Далёкая Офелия смеялась во сне:
Пузатый дрозд, мохнатый олень.
Привычно прошлогодний нарисованный снег
Легко, светло и весело хрустит на зубах.*
Валентина хлестала мать мокрым полотенцем по лицу и рыдала:
- Тварь ты паскудная! Ну когда ж ты сдохнешь уже!
Старуха закрывалась руками, пускала из разбитого носа розовые пузыри и чуть слышно хныкала:
- Вая... Вая... Эаа-а-а...
- Э-а-а? - передразнила дочь, - А перед мужиком моим жопой крутить – а-а? Старая ****ь!
- Ы-ы, ы-ы...
Валентина устала, опустила руку с полотенцем.
- Ещё раз - слышишь меня? понимаешь? - ещё раз ты к Николаю или к Сашке сунешься - голодом уморю!
- Икаай... Сяська...
- Да-да! Николай - муж мой, и Сашка - твой внук, овца ты безмозглая!
- Афся, афся...
- У-у-у, - взвыла Валентина, - ничего ведь не понимаешь, сука, да? Да что ж с тобой делать-то... А ну одевайся и марш на улицу! Хоть бы замёрзла там, что ли, где-нибудь...
Валентина раскраснелась от слёз и вся взмокла, лупцуя мать – в квартире жарища, батареи огненные, топят в эту зиму нещадно; она закатала рукав халата, размазала слёзы, прислушалась: муж затихарился в спальне – теперь надулся и молча психует… Мать шебуршит в коридоре. Нимфоманка проклятая.
Валентина с ненавистью уставилась матери в спину, выглянув из-за кухонной двери: старая маразматичка неуклюже втиснулась в ворох одежды – застегнулась криво, не на те пуговицы – постояла украдкой у зеркала, полюбовалась собой и, беспамятно хихикнув, тихо выскользнула вон из квартиры…
...
Нарядная Офелия текла через край:
Змеиный мёд, малиновый яд.
Резиновый трамвайчик, оцинкованный май,
Просроченный билетик на повторный сеанс.*
- Ф-ф-у-у... Вы что, в подъезде бомжей прикармливаете? - скривилась тонкая интеллигенточка лет пятидесяти - на облако зловония в синем пальто, выползающее из подъезда.
- Это не бомжиха, - ответила ей такая же тонкая, но постарше, прикрывая нос платком, - это Гамовых бабка, Офелия. У неё это... старческое слабоумие. Не приведи Господь никому... А дочка, Валентина, жалеет - куда следует не сдаёт.
Зловонное облако блеснуло на полубабок очками, вцепилось в перила жутковатыми крупными пальцами - ступеньки скользкие! - и бочком стало спускаться вниз. Перила все в тонкой наледи, холодные, ржавые. Пальцы кривые и распухшие, жёлтые ногти все в трещинах, слоятся и крошатся, края не то обкусаны, не то обломаны.
- Жалеет? - проводила синее пальто брезгливым взглядом та, что помоложе, - Что ж не следит тогда? Воняет-то как! Хоть хлоркой посыпай... Офелия!
- Ага. Быть или не быть... Вот ведь назвали! А что следить надо – так бабка не даётся. У неё вместе со слабоумием водобоязнь развилась.
- Водобоязнь?
- Да. А она ж вон какая здоровенная – полтора центнера весу. Валентине с ней не сладить.
- Тяжкий крест этой Валентине выпал, тяжкий…
- Ой, да если б только это! Сказать стыдно: на каждого мужика ведь старая карга облизывается, доктора говорят, рецидив гиперсексуальности – такое тоже со слабоумием вместе бывает.
- Да что ты говоришь!
- Да вот тебе и вот. И такое случается.
- Эх... Так вот посмотришь и думаешь: уж лучше с первым же звоночком - того... Эвтаназию... Если б можно...
- Не скажи. На всё воля Божья. Быть, не быть - не нам решать... А Офелия эта и по молодости, говорят, шалавой была. Повзрослела – в ум вошла, а из ума вышла – снова как девчонка-малолетка стала.
- Не знаю. Можно решать, можно не решать. Как правильно - никто не скажет. А что шалавой была – так что ж ты думаешь, это ей аукнулось? Стыд-то весь не ей достаётся – дочке…
…
Влюблённая Офелия плыла себе вдаль:
Сияла ночь, звенела земля.
Стремительно спешили никого не таясь
Часы в свою нелепую смешную страну.*
Офелия тем временем привычно ковыляла прочь от дома - она блуждала по городу каждый день, и подолгу, чуть не до упаду. Ей всё время казалось, что куда-то надо идти – какое-то мгновение она обычно даже знала, куда именно, и этого мгновения хватало, чтобы сделать первый шаг, но она тут же забывала, куда ей надо, и шла уже исключительно по инерции, пока следующая шальная идея не сбивала её с курса и не направляла куда-то ещё… Так она и кружила по городу, пока ноги несли. Нужду справляла в одежду, не задумываясь и не помня стыда.
Обычно ей представлялось – когда всё-таки представлялось, когда мрак не охватывал её полностью – что она молоденькая девчонка, только ужасно устала, вот и тяжесть во всём теле – набегалась за день: работа, школа ФЗУ, дела по дому, огород и прочее – и смертельно хочется спать, но надо продержаться и не уснуть – вечером-то в клубе танцы! А там такие парни! Ух!
И она держалась, сколько хватало сил – день за днём, год за годом. Иногда, в моменты, когда Мрак прозрачнел, Офелия вдруг спохватывалась: где ж танцы-то? Уж сколько можно – все жданки прождала! Но скоро забывалась, окуналась в темень с головой и пропадала из себя.
Офелия прошла через двор, пересекла чернеющую среди сугробов теплотрассу - собачье лежбище. Собаки лежали на чёрной земле - одни свернувшись, другие вытянувшись во весь рост, и каждая оглянулась на бабку - привычно любопытствуя, не идёт ли кто сердобольный и отзывчивый. Нет, от этой старушенции ничего не дождёшься, она их просто не замечает: у них своя жизнь, у неё - своя.
Тощая бесцветно-грязная кошка вспугнула ворон, скучавших на жёрдочках мусорных баков, помойка будто взорвалась: карканьем, хлопаньем крыльев, веером истерично орущих теней и клякс. Офелия испугалась и перехотела идти вперёд. Но не расстроилась - просто пошла в обратную сторону. Двор-то огромный, пронзённый насквозь двумя улицами - крест-накрест, и это ощущалось как невероятная свобода, порой у Офелии просто дух захватывало, и она стояла посреди двора и любовалась великолепием этой свободы. Любовалась, пока не забывала, о чём она, собственно, вдруг задумалась и почему тут стоит столбом.
Так же вышло и в этот раз. Она прервала созерцание, огляделась вокруг, будто спросонья, и отдалась самозабвенному, бессмысленному движению вперёд.
...
Послушная Офелия плыла на восток:
Чудесный плен, гранитный восторг.
Лимонная тропинка в апельсиновый лес,
Невидимый лифт на запредельный этаж.*
Сашке Гамову, давно хотелось попробовать напиться - интересно, как это, да и романтика. Вот и повод появился.
У матери в минибаре полбутылки коньяка. Ключ Сашка давно нашёл - мать прятала его в словаре Даля, самой толстой и ненужной книжке из всех, что были в доме.
Достал бутылку, достал рюмку, налил. Чем бы закусить? Или запить? Принёс с кухни вазочку с пряниками и банку компота.
Для обострения решимости с трагическим усилием подумал о предательнице Галке – коньяк дешёвый, запах гадковатый, тошнотворный.
С Галкой вышло всё до омерзения попсово. Роковая любовь, первая и последняя - единственная! Лучший друг - удачливый соперник, удачливый во всём, но вот ещё и в этом. Прекрасная Гала гуляет теперь с ним под ручку, смеётся, льнёт к нему, всем телом жмётся - змея, шалава лебезючая! И ему, Сашке, при этом так бездумно и счастливо улыбается! Как будто и не понимает...
Набрал коньяку в рот, следом запихнул кусок пряника. В первый раз ведь, навыка нет, да ещё и глотать боялся - пока решался, пряник пропитался коньяком, мерзость получилась хуже не придумаешь. Вторую порцию чуть не выблевал сразу же - поспешил слишком. Запил компотом - провалилась. Третью принял минут через десять и уже чисто под компот - пошла заметно лучше двух предыдущих, но с неё Сашку уже натурально развезло. Он включил музыку, Егора Летова:
Далёкая Офелия смеялась во сне:
Усталый бес, ракитовый куст.
Дарёные лошадки разбрелись на заре
На все четыре стороны - попробуй поймай.*
«Чёрт, и тут от бабки не отвяжешься! - огрызнулся Летову Сашка Гамов, - Покончить с собой, что ли? В ванну улечься, вены разрезать... Да ну... Унизительно как-то - из-за бабы… из-за бабки…»
Так он подумал. Но в ванную всё же пошёл.
Пока вода наливалась, Сашка жахнул ещё пару рюмок. Мысли его плутали впотьмах, но неизменно возвращались к ненавистному образу бабки – это она во всём была виновата, только она!
«Почему мамка её в дурку не сдаст? Или в дом престарелых. Ей жалко, понятно, но она ж с ней в одной комнате не спит! А эта тварь по ночам хрипит, как издыхающая псина, воет, мечется, пердит и хрюкает, срётся и ссытся, всё в комнате так провоняло, что страшно на улице становится – вдруг от меня дерьмом тащит. А то вдруг встанет среди ночи и смотрит на меня. На кровать садится, рукой в темноте шарит… Вот и попробуй выспись тут. Жалко бабку в дурдом – что ж, конечно! – превратим в дурдом свою квартиру! Нет, отравлю я её, не выдержу больше…»
«Отравлю» - это было не просто слово. Правда, не вполне это страшное было и решено в его шугливом сердце, но... Соседи в подвале недавно крыс травили, Сашка один из пакетов с отравой припрятал. Он стал мечтать, как подсыплет отравы бабке в перловку.
«Эта обжора и не заметит, схомячит за милую душу… А допытываться, отчего померла, и не станут – кому она нужна, старая кляча…»
Когда Офелия вернулась домой, ни дочери, ни зятя уже не было – оба в ночную смену на химкомбинате.
В ванной шумела вода, сквозь щель под дверью пробивался сахарно-белый свет.
Офелия тихонько подошла и приоткрыла дверь - Сашка лежал в ванне. В желтоватой от вечной ржавчины спокойной воде его юное тело казалось нереальным, словно в кино или во сне. Старуха приоткрыла дверь пошире, крадучись двинулась к спящему внуку. Подойдя, оглянулась на дверь - вернулась, закрыла, мягко, без скрипа и стука; щеколда беззвучно втиснулась в паз…
Сашка дремал – разморило в ванне. Старушечью руку, подкравшуюся к нему в воде, он сквозь сон не сразу почувствовал. А когда почувствовал - член уже возбудился и жил своей собственной жизнью, обрёл свою собственную волю. Противиться этой воле Сашке не хотелось. Лишь ощутив прикосновение слюнявых губ, он чуть приоткрыл глаза. То, что он увидел, возбудило его ещё сильнее. Он почувствовал, как ненависть и омерзение вспенивают кровь - член нагрибился, затвердел. «Да и чёрт с ней, - вяло подумал он, - Я её убить готов, чё там париться о таких мелочах… Она ведь и не человек уже вовсе - безмозглая кукла, помешанная на сексе. Пусть отсосёт, если так уж хочется! В конце концов, это не страшнее, чем если бы я её отравил крысидой - и я ведь её, наверное, ещё отравлю...»
Офелия уже доделывала своё важное дело, когда вдруг настигло её просветление – каких не было у неё уже давно. Она поняла вдруг, что делает и кто этот парень в ванне. Мелькнуло вспышкой в голове, как принесли его когда-то из роддома, как он пищал из белоснежного конверта с синей лентой поперёк, как она его нянчила и пела страшные тягучие песни о смерти – от них он засыпал как убитый; вспомнила, как водила мальчишку в школу, как покупала на рынке яблоки – внука побаловать, как пекла ему пироги, а он хватал их прямо со сковородки, обжигался, перебрасывал их из ладошки в ладошку, смеялся... От просветления этого кишки у неё скрутило адской корчей стыда, Офелия схватила внука своими клешнями за лицо, навалилась всем телом – тот забрыкался и стал молотить её кулаками, норовя попасть по голове, но не тут-то было – бабка ловко уворачивалась, рывками придавливая тело внука к эмалированному дну. Она перемахнула через стенку ванны и надавила Сашке коленом на грудь, продолжая держать его голову под водой. Скоро внук трепыхаться перестал. Бабка Офа вздохнула свободно – просветление было кратким. Пригладила растрепавшиеся волосы, посмотрелась в зеркало – порядок. Но вдруг стало страшно. Валентина! Побьёт опять. Кричать будет. Надо уйти – от греха. А то под горячую руку-то…
И она торопливо оделась и снова выскользнула на улицу.
Мрак сгущался – и снаружи, и внутри. Небо покрылось мерцающей сыпью, Офелия подняла голову и долго-долго стояла так, глядя в развёрстое небо. Потом устала и села на лавочку - продолжая вглядываться во тьму.
Лифт пришёл наутро. И - невидимый - забрал её, истаявшую во мраке зверино прожитых лет - во мрак вечный.
* - строчки из песни Егора Летова «Офелия».