Тэ Малярка гыя эдромэса,
Ах Василько гыя вэшурэса.
Ай, мэрава, ай, мыём, Васьколэ!
Хасия тро шэро, Маляркалэ!
На краю обрыва, на самом высоком его месте, рос густой куст боярышника; когда-то цыганские дети, брат с сестрой, ловко пробирались по заросшему крутому склону обрыва, чтоб полакомиться спелыми оранжевыми ягодами. Осторожно обгрызая сочную мякоть, дети любовались на ленту уходящей на запад реки и на широкую пойму, где остановился их родной табор. Вдоль обрыва пылила дорога, дорога вела к большому селу, почти городку, когда дети замечали, что по ней что-то движется, они, на всякий случай, прятались в мелком кустарнике склона.
Когда Малярке пошел четвертый год, ее отец, взбешенный возмутительным поведением жены, ушел из семьи к какой-то мужиковатой вдове, прельстившись именно на ее мужиковатость. Нет, он очень любил свою Малярку, да и жена – стройная, видная, преданная семье женщина, но… Но у Малярки к этому времени имелась сестричка на год ее младше. И еще одна сестричка, младше на два года. И появилась третья…
В те далекие времена темный народ не заморачивался проблемами икс-игрек-хромосом: кто рожает детей? Баба? Баба! Так кто виноват, что она наградила мужа четвертой девкой подряд?! А где сын?!!
Над отцом Малярки подсмеивались (за мужиковатость вдовы), на мать заглядывались и (несмотря на ее девчачий выводок) пробовали подсвататься, но на все попытки воздыхателей она лишь презрительно улыбалась.
Через год вдова родила… Ну, конечно же, конечно: девчонку! Не помогла и мужиковатость. А ей тоже хотелось сына. Едва оправившись после родов, она набросилась на горе-отца с площадной бранью и даже, как утверждали злые языки, была задействована кочерга. Блудный сын… извините – отец! вернулся в покинутое семейство и еще через год у Малярки появилась пятая сестричка если, конечно, не считать сводную – у вдовы.
Смешная история, не правда ли? Но для кого как… Для чистого сердечка и тонкой души маленькой Малярки это не смех – трагедия, жестокая травма. И корнем всех бед, как она считала, являлось отсутствие у нее братика. Родись братик – и перестанет хмуриться отец, и чаще станет улыбаться мама, но не было, не было братика и девочка страдала едва ли не больше своего отца.
Однажды (Малярке исполнилось шесть лет) отец по какой-то надобности отправился к кузнецу, товарищу по несчастью, и взял с собой дочь. «Несчастье» кузнеца имело характер противоположного свойства: кузнец ухитрился наковать полудюжину сорванцов, Василько в этой шайке числился под номером три и был на четыре года старше Малярки. Он уже неплохо помогал в кузнечной работе и отец Малярки с завистью глазел, как ловко управляются кузнец и его наследник. Покосился на дочь и вздохнул.
–Малярка! Возьми себе Василько. Пусть будет твоим братиком.
Кузнец опустил молоток:
–А сестричка-то хороша. Василько, не зевай!
Прочитать задние мыслишки двух отцов семейств труда не составляет: «Хороший мальчишка, работящий будет муж у Малярки!» «Девочка в маму – пятерых родила, а все как тополек! Такой красивой жены, как Малярка, Василько не сыскать!»
А перед Маляркой словно молния сверкнула. Она шагнула к мальчику:
–Ты будешь моим братиком?.. Василько, ты будешь моим братиком?!.
Отчаянно вдруг расплакалась, обняла юного кузнеца, привстала на цыпочки и поцеловала. Перепуганные слезами Малярки отцы забегали, засуетились, не зная, что предпринять, на шум и слезы примчалась мать Василько, быстро разобралась, что к чему, подхватила Малярку на руки, прижала к груди, высушила губами все слезы на личике девочки. Ей, бедной, так хотелось ну хоть бы одну дочку!..
Через пару дней Василько с отцом нанесли визит семейству Малярки и, пока дети играли, усатые их родители вдумчиво выпили, закусили и подружились. Затем Малярка с матерью отправились в гости и, опять таки, пока дети бегали вокруг шатра, их мамочки от души нажаловались друг дружке на свои горькие судьбины и всласть перемыли косточки своим благоверным. А что, разве женщины не имеют права иметь собственное мнение по извечному вопросу «кто виноват?» Да, детей рожают бабы, но кто, извините, детей делает?!
Скоро «брат» и «сестра» сделались живой легендой табора и даже самые отъявленные болтуны остерегались отпускать шуточки о дружбе двух детей. «Родство» свое Василько и Малярка оберегали чрезвычайно ревниво: Малярка быстро отучила сестренок пищать об их «братике» Василько, а Василько даже несколько раз бросался в драку со своими законными братьями за выражения типа «наша сестричка». «Мой братик!» «Моя сестричка!» Все! Чтоб больше никто не встревал! На них махнули рукой и не встревали.
Первые четыре года (до своих четырнадцати) Василько терпеть не мог, когда их поддразнивали «жених и невеста», следующие четыре (до восемнадцати) Василько…
Ах, Малярка и Василько!... Вы – дети души моей, останьтесь, останьтесь же навсегда детьми, а я выброшу свое гусиное перо, и выплесну за окно склянку чернил, и окажется передо мной святочная сказка о двух добрых детях!.. Но не властен повествователь в своих героях, он – их раб, а иначе быть и не может.
…Василько вдруг перестал называть свою подружку сестричкой, только – по имени, а на «дразнилки» больше не сердился, казалось, они ему даже нравились.
И вот Малярке исполнилось четырнадцать лет, Василько – восемнадцать и они в который раз уже забрались на макушку обрыва и азартно обирают пышный куст боярышника. Впрочем, обирает ягоду Малярка, а Василько катает большим и указательным пальцами крошечное оранжевое веретёнышко. Он давно уже со взрослой снисходительностью всего лишь потакал детским забавам черноглазой подружки. А у Василько глаза – как его имя, говорили, что бабушка Василько – некогда украденная цыганами русская девочка. Малярка насобирала ягод и крутнулась перед Василько, так, что ее длинная, широкая, пестрая юбка изобразила тугой колокол.
–Малярка, – сказал Василько, – я тебя люблю!
Засияли черные глаза:
–И я тебя люблю! Больше всех на свете!
Быстро, по старой детской привычке, чуть привстала на цыпочки и поцеловала юношу в уголок губ.
–Я приду тебя сватать! – прошептал счастливый Василько. – Ты будешь моей женой!
–Как?.. Женой?.. А… Нет, брату нельзя жениться на сестре.
–Малярка! Какой я тебе брат?! У меня отец и мать, у тебя отец и мать. Я люблю тебя!
–Я не хочу… Нет… нет… Я не хочу, чтоб у меня не было братика!! И отец и мать называют тебя сыном!
–Конечно. Ты же выйдешь за меня замуж, а зять все равно что сын.
Что-то рушилось, что-то ломалось в детском еще сердце Малярки, она не понимала, что с ней происходит, испуганно оглянулась и вдруг заплакала.
–Василько… Василько…
А у Василько опустились руки, он не знал, что подумать, не знал, что сказать. Но Малярку вдруг осенила счастливейшая, как ей показалось, мысль, она даже плакать перестала:
–Василько! Ты возьми в жены мою сестру, тогда ты всегда будешь моим братом, а… раз-два… а твои дети будут два раза моими племянниками!
Вот так, бедный ты мой Василько… Любить, как любят раз в жизни, любить, как любит один из тысячи, открыть свое сердце и услышать в ответ «возьми в жены мою сестру»!..
На следующее утро Василько в таборе не оказалось. Ну, мало ли что, парень взрослый. Но он не появился ни к вечеру, ни к следующему утру. Тут вдруг заметили, что вместе с молодым кузнецом исчез кое-какой его инструмент и смена одежды. Крыльями черного ворона распласталась над табором тревога, догадались расспросить плачущую девушку, расспросили и ахнули. Не думайте, Малярку никто не ругал и не осуждал, не до того было: приходилось день и ночь караулить, чтоб бедняжка не бросилась в реку. Вдребезги разлетелось ее детство и над осколками поднялась женщина с яростными черными глазами: «Что ты наделала, глупая девчонка?!»
Время не лечит раны, оно их затягивает. С поверхности. Чуть-чуть. Затянулась душевная рана и у Малярки. Замуж она вышла позже всех своих сверстниц. Не потому, что никто не заглядывался на красивую девушку или сомневался в ее целомудрии, просто всякому, кто на нее смотрел, чудился рядом призрачный образ Василько. И мужа она нашла в другом таборе. Муж попался хороший и в детях она была счастлива, но рана-то всего лишь затянулась!.. С поверхности!.. Чуть-чуть!..
А что же ее Василько, которого она любила как женщина, но по несчастному детскому капризу думала, что любит как брата? А как в старой цыганской песне, тоже о цыганке Малярке и цыгане Василько:
«Малярка шла дорожкой,
А Василько шел лесочком.
Ай, умру, ай, пропаду, Василько!
Сгубит твою голову Малярка!»
Но кто знает: может эту песню о них тогда и сложили?..
Василько шел долго. Наконец, измученный и голодный, остановился у кузницы большого села. Попросил работы. Хозяин критически и подозрительно осмотрел путника с ног до головы. Цыган. Одинокий. Пропыленный. Молодой, молокосос, можно сказать.
–Иди-ка ты, добрый человек, своей дорогой. Нет у меня для тебя работы.
И ушел бы тот, да любопытная жена хозяина заглянула в нецыганские глаза, они ей понравились:
–Цыгане хорошие кузнецы! Чего ты так, сразу-то?
Хозяин хмыкнул, потер подбородок.
–Пошли в кузню.
И Василько остался. Хозяин затеял было выспрашивать кто он, да что он, да откуда, куда и зачем идет, но Василько ответил лишь:
–Я ничего не украл и я никого не убил.
Василько понимал, что он один в этом чужом холодном мире, что надо быть осторожным и, как огня, сторонился сельских девчат. Да вот девчата не сторонились его: и то – статный, всегда выдержанный и трезвый, мастер милостью Божией, да еще с васильковыми очами под черными бровями! Обиженные вниманием своих кралей к чужаку, да еще цыгану, сельские парни принимались выживать его и Василько покидал село. Ему бы жениться и дело с концом (он и сам подумывал об этом), да вот все ждал, когда сотрется с сердца выжженное на нем имя цыганской девушки. Не дождался.
В безликой городской суете было легче затеряться и Василько долго жил в городе, даже имел там небольшую кузницу, в которой никогда не утихал звон железа. Потом голос крови взял свое: обзавелся парой лошадок и добротной кибиткой, колесил по дорогам и проселкам, в городе только зимовал.
…Ну, что там еще видится не то в воображении, не то наяву? Обрыв? Обрыв. И дорога вдоль него. И крыши далекого села. И на дороге – путник. Вот он поравнялся с кустом боярышника: куст поредел, много сухих, давно обломанных веток. Остановился против куста, долго на него смотрел, перевел взгляд на край обрыва, там, свесив ноги, покрытые широкой пестрой юбкой, сидела женщина. Подошел к ней. Роскошная волна черных волос, то здесь, то там расчерченная серебряными нитями.
Поздоровался по-цыгански, женщина с минуту молчала, словно во что-то вслушиваясь, ответила на приветствие тоже по-цыгански, тихо и не оборачиваясь. Путник взглянул на запад, на широкую пойму, где, как растревоженный муравейник, шумел табор: доносились гортанные возгласы и ржание лошадей.
–Что в таборе? Неспокойно?
–Уходим.
–Что так? Стояли бы до осени. Здесь хорошо.
–Жандармы приходили. Велели до захода солнца убраться. Там кто-то что-то украл, – женщина кивнула в сторону села, – а кто виноват? Цыган виноват.
Помолчали.
–Погадай мне! – вдруг попросил он. Женщина фыркнула:
–Я – цыганка и буду гадать тебе – цыгану?
–Какой я цыган. Русским стал. По-цыгански уже и говорить разучился.
–Да говоришь ведь.
–Погадай!
–О чем гадать то? Будущее – темно, настоящее – «шляйнэланэ, бродяга», прошлое – ты сам знаешь.
–Погадай… О прошлом…
Женщина, все не поднимая лица, небрежно разбросала карты, смотрела на них, но едва ли видела. Тихим, изменившимся голосом заговорила:
–Ты любил девушку и она тебя любила, только ты был уже мужчиной, а она, сердцем, маленьким ребенком, ей так хотелось, чтоб у нее был братик!.. А ты – гордый, не захотел подождать год-другой, ушел…
Женщина встала и с непостижимой легкостью побежала вниз по крутому опасному склону.
Путник остался стоять на краю обрыва и переводил взгляд с красного, раскаленного диска солнца на шумный табор. Вот огромный диск коснулся краем неровной линии горизонта, в таборе заскрипели колеса кибиток, он сдвинулся с места и неспешно потек, словно намереваясь влиться в багровое жерло гаснущего светила.
Женщина шла рядом с повозкой и, время от времени, украдкой, чтоб не заметил муж, оглядывалась на еле заметную фигурку на макушке обрыва. Небо быстро темнело и скоро растворило в себе крошечный силуэт, она оглянулась в последний раз и увидела чуть мерцающий огонек костра. Потом растворился и он.
Путник сидел у огонька, перебирал в руках брошенные цыганкой карты и еле слышно напевал старинную цыганскую песню: «ЗЭЛЭНЭ ДУБА». Но, может, это он ее тогда и сложил?..
«У костра прикорнул бродяга,
Грустную песню поет:
«Ты утешь меня, дубравушка,
Завтра снова в дальний путь
Я пойду один…
Мой табор ушел
И не вернется за мной…»»