Вот я опять в Москве. Я благоговела перед этим городом. Очень любила бывать здесь, любоваться знаменитыми высотками, успевать на какие только возможно спектакли, садиться в 89 автобус и медленно ехать, как на экскурсию, через центр города, от площади Ногина к Малому Каменному, мимо белых колонн Ленинки, по Новому Арбату с его помпезными строениями из стекла и бетона, а потом по торжественному Кутузовскому, в обрамлении величественных, строгих и красивых зданий 30-40 годов, прекрасных в своём совершенстве, по уютным тенистым домашним Филям, глотая глазами любимые виды, улочки и кварталы. Меня завораживал размах и простор проспектов, площадей, садов, я с радостью и любопытством изучала и постигала, впитывала любую мелочь столичной жизни – метро ли, магазины, говор ли москвичей – медленный, с достоинством, тянущий слова, а особенно слоги на «а». У меня захватывало дух от осознания почувствовать себя на время москвичкой, жить там, а не толкаться между экскурсиями или поездами по ГУМу и «Детскому миру».
Тремя годами раньше мне посчастливилось провести лето в Москве. Нефтяной институт, МИНХиГП, в народе – «Керосинка», расположился на Ленинском. Видимо, родственные профили наших двух вузов сыграли для меня во благо. Каким-то образом мне дали место в общежитии рядом с учебным корпусом, на углу Ленинского и Дм. Ульянова. И лето перед пятым курсом я прожила в этом старинном, благородном здании, украшавшем собой проспект. Я проходила преддипломную практику в проектно-исследовательском институте, головной корпус которого располагался на Семёновской площади. Мой руководитель из Тюмени занимался газоанализаторами и сумел направить меня в одну из московских лабораторий. Это были чисто формальные причины моего московского лета, хотя посещение места практики, кроме скуки и рутины, не будит во мне других воспоминаний. Лаборатория, где я работала, находилась в подвальчике старого дома на Красной Пресне. Помещение тесное, но я тогда не замечала неудобств. Я подсознательно исследовала Москву и в таких мелочах, мне нравились тенистые таинственные дворики, заросшие старыми деревьями, свешивающими свои огромные разлапистые ветви над всем их пространством, превращая всё в подобие зелёной галереи с листвяным куполом. Гомон детишек в песочницах, неизменные бабушки на скамеечках под кружевной тенью – островки неосознанного счастья и мудрого покоя в суете большого города.
Я занималась патентной проработкой – искала в каталогах и справочниках издания по теме газоанализаторов – хроматографов, выписывала, заказывала литературу и т. д. В общем, тоска. Но два месяца! В Москве! Ж-и-и-ить! Такой подарок судьбы! Я иначе и не воспринимала своё счастье. Соседки по комнате - студентки МИНХа, после 1 курса. В двадцать с небольшим три года разницы в возрасте кажутся пропастью, я с улыбкой наблюдала за их наивностью, взрывными эмоциями, часто беспричинным хохотом. Сейчас смешно вспоминать о своём тогдашнем ощущении мудрой наставницы. Удачей было, что одна девушка оказалась одних лет со мной, и мы очень подружились. Люда Колос звали её, из южных краёв, и мы потом долго ещё переписывались. Общаться с ней было легко и непринуждённо, будто мы знакомы были всю жизнь. Нам нравились одни и те же книги (Сэлинджер, Кавабата, дядя Хэм, русская классика, новинки из «Юности» и «Иностранки»). Ходили в музеи, в Третьяковку и Пушкинский, ездили загорать и купаться в районе «Сокола». Как раз в то лето в Москву привозили из «Прадо» «Джоконду». Чтобы посмотреть на неё, нужно было занять очередь в 4-5 утра. Конечно, это нас не остановило. Заказали такси, набились в него четверо девчонок. Таксист удивлялся: «Картину смотреть? В такую рань?» В зале царил полумрак. Сама «Джоконда» была установлена в некотором отдалении (метров пять) от потока зрителей, направляемого ограничительными стойками и канатами. Мимо картины шли медленно, не останавливаясь, как в Мавзолее. Давно знакомый силуэт в слабом освещении – это меня очень удивило. Но мы были счастливы, что увидели шедевр, подлинник своими глазами!
* * *
Через три года мы с мужем возвращались домой из Эстонии через Москву. И там, и там у Руслана жили родственники, и мы у них гостили, иначе – Руслан знакомил своих родичей с молодой женой. Дед моего мужа по отцовской линии, Борис Васильевич, был коренным москвичом, учёным-ботаником, в начале века исследовавшем Сибирь и её флору. Братья деда, а их было шестеро, тоже занимались разными разделами биологии, были профессорами и доцентами МГУ и Тимирязевки. Всю свою жизнь Николай Васильевич посвятил холмогорским коровам, Виктор Васильевич – ботанике, Глеб Васильевич - лошадям, Леонид Васильевича– кормовым травам. В семье были ещё четыре сестры – Надежда, Екатерина, Наталья, Мария - тоже учёные–естествоиспытатели.
Леонид Васильевич тогда ещё жил в профессорском доме на Ломоносовском… Семья была очень интеллигентная, дружная, родственные связи ценились и всячески укреплялись. Звали себя «род Кудряшовых». Велось и росло генеалогическое дерево.
Борис Васильевич до 30-х годов был ботаником общего профиля, а потом серьёзно занимался исследованием и выведением новых сортов топинамбура – ценнейшей кормовой культуры, обладающей исключительными полезными свойствами для человека и животных, но так до сих пор и не признанной, а потому очень мало используемой в сельском хозяйстве.
В те далёкие годы в Тюмени молодой биолог встретил красавицу Аполлинарию, женился и стал сибиряком. В 30-х годах со студентами сельхозтехникума сажал берёзовые аллеи вдоль трактов, входящих в город, сосновые рощи в пригородном районе и на Салаирском направлении. Когда я катаюсь зимой на лыжах в парке Питомника (теперь получившем название Экопарка)среди сосен, посаженных дедом Борисом (а это 2-3 раза в неделю, если есть снег), благодарю его, хотя никогда и не знала его лично. В 60-х годах Борис Васильевич заложил в том же парке дубовую аллею, она существует, но наш климат не для них! Дубки больше похожи на разросшиеся клёны по форме и высоте – нет единого ствола, но узор листьев и жёлуди по осени не дают их спутать с другими деревьями.
На полях ЗауралНИИСХоза в посёлке Московском рядом с Тюменью дед Борис выводил новые сорта топинамбура – прекрасного кормового и лечебного овоща, селекционировал и с другими культурами. Умер он от сердечного приступа после посещения его неким Ляпцевым, по вине которого в 37 году погибла немалая часть тюменцев, арестованных и расстрелянных как враги народа. Фамилия у тюменских старожилов крепко сидит в памяти. Этот человек, на совести которого был не один десяток смертей своих земляков, осмелился явиться домой к деду, праздновавшему свой юбилей в кругу семьи и близких друзей, с просьбой защитить от произвола, суть которого была в следующем. В советское время существовали так называемые «персональные» пенсии, их назначали за разные выдающиеся заслуги, получатели обретали ряд существенных по тем временам привилегий. И Ляпцев вознамерился заполучить это благо, написал куда надо, но там при разбирательстве всплыло много жалоб на соискателя. И, не имея даже понятия о совести и порядочности (да и бывают ли они у убийц?) эта личность явилась к деду Борису, как уважаемому человеку, с просьбой написать опровержение тем жалобам. От неслыханной дерзости честнейший Борис Васильевич схватил то, что было под рукой – красивый расписной китайский термос (О! Не смейтесь! ТОГДА китайское качество было отличным!) и разбил его о голову непрошеного посетителя, а сам свалился с приступом. Инсульт. В отвратительном послужном смертном списке одиозной личности появилась ещё одна фамилия.
А дома у деда в саду росли разные гибриды фруктовых деревьев – он постоянно экспериментировал. Яблоня, которую Борис Васильевич звал «Дружба народов» из-за культурных 64 сортов, привитых на стволе дичка. Сад был большим, яблони - диковинными, урожаи отменными, а Тюмень – маленьким провинциальным городком. По ночам нескончаемый поток окрестных малолетних воришек покорял забор сада, пёс Мишок уставал лаять и демонстративно отворачивался от беспредела, положив голову на лапы. Сын Бориса Васильевича, Аполлон и его жена Люба (родители моего мужа) выставляли к водоразборной колонке на улице ящики и ящики яблок, но это не помогало. Местные ребятишки не переставали грабить сад, ломая ветки и срывая в темноте незрелые плоды, в том числе и драгоценные опытные, что было очень печально. Но дед был добрым человеком, не сердился на глупых несмышлёнышей, очень переживая последствия разбоя. Пытался воздействовать, разговаривал с соседями – родителями хулиганов, кто-то сочувствовал, кто-то отмахивался – «мои не лазят». Много позже моей сотрудницей оказалась женщина, в детстве жившая по соседству с Кудряшовыми и участвовавшая в давних яблочных набегах. От неё первой я и узнала о тех приключениях, а потом уже расспрашивала подробности у мужа и свекрови.
- Не было никакого голода, а все лезли, и этот стадный инстинкт владел нами! – со смехом и удивлением признавалась Вера. - Снимали майки, низ завязывали, а за лямки, как за ручки, тащили полные авоськи яблок! Высшим пилотажем считалось набрать майку яблок, пока свет в доме не загорелся и пёс не залаял! Мама ругалась, так мы с братом втихаря их сгрызали, в сарае, тайком от родителей, а потом с очка не слазили – расстройство кишечника!
* * *
А ещё через два года, оставив годовалого сынишку со свекровью, я прилетела в Москву к мужу, поступавшему в аспирантуру. Остановились у тёти Руслана, дочки Николая Васильевича. Татьяна Николаевна жила с дочерью Ольгой и внуком Гариком, ровесником нашего Бориски. Руслан бегал по институтским делам, а я наслаждалась встречей со своим другом – Москвой. По совпадению квартира родственников находилась на Дм. Ульянова, недалеко от общежития МИНХа. Я гуляла по любимым улицам, любовалась золотой осенью в Москве. Сентябрь, на удивление, стоял сухой и ясный. По Москве несло листопадом красные и жёлтые узорчатые листья клёнов, а солнечные блики, качаясь от ветра, играли в пятнашки на теплом асфальте дорожек на бульварах и в парках. Простор московских улиц и проспектов купался в мимолётном золоте осенней красоты, и это сочетание вызывало во мне тихий восторг, счастье созерцания великолепия природы даже в городской суете.
Чтобы меньше мешать своим гостеприимным хозяевам, мы часто ночевали на даче, на Взлётной, приезжая туда уже затемно. С электрички шли почти наощупь по узкой тропинке между изгородями, сезон уже закончился, дачи стояли пустые и тёмные. Дом прятался в ветвях старых яблонь, в глубине заброшенного сада высилась красавица – лиственница, посаженная ещё Николаем Васильевичем. Нас, горожан, поражало высокое чёрное небо, иногда звёздное, чаще – просто лунное, с проплывающими рваными серыми облаками, свежесть, тишина и темнота сентябрьских ночей на старой даче,
Однажды Ольга сказала, что приезжает ещё один родственник из Горького, двоюродный брат её отца, Николай, направляясь во Вьетнам в командировку. Мы, конечно, слегка закомплексовали, сочувствуя хозяевам, но они нисколько не показывали стеснения, по крайней мере, мы не видели его. Дом у них всегда служил перевалочной базой для тех или иных родных, едущих через Москву по делам или на отдых.
Николай оказался весёлым разговорчивым человеком лет сорока. Мы познакомились и очень быстро стали непринуждённо общаться. Он рассказывал о своей семье и дочках, о работе на автозаводе, о том, как София Ротару выбирала у них «Волгу», а они ей помогали. И нам сказал на полном серьёзе:
- Когда будете покупать машину, у себя в городе - не берите, что дадут. Оформляйте через магазин и приезжайте к нам, мы выберем хороший экземпляр!
Мы слушали, раскрыв рты, и только согласно кивали, как загипнотизированные. Машина, «Волга»! Да когда такое сможет случиться! Уж точно не в этой жизни!
Николай сетовал на бюрократические сложности оформления загранкомандировки. Едет уже не первый раз, и всегда надо пройти кучу инстанций, написать и заверить тонны важных бумаг. С семьёй жил больше года в Африке, накопил там на покупку авто. А теперь вот едет один во Вьетнам на несколько месяцев. Остались всего сутки до самолёта, а столько дел ещё, помимо документов! Главное – купить большую жестяную банку селёдки и заклеить её изолентой так, чтобы при досмотре не обнаружили. И несколько буханок чёрного хлеба. При упоминании о селёдке и чёрном хлебе мы почувствовали, что ртам открываться дальше уже нет возможности, судорожно сглотнули и приготовились слушать дальше. А Николай продолжал:
- Все, кто прилетает из Союза, везут эти деликатесы. Так принято. Тогда в ГАЗовской диаспоре устраивается праздник. Приходят все семьями, послушать новости из дома, повспоминать, пообщаться на любимую тему – как там в России? А селёдка и чёрный хлеб - самое любимое лакомство у наших людей за границей, напоминание о далёком доме, атрибут, присущий только русскому быту. Во Вьетнаме, в Африке этого нет, не сыщешь! А хочется очень. Вот рвутся все попасть в загранкомандировки, понятно, мир хотят посмотреть, заработать побольше – ведь платят совсем по-другому! А вдали от дома начинается тоска по Родине. И все, кто приезжает из России, знают о селёдке. Везут правдами и неправдами! Таможня тоже в курсе. Продукты запрещены к ввозу! Довезти удаётся не всегда.
Селёдку Николаю мы помогли упаковать. Не знаю, удалось ли ей доехать до Вьетнама. Скоро и мы, нагруженные уже другими продуктами (колбаса, конфеты, масло) улетели домой. И жизнь пошла своим чередом.
А «Волгу» мы всё-таки купили. Уже в двухтысячных. Будучи патриотами отечественного автопрома, как смеясь говорили мы в семье. «Волга» была нашей второй машиной после ВАЗовской «четвёрки» - «Груньки» (цвет –гранат). Как и предостерегал Николай, купили не в Горьком (тогда уже Нижнем Новгороде). В автосалоне в нашем городе. Была машинка золотистого цвета, и звали мы её «Зося». Но ездили на ней недолго. Средний сын после универа уехал на ней в Москву, жить и работать. Забавно теперь размышлять об этом, в связи с моими московскими ассоциациями и воспоминаниями, хотя шок после отъезда Сергея не проходил несколько месяцев. Через год сын продал «Волгу», чтобы приобрести новую иномарку. А «Зосю» ждала судьба такси, Сергей несколько раз видел её на улицах столицы. Узнавал по шторкам на окнах, которые я сшила перед отбытием сына в нерезиновую. Другое поколение, другое время, «племя, младое, незнакомое», классик давно сказал. Мечтатели и романтики, где вы? Ау!