Из " Записок о минувшем"
В один прекрасный день мои двоюродные братья Изя и Нюма, жившие в бараке на 5-м участке, стали нашими соседями по лестничной площадке. Мои родители были не в восторге от такого близкого соседства, опасаясь, как бы баламутно-хулиганистые братцы не оказали на меня дурного влияния. Страхи касались, кроме всего прочего, их раннего пристрастия к азартной картёжной игре. В нашей семье вообще к любой игре в карты относились как к никчёмному и презренному занятию, карт в доме никогда не было.
Не знаю точно, когда они пристрастились к картам: в среднеазиатской эвакуации или, что вероятнее всего, уже в Магнитке, на 5-м участке. Как бы то ни было, когда братья стали жить с нами рядом, они уже были заядлыми картёжниками. Играли всюду, на что угодно, но охотнее всего — на деньги. Пропускали школу, прятались по углам и играли, играли…
Это был уникальный дуэт: умело используя шулерские приёмы и даже элементы мнемоники, картёжные вундеркинды почти никогда не проигрывали и вскоре стали широко известны в определённых кругах.
Их можно было часто встретить на базарах, где ошивалась колоритная публика: кидалы, напёрсточники, юркие щипачи, фиксатые урки, безногие инвалиды, лихо гремящие колёсиками–подшипниками своих убогих колясок-скамеечек. Инвалиды зазывали базарный люд сыграть кроме карт в орлянку и в другие азартные игры, суть которых я не всегда понимал.
Например, атрибутами одной из наиболее распространённых игр были лежащая на земле большая грязная картонка с грубо намалёванными по углам карточными мастями и консервная банка, в которой трясли, а потом выбрасывали на картонку игральный кубик.
В базарной атмосфере братья чувствовали себя как дома, принимали участие во всех азартных играх, блефовали, мухлевали и почти всегда оставались в выигрыше. Иногда их разоблачали, и тогда, во избежание расправы, приходилось «рвать когти».
Ничто не могло заставить братьев отказаться от карт: ни уговоры родных, ни угрозы и проклятия, ни побои, порой нешуточные. Бабушка часто выслеживала их и ловила на «месте преступления», они не убегали, брели домой на расправу.
У их матери тёти Розы было больное сердце, она заходилась в истерике, швыряла в братьев что попало, в том числе и табуретки, они только закрывали головы руками. Однажды мать заставила их вытряхнуть из карманов и из-за пазухи выигранные деньги — на полу образовался внушительный ворох. Тётя Роза сожгла все деньги, с проклятием бросая их охапками в печку. Братья покорно смотрели, не двигаясь с места, на корчащиеся в огне купюры.
Карты были проклятием, трагедией, семейной бедой. Постоянно звучавшее еврейское словечко «кортн» было зловещим символом неблагополучия и несчастья.
Что касается опасения моих родителей, то они оказались напрасными: я «не испортился», несмотря на тесное общение с братьями и их окружением. К картам я был равнодушен, видимо, в моём характере отсутствовала «картёжная» струна.
Когда в 1947 году Изьку забрали в армию, все облегчённо вздохнули: картёжный тандем распался, появились надежды на перемены к лучшему. Увы, ожидания не оправдались: дуэт развалился, но оставшийся солист стоил целого ансамбля. Лишившись напарника, Нюмка продолжал вовсю «катать» один, благо партнёры никуда не делись. Играли не только на деньги, но и на всякое барахло, никчёмные безделушки, короче, на что попало.
Как-то раз, пошарив в антресоли, Нюмка извлёк из неё пузатый полотняный мешочек и высыпал его содержимое на стол. Моим глазам предстала целая гора часов: мужских и дамских, ручных и карманных, миниатюрных и огромных. От удивления я раскрыл рот, хотел, было, спросить «откуда», но не стал, ответ и так был ясен: «кортн».
Расшвыряв кучу по столу, Нюмка небрежно бросил:
— Выбирай любые!
Но выбирать-то, как оказалось, было не из чего, все часы имели какой-нибудь дефект: у одних не было стрелок, у других циферблата, а у некоторых отсутствовали заводные колёсики. Из всего изобилия я с трудом отыскал две-три пары, которые завелись.
Из них я выбрал небольшие, жёлтенькие, похожие на дамские.
— Швейцарские, — со значением сказал Нюмка.
Ремешка у часов не было, я носил их в кармане штанов, то и дело проверяя, на месте ли они.
Часы остановились через несколько дней и больше не ходили.
— Ну что ты хочешь, — сказал Нюмка, — швейцарская штамповка! Барахло бочата!
Когда я спросил, что мне делать с часами, он пожал плечами.
— Выбрось их к такой-то матери, и всё.
Однажды Нюмка на пороге нашей квартиры торопливо сунул мне какой-то тяжёлый свёрток.
— Спрячь короче куда-нибудь! — сказал он и убежал.
Я засунул свёрток под кучу барахла на балконе и забыл о нём. Свёрток был обнаружен во время генеральной уборки захламленного балкона года через два, когда Нюмка уже служил в армии. Под расползшейся обёрткой оказался отрез хорошей, как сказала мама, костюмной ткани. Пролежавшая долгое время под дождём и снегом, ткань уже ни на что не годилась.
Как-то Нюмка принёс немецкую «Лейку» в кожаном футляре с ремешком.
— Пусть побудет у вас, — сказал он.
Я не сомневался, что аппарат был выигран в карты.
Фотографический зуд, охвативший меня некоторое время назад, уже прошёл, да к тому же я всё равно не смог бы снимать « Лейкой» из-за отсутствия в продаже узкой плёнки. Я долго любовался аппаратом, открывал и закрывал крышку, смотрел в видоискатель, щёлкал затвором. А потом повесил его за ремешок на гвоздь, вбитый в стену над моей кроватью.
Всякий раз, когда я легонечко покачивал висящий аппарат, откуда-то выскакивал Кексик и ожесточённо бил по нему лапкой, от чего аппарат раскачивался, как маятник. Кексик пугался, убегал, выглядывал из укрытия, стремглав возвращался, всё повторялось сначала. Мы покатывались со смеху. Нюмка о «Лейке» не вспоминал, я уже считал её своей.
Но однажды стена оказалась непривычно пустой, аппарат исчез. Я спросил у Нюмки, куда он девал «Лейку».
— А! — небрежно махнул он рукой. — Прокатал! Хотел отыграться, но не получилось.
Хоть Нюмка мне «Лейку» и не дарил, я почему-то обиделся.
— Да ты не расстраивайся, Лёшка! — засмеялся Нюмка. — Плёнки-то всё равно нет!
Кроме «Лейки» среди нюмкиных трофеев попадались и другие ценные предметы. Перед отъездом в военное училище он подарил мне «на память» полевой бинокль, солидный прибор с надписью «Paris». Я не верил, что Нюмка получил его где-то там в качестве приза, как он утверждал, и не сомневался, что это очередной карточный выигрыш.
Я смотрел в бинокль на стадион, на улицу, заглядывал в окна самых дальних домов. Пару раз брал бинокль в театр, он был настолько мощным, что даже с балкона ничего, кроме огромных носов и глаз актёров не было видно.
Я очень дорожил биноклем, берёг его как зеницу ока. Мой сосед, подловатый Костя Андреев, с годами ставший ещё подлее, несколько раз «по старой дружбе» брал у меня бинокль, ездил с ним на охоту. Давать ему бинокль жутко не хотелось, но он клянчил и канючил, а сказать твёрдо «нет» я не умел.
Правда, обычно через два-три дня он исправно возвращал бинокль, и я вздыхал с облегчением.
В тот злополучный день Костя пришёл с биноклем, когда я обедал. Впустив его, я снова сел за кухонный столик.
— К-куда положить? — спросил Костя.
— Поставь в шкафчик, — ответил я.
Заскрипели, открываясь и закрываясь дверцы шкафчика, висевшего на стене за моей спиной. Костя посидел немного и ушёл. Через некоторое время я заглянул в шкафчик и похолодел: бинокля там не было!
Лихорадочно обшарив всю кухню, я ринулся на второй этаж.
— Ты что?! — заикаясь сильнее, чем обычно и брызгая слюной, возмутился Костя. — Ведь я при тебе положил бинокль на место!
Коварство и лживость старого дружка мне были хорошо известны. Я всегда чувствовал, что он подбирается к биноклю.
Возможно, он не собирался стащить его именно в этот раз, но уж больно удобный подвалил случай: повозив биноклем по полке за моей спиной, он сунул его в карман своих необъятных штанов. Но доказать, разумеется, я ничего не мог. Не пойман, не вор. Пропал бинокль...
* * *
Иногда, когда мать и родственники совсем уж допекали Нюмку упрёками, нотациями и экзекуциями, он сбегал, не появляясь дома по нескольку дней. Где он кантовался, я не знал, хотя и был единственным, с кем он общался во время своих побегов. Мы встречались с ним в условленном месте, он расспрашивал меня о доме, о матери, иногда подбрасывал немного денег. При каждой встрече я уговаривал Нюмку вернуться домой, рассказывал, как переживает тётя Роза. Он мрачнел, упрямо говорил «пока» и уходил.
Эти его отлучки были чем-то вроде картёжного запоя: он играл целыми днями, где попало. Его даже будто бы видели игравшим в общественном сортире. Верилось в это с трудом, потому что в уличных уборных стояла такая нестерпимая вонь от едкой фекально-хлорной смеси, что пробыть там дольше, чем требовалось для «облегчения», казалось невозможным.
Из дома Нюмка сбегал во время школьных каникул, в течение же учебного года вёл нормальный образ жизни: учился, причём, неплохо, легко — всё хватал на лету, собирал марки, читал, играл в шахматы и волейбол.
Но карты не бросал никогда. Он часто привозил партнёров к себе домой, а то и к нам, когда кроме меня никого не было дома. Каких только харь я не насмотрелся! На некоторых и взглянуть-то было боязно. Нюмка держался с ними абсолютно естественно, как с равными.
Я действительно не попал под влияние своих неординарных братьев и их окружения. Их пристрастия и гешефты не увлекали меня, воспринимались мной как некая данность, не имевшая ко мне никакого отношения. Я, наверно, не обладал ни соответствующим темпераментом и азартом, ни своеобразным талантом.
Даже курить я начал сам по себе, без их влияния. Наоборот, братья неодобрительно относились к моему раннему пристрастию, хотя сами курили, наверно, лет с восьми. Я никогда не просил у них закурить, лишь однажды сшиб у Нюмки экзотическую сигарету «Камель», с верблюдом на пачке. Он привёз сигареты, когда приехал из военного училища на побывку, говорил, что они американские. Что-то не верилось. Откуда в сибирском захолустье взяться американским сигаретам?
Как-то он положил горящую сигарету на перекладину между ножками стола и, увлёкшись, забыл о ней, а когда вспомнил, она уже сгорела дотла, превратившись в столбик пепла. Я был поражён: обычные сигареты, не говоря уж о папиросах, если их не раскуривать, гасли моментально. Может, правда, американские?
Но кое-чему я всё же у братьев нахватался. Это «кое-что» — виртуозный мат. Невостребованный, он покоится на дне моего подсознания, но иногда, в силу обстоятельств, всплывает на поверхность цел и невредим. Это как езда на велосипеде: если когда-то катался, то даже после перерыва в десятки лет сядешь и поедешь.
* * *
Со спортом у меня были весьма прохладные отношения. К урокам физкультуры я относился как к неизбежному злу: брусья, кольца, конь, перекладина – весь этот спортинвентарь ничего, кроме зевотной скуки, во мне не пробуждал.
Вместе с тем, я с удовольствием играл в футбол и в волейбол во дворе и в пионерлагерях. На уроках физкультуры пробегал стометровку чуть ли не быстрее всех в классе, мог подтянуться раз 12 и отжаться от пола раз 40, но всё это не носило характера состязательности, не было увлечением. Во мне, что называется, не было спортивной жилки.
А ведь за примером настоящей спортивности не надо было далеко ходить. Ею в полной мере обладал живущий рядом Нюма Гольдштейн. Я думаю, что мои родители не возражали бы против его влияния на «Лёньку» по этой части.
Кроме специфических ума и интеллекта Нюмка был от природы щедро одарён физической силой и тем, что можно назвать врождённой, органичной спортивностью, пожалуй, основной составляющей его неуёмной натуры. Не занимаясь регулярно ни в одной из секций, Нюмка имел несколько спортивных разрядов — от бега и шахмат до стрельбы и штанги. Основным его увлечением были спортивные игры, что вполне объяснялось свойствами его характера.
Он был Игрок. Всё, чем он занимался, было в той или иной степени игрой. Уверен, что и карты представляли для него, прежде всего, спортивный интерес.
Любимой Нюмкиной игрой был волейбол. На площадке он выглядел забавно – малыш на фоне рослых, а то и гигантских партнёров. Удивительное начиналось с первых минут игры: экзотический Молекула – так звали Нюмку в спортивных кругах – выпрыгивал над сеткой неправдоподобно высоко, будто игнорируя закон Ньютона, его удар через сетку пробивал любой блок, а кручёные подачи принимать не мог почти никто.
Вольнолюбивый Молекула отказывался от участия в официальных городских и областных соревнованиях, не связывал себя никакими обязательствами. У него была куча всяких других интересов, отказываться от которых ради размеренного спортивного режима он не собирался.
Нюмка Гольдштейн был кумиром всех моих дружков-приятелей. Его любили за задорный характер, остроумие, грубоватый смачный юмор, заразительный смех, за простоту и лёгкость в общении, за необыкновенную физическую силу и спортивность.
Мне это было приятно. Я гордился братом.
Интереснейший тип, в нём было столько намешано…
Круг его общения, широкий и странный, включал в себя уркаганов и подслеповатых филателистов, книгочеев и прожжёных картёжников, спортсменов и выпивох. Порочные пристрастия тащили Нюмку на дно, но что-то всегда удерживало его на поверхности: то ли отсутствие в его характере оголтелой жестокости – нечто глубинное, не дававшее стать вровень с тупой шпаной, то ли жалость к несчастной матери.
Поражала Нюмкина беспечность, простодушная, порой граничащая с разгильдяйством, не проходящая с годами. Однажды она чуть не стоила мне жизни...
Но обижаться на него было невозможно, он был открыт, беззлобен и никогда ничего не делал с задней мыслью.
Я живо помню своих братьев в то далёкое время, когда мы жили рядом, в те последние военные, первые послевоенные годы... Изька пробыл в моём детстве недолго, с Нюмкой же нас связывало более длительное и тесное общение. Именно он оставил в моей памяти наиболее яркий след.
В отличие от несколько остепенившегося с годами брата, он, в силу своего характера, мало подходил для размеренной, оседлой жизни. Весёлый, бесшабашный баламут, он то неожиданно появлялся откуда-то, то так же стремительно и неожиданно пропадал...
Ну ладно... Остепенились, не остепенились...
А с картами-то что?
А ничего. Азарт, он же как наркотик...