Володя,Вадим, Джон,Сева, - в разное время, кто долго, кто всего несколько лет - шли они со мной по жизненному пути. Они не были самыми успешными, самыми благополучными. Но жили, вели себя так, что оставили глубокую зарубку в моём сердце.
Я помню вас, дорогие мои.
Володя Башкатов
Наши отношения с Володей трудно назвать тесной дружбой,- мы слишком редко встречались в послешкольные годы- но, конечно же, эти отношения были чем-то иным нежели товарищество или приятельство. Я наверное просто любил его, и думаю, его чувства ко мне были похожими. Мне не забыть последний общий наш час в этом мире. Была белая ночь в середине июня 97-го, мы стояли в каком-то скверике недалеко от Речного вокзала, со светлых стен многоэтажек смотрели на нас розовато-серые от поздней зари и совсем безмолвные окна. Волшебное сочетание почти дневного света и ночной тишины. И неторопливый прощальный разговор, которым - мы тогда еще не знали - заканчивался наш общий земной путь, остался в моей памяти как удивительный знак безмерной теплоты и сердечности.
В классе он сидел прямо передо мной - дорогой мой Вовка Башкатов. На уроках я редко видел его лицо,- больше спину в темной плотно обтягивающей его тужурке, перешитой, наверное, из отцовского морского бушлата. Но было много других поводов видеть друг друга. Под баскетбольным кольцом в физкультурном зале; на пустыре у Кировского Дворца, где мы совершенно самозабвенно «гоняли в футбол»; за шахматами - везде, где только выпадала возможность. Он был азартен в играх: в шахматах это проявлялось в его комбинационном даре, превращавшем всякую встречу с ним в шахматное приключение. В известной классификации- «начинающий»- «любитель»- «игрок кафе» он занимал верхнюю строчку, и без сомнения мог бы играть в силу мастера.
Он был таким веселым человеком! Так легко было его рассмешить, заставить улыбнуться. Но самое замечательное было в том, что его «смешливость» маскировалась серьезностью. У него была манера повторять слова. «Ну, ты скажи, скажи, Вовка»,- начинал он, набычившись, взяв меня за пуговицу - «ты скажи». Но глубокомысленный разговор почти всегда кончался взрывом смеха. « Искры смеха в глазах»- это про Вовку, это и про совсем уже взрослого Володю Башкатова, под некоторой лекторской вальяжностью которого жил- да и куда же он мог деться- талантливый, проницательно- умный и веселый мальчишка.
Вадим Марков
Вадим попал в нашу студенческую группу не сразу, примерно в середине второго курса. А толком я его узнал летом 1952-го, на непутёвой, неважно организованной крымской геологической практике. За шестьдесят лет многое стерлось в памяти, но необычайно ярко встает перед глазами картина: белый, сияющий на солнце изестняковый склон – куэста вблизи Симферополя, разбросанные по склону фигуры студентов, склонившихся к обнажениям в поисках окаменелых раковин и, прямо передо мной, на земле, сияющий улыбкой Вадим. Он кучеряв, чёрноволос, усат, по- козацки смугл от природы, да ещё и загорел, ослепительно белозуб; на плечах небрежно повязанная ковбойка, на голове – прикрывающий шевелюру , завязанный узелками по углам носовой платок. Он улыбается, да, нет, – смеется, любовно перебирая тяжелые раковины только что найденных моллюсков. Он нежно поглаживает их, подносит к губам, целует...Не может на них наглядется. Такой нежности к безмолвным камням мне, право, не приходилось видеть.
Нежность пронизывала всю его душу. Он был очень музыкален, сдержанно аккомпанировал себе на гитаре, обвораживая слушавших негромким глухим чуть хрипловатым голосом. Он поразил друзей-студентов песней советско-британской дружбы «Дымки голубые...» о смертельно опасных морских транспортах 1942-44 годов, плывущих к Мурманску над немецким торпедами в Северном и Баренцевом моря. Девушки на студенческих вечеринках плакали, когда он пел о сорвавшемся с высоты и разбившемся на цирковой арене мальчике в бледно-палевом трико. Сам он был из под Ростова, и случилось так, что ему не приходилось слушать в концертах симфоническую музыку. Но однажды, это было для Вадима впервые, он вошел со мной в зал Ленинградской филармонии. В таких случаях нередко возникает отторжение, упрямое непонимание. Не то– с Вадимом. Он выглядел потрясенным: серьёзная, дотоле незнакомая ему музыка легко пробилась к его романтической душе.
В группе у него была любимая девушка - нежная, стройная, гибкая как лиана. Но взаимности не получилось; она предпочла Вадиму другого, в то время куда более успешного и благополучного. И на студенческих вечеринках Вадим грустил, глядя на нее, подливая вина в стакан, раз за разом повторял: «Выпьем за серо-буро-малиновое в крапинку».
Его студенческая жизнь неожиданно закончилась на третьем курсе, видимо еще до смерти Сталина. Кто-то раскопал и донёс, что его отец во время оккупации, при немцах работал врачом. И Вадима изгнали. Я, помню, выступал на собрании в его защиту, говорил о его страстной приверженности к геологии. Меня не тронули. Вадима спасти не удалось.
Он нашел инженерно-геологическую работу на песчаном карьере где-то в Псковской области. Его письмо оттуда было полно восторженной любви: к невесте Любке, к солнечному псковскому небу, к мягкой нагретой солнцем лесной дороге, по которой они с Любкой ступали босыми ногами.
Жора Филатов
Его редко называли Георгием или Жорой. Для всех он был Джон. Видимо, еще со студенческих времен. Он был похож индуса или бедуина. Очень худой, черноволосый, с горбинкой на носу, очкарик. Почти всегда с опущенной головой , почти всегда сдержанно улыбающийся, немногословный, невероятно скромный. Золотой медалист, росший в детском доме.
Он был едва ли не лучшим геологом-съемщиком, совершенно выдающимся геокартографом в богатой талантами Агадырской группе геологических партий. Составленные им карты отличались особо изящным «филатовским» почерком и были великолепны: в этом с ним мог соперничать разве что блистательный Саша Авдеев. В 1966-ом, вместе со мной и Ией Бодылевской Джон создал предмет нашей гордости, – по правде, первоклассную геологическую карту Атасу-Моинтинского водораздела.
В полевых хозяйственных делах Джон был незаменим; до педантичности аккуратный мастер на все руки, плотницкими и столярными инструментами он владел превосходно, так же как пером: говорили, что он дока по ремонту детских игрушек. Он быстро мыслил: успешно играл в шахматы «с часами». Закрытый и ироничный был склонен к некоторому эпатажу , - называл своего любимого терьера свиньёй, пеняя его в аэропортах за тяжёловесность, и любил подшутить над своим институтским приятелем Борей, незаметно подбрасывая перед уходом со службы кирпич в его рюкзачок.Он всегда был готов придти на помощь, не жалел себя на других, щедро делясь своим временем и умением. Абсолютно «некарьерный» благородный человек.
Накнуне отъезда в Израиль, в комнате на Кировском , я видел его в последний раз: он сидел за столом, напротив меня, рядом со своей женой Таней Чистяковой.
Сева Копылов
Трагически, иначе не назовешь, закончился жизненный путь семьи Копыловых-Трироговых. Всего за несколько лет ушли из этого мира сперва тетя Вава, потом Оленька и вот теперь мой двоюродный брат Сева. Род оборвался, и в наших силах- единственное: хранить о них долгую добрую память.
Сева обладал великим даром: он был замечательным товарищем. Многим окружающим он казался истинно ремарковским героем. Его юношеские годы были годами, окрашенными мужской дружбой, и горько, что многие его друзья так же трагически ушли из жизни совсем молодыми. Согласитесь ли вы со мной,- ореол благородства всегда окружал Севу. Он возник еще в блокадный год, когда Сева, тогда совсем мальчик, вел себя более чем достойно. Этот ореол сохранился и в остальные годы его жизни. Сева умел спокойно, без лишних слов и, можно даже сказать, расчетливо придти на помощь другу в нужный час. Он был умницей, математически мыслящим человеком, его поведение в сложных ситуациях было почти оптимальным. Он был реалистом в оценке и больших, и повседневных событий. Его скептицизм смягчался легкой шуткой. С ним всегда интересно было говорить: его речь нередко бывала и по-трироговски резкой, и напористой; он умел защищать и отстаивать свои взгляды. Севе претила научная и околонаучная суета, он- при своих незаурядных способностях- не занимался карьерными играми, предпочитая просто и честно делать свою работу.
Взаимная привязанность Севы и тети Вавы была удивительным феноменом в современном, таком непрочном обществе. Любовь к Оле и ее кончина стали счастьем и страданием севиной жизни.
Будем же помнить севкино обаяние, его небрежную, с развальцей походку, чуть отброшенную назад руку с сигаретой, его не по возрасту молодое лицо.
Светлая ему память.