МОЯ ЛЮБОВЬ
В четырнадцать лет Вы все перевлюбляетесь - насмешливо говорила математичка. Она походила на чёрную шахматную пешку - точёная юбка, лаковая круглая голова… Все, кто отставал по математике, были в её глазах «отбросами общества», таким ничего хорошего в жизни уже не светило, разве что метла, задворки и беспробудное пьянство. К таким «отбросам» относилась и я.
Я сидела на последней парте в тени большого стереоскопа, и радовалась тому, что меня не слышно и ни видно. Вероятно, математичка интересно объясняла… Она, в упоении металась по классу, вдохновенно стучала мелом по доске, и таким мощным «аккордом» ставила последнюю точку, что он вдребезги рассыпался. В глазах её горел победоносный огонь, и несколько отличников, сидящих впереди, открыв рты, завороженно следили за всей этой красотой, остальные, зажмурившись, вжимались в парты, при каждом приближении распалённой математички. В любой момент, брызжущая водой тряпка, в руках учительницы, могла залепить в лицо позорную белую пощёчину. Если взгляд твой блуждал, а сам ты безнадёжно силился догнать ускользающую нить объяснения, то, считай, пропало, - в рот полетят грязные брызги, а лицо и одежду украсят белые пятна.
- Она очень хороший педагог! - успокаивала классный руководитель наших родителей, все, кто имеет по её предмету хорошую оценку, поступают в ВУЗы.
- Но и понимают её только отличники, переживали родители, нам приходится учить новую тему по учебнику и самим объяснять её детям.
Математичку боялись все: и её насмешливого взгляда, и мокрой тряпки и едких слов. Стыдить она умела! - «Неужели ты думаешь, что с таким отношением к учёбе, ты принесёшь хоть кому – ни будь пользу? Ты позор не только свой семьи, но и Родины! Ты «слабое звено», нашего общества напрасно будешь коптить небо и переводить на дерьмо продукты. Нет в твоём существовании никакого смысла, и совести ни на грамм. Посмотри, как вялы и ленивы твои мозги, как пуста душа»… каждый из нас готов был спрятаться на последнюю парту, а ещё лучше под неё. Но счастливчиков было не много. Остальные были обречены годами «принимать удар на себя» и всё больше погружаться в подростковую неуверенность.
Математичка любила «поговорить за жизнь»: - «Вы же сами видите, как живут Ваши родители, как изводят они друг друга, - утверждала она про всех сразу. - У вас в семьях война, отцы мечтают убежать из дома. Когда вы их вообще видите?! Ваши матери издёрганы, они с утра до вечера горбатятся на вас, а вы здесь у доски жмётесь и позоритесь, напрасно протираете штаны, купленные вам на деньги, заработанные тяжёлым трудом…
У меня родителей не было, (я жила с бабушкой), но «протёртые напрасно штаны», и мне было жалко, и всё же, не смотря на все старания, математика была для меня «тёмным лесом». Я радовалась тройке за контрольную, которую не нужно было переписывать после уроков. К доске же, не вызывалась никогда, у всех на виду я скоропостижно тупела и заикалась, поэтому математичка довольствовалась моими переписанными с двойки на троку контрольными.
И вот в начале седьмого класса, она предрекла: «В этом году вы все перевлюбляетесь»
Я вспомнила её слова, в тот момент, когда меня осенило, что это самое со мной и произошло. Любовь свалилась на меня как снежная лавина, всю завалила, закрутила и понесла невесть куда.
Об этом человеке я думала постоянно, с удовольствием вспоминала и смаковала все мелкие детали: какие у неё руки, родинка на шее, кружева на кофточке, как садилась она за мой мольберт, и как, под её карандашом, волшебным образом, преображался мой рисунок. Чем больше она правила, тем приятнее мне было его продолжать, я никогда не стирала ни единой её линии. Потом, я много лет хранила эти рисунки, не потому, что они были моими, в них я видела только её линии. Каждую перемену я расспрашивала её о семье, и знала всё о муже и сыновьях,(один из них был моим ровесником. Как же я ему завидовала!) Я писала стихи только для неё и с трепетом дарила аккуратно исписанные листочки. Нужно отдать должное, она непременно, прямо у меня на глазах прочитывала их, а я жадно впивалась взглядом в неё, читающую, и носила с собой этот образ. Стихи не были прямым признанием, но зашифрованным – точно. Например, о цветке, который растёт в глухой тени, но выживает только потому, что солнце на несколько минут в день освещает его. Этого ему достаточно… «Он за жизнь боролся от того, что у всемогущего светила, доброты хватило для него»
Вероятно, она «ни сном ни духом» не догадывалась о моей любви. Множество исписанных листочков аккуратно складывала в свой ящик, и рассказывала другим преподавателям художественной школы, какие хорошие стихи пишет её Полина Печкина. Со мной она всегда обращалась очень бережно, и как мне казалось, «по – особенному». Ни разу, за четыре года моей «художки», она не оскорбила меня даже взглядом. (А уж как трепетно я его ловила). Однажды, мне очень захотелось подарить ей розы. Непременно розы! Но денег у меня хватило только на одну, но очень шикарную. И тогда я окружила эту красавицу букетом, жёлтых одуванчиков на длинных ножках, сорванных у забора «Художки». Но как же достойно приняла она мой букет, поставила в хрустальную вазу на самое видное место. Ей и в голову не пришло отделить розу от одуванчиков. Словом, она никогда меня не разочаровывала. Когда она болела, я переживала до слёз, и еле сдерживалась, что бы не звонить к ней домой. А однажды, она пригласила меня в гости. Счастье спустилось мне на плечо полыхающей жар - птицей и я не выдержала её яркого света: – А можно я приду не одна?
Мою возлюбленную это озадачило: - Ты боишься прийти одна? Тогда, пригласи с собой кого захочешь.
Я позвала к ней ещё троих. Они с готовностью согласились. В моей душе шевельнулась ревность, - «кажется, люблю её, не я одна». Но делать было нечего… Перед походом в гости я не спала всю ночь, утром искупалась и одела своё единственное платье (оно и считалось у меня самым красивым).
Домашняя учительница была ещё прекрасней, чем «школьная». Её тёмно - карие бархатные глаза были похожи на влажные цветы. Она оказалась невероятной затейницей и рукодельницей. Мы и в «Художке» под её руководством сотворяли небольшие гобелены. Здесь же, над кроватями детей, гобелены цвели пышными цветами, эльфами и стрекозами. В кухне расписные стены и мебель и повсюду яркие акварельки к её милой «Дюймовочке». Иллюстраций к этой сказке занимали ещё со студенческих времён, и сейчас дом её был наполнен ярким миром «Дюймовочки». - Я всегда мечтала о дочери, - рассказывала она, а Б-г дал троих сыновей, вот и нарисовала она себе доченьку. Дюймовочка на её рисунках и впрямь была маленькой пухлой пятилеточкой, совсем не готовой выходить замуж ни за каких принцев. Её рисунки были наполнены добрыми мышами и жабами, всевозможными цветами и листьями в мягких прожилках. (Именно её манера рисования и наложилась на мою).
Учительница угощала нас тортом и разными вареньями, и разговаривала запросто, как со взрослыми, ничуть не фасонничая. Словом, она опять меня не разочаровала. В художественную школу, как мне тогда казалось, я ходила только ради неё. Став взрослой, я поняла, что и ребёнком - то, по настоящему, я была только в «Художке». Дома я жила не детской жизнью: всевозможные очереди за продуктами, стирка, уборка, уроки… Бабушка была слепа и если варила суп, то непременно с газетой, в которую было завёрнуто мясо, я притерпелась, спокойно вынимала из тарелки газету и ела. Но ходить одна по городу бабушка не могла, потому, что ослепла недавно, она запиналась и падала. Если я гуляла во дворе, то бабушка кликала меня у подъезда, как старик у моря «золотую рыбку», и я прибегала, но из - за бабушкиного еврейского акцента была объектом насмешек всех дураков нашего двора. Да и в школе я была изгоем, как раз из за «единственного» платья. Его одного, явно не хватало, что бы я пользовалась уважением среди ровесниц. Моё детство пришлось на время «доставания по блату». Все эти социальные хитросплетения меня мало интересовали, а родственников мало интересовала я, - так и росла, как трава в поле. А тут ещё эта математичка со своей тряпкой… И я благодарила Б-га, что сидела в самом защищённом от оскорблений месте.
Зато в «Художке», я считалась заводилой и хохотушкой.
-«На всю улицу слышно как ты заливаешься», - говорила мне учительница. Фантазия моя была неистощима, вместо двух эскизов я делала десять и считалась одной из талантливых в школе.
Выпускной в Художественной школе стал для меня трагедией. Я готова была снова поступить в первый класс, лишь бы избежать прощанья. Но, сдерживая слёзы, я по - прежнему смеялась и балагурила. Но всё же… была отлучена от своей возлюбленной и томилась страшно.
Прошло время, я закончила художественно-графическое училище, и влюблялась уже «по - человечески» - в парней. (Да ещё как! Каждый раз, как в последний). Став журналистом, я писала про свою, ни разу меня не разочаровавшую учительницу статьи, работая на телевидении - делала передачи и сюжеты… Но никогда, ни разу не обмолвилась о том, как серьёзно и болезненно её любила. Я не знаю, догадывалась ли она о чём либо, но была самым достойным «предметом обожания», и думаю, не меня одной... Впрочем, почему была?! Она и сейчас работает в той же Художественной школе. (Представляю, сколько вокруг влюбившихся в неё учеников!)
Кстати, в художественном училище, тоже была математичка, со странным именем – Нона Васильевна. Она объясняла так понятно, так доходчиво, что у меня текли слёзы от досады: «Как же всего этого я не понимала в школе?! Оказывается - это было так просто!» Нона Васильевна считала меня очень одарённой, и сожалела, что я, довольствовалась малым, и не имела дерзости развивать свои математические способности.