины дружки и Тамаркины подружки, они там играют затемно, но меня забирают домой, а пока светло, я успеваю поприсутствовать на этом разгорающемся игрище. Я садовником родился. Все цветы мне надоели, кроме... идёт пауза и «садовник» перебирает глазами играющих, кого он выберет? Смысла в игре нет никакого, кроме вот этого выбора. И он называет: роза, или георгина, или ромашка, он выбирает красивых и взрослых девочек. Может, не таких уж и красивых, но он никогда не выбирает меня. И уже в темноте, уже в кровати я прислушиваюсь к дальним взрывам смеха за окном, пытаюсь представить, что там сейчас происходит и моей грусти нет предела.
Дедушка.
По воскресеньям меня навещал дед, отец моего папы. В окно я видела, как он размеренно шёл по улице в белом парусиновом костюме, или в прямоугольном чёрном пальто, поднимая каждую ногу буквой "г", отставив руки, согнутые в локтях, от туловища, и подавшись вперёд всей своей верхней частью.
Дед садился на стул с высокой спинкой, такой же длинный, худой и твёрдый, как этот стул, снимал шляпу, вытирал лысину и, растерянно улыбаясь, спрашивал "Как дела?" или "Что слышно?" Если его спрашивали, отвечал односложно.Беседа не получалась. Меня он называл очень ласковым чужеродным словом «мейделе», брал сухими пальцами, указательным и сильно выгнутым большим, за щёку и причмокивал: «билькеле». Первое означало «девочка», второе – булочка.
Каждый раз он приносил мне в кулёчке, конусом свёрнутом из газеты, яблоки, конфеты, а иногда - необыкновенно пахнущие живые оранжевые шарики - мандарины. Ох, как же я их ждала! Но выразить благодарность мне было сложно. Дед явно не пользовался симпатией в нашем доме. По их личным с бабушкой счетам выходило, что дед был в чём-то очень виноват. Бабушка не скупилась на определения. Я знала, что дед жадный, глупый, хитрый, что он молчун и врун.
Неприятная раздвоенность отношения к дедушке исключала искренность. А ведь только возможность полной искренности наполняет нас счастьем. Вряд ли кто-то понимал причину моих капризов, которыми всегда сопровождались эти дедушкины визиты.