Алевтина Николаевна умирала. Жизнь прошла. Незаметно подступила старость, а с ней – увядание: и мыслей, и тела. Солнышко, как и раньше, заглядывало по утрам в окно, но не грело, не колыхало желанием выбежать на крыльцо и распахнуть навстречу руки. Душевная усталость пеленала ноги и сердце: жизнь прошла…
Алевтина Николаевна тяжело вздохнула. Горечи о безвозвратно ушедшем времени у неё не было, но и ничего особенно светлого в памяти не осталось – так, чёрно-белое кино...
Алевтина лежала в спальне. На кухне грохнула упавшая на пол чашка, Владимир – сын, пьяно чертыхнулся, и, бубня в оправдание что-то матерщинное, грузно, по-медвежьи переминаясь, заскрипел половицами. Потом, переваливаясь, шагнул в горницу и, ухватившись рукой за дверной косяк, отделявший спальню от другой половины дома, криво усмехнулся в сторону матери:
- Не бойсь, мать, чашка к добру разбилась…
Хотел переступить порог, но не удержался на пьяных ногах и осунулся на грязный дощатый пол.
Алевтина Николаевна молча отвернулась – у неё не было сил встать с постели и помочь. Да и зачем? Ей так надоело видеть Владимира в омерзительно-пьяном состоянии, подобострастно кланяющимся её лежачему положению и интересующимся лишь одним: сколько дней осталось до очередной пенсии?
Алевтина упёрлась взглядом в глухую стену и не хотела больше никого видеть.
...А сын, кряхтя, вставал с пола, цепляясь за стену и бормоча что-то бессвязное. Вдруг отчётливо, с расстановкой, выговорил:
- Слышь,.. мать, сегодня… Нюрка… ленинградская… должна зайти, хочет нашу хату… в Тростянах купить. Ты ей не откажи,.. у неё денег прорва,.. а нам, сама знаешь,.. жить надо…
«Жить надо»… Алевтина Николаевна смахнула проступившую слезу и повернулась на другой бок – к оконному проёму, связывавшему спальню с внешним миром.
Тростяны… Когда сын произнёс это слово, память всколыхнулась, и Алевтина как бы поплыла в воспоминаниях – поплыла, словно по волнам, словно на корабле под названием «Тростяны». Здесь, в Болдышево, Алевтина жила у сына, переехала к нему, чтобы спастись от одиночества, и не дать окончательно пасть ему - жена ушла, он пил.
В Тростянах прошли её молодость и замужество - там, образно говоря, «пузырилась» её жизнь. Хата была ладная, одна из лучших в деревне, строилась на участке мужа Алевтины - Игоря Мойсеевича. Помогал ему отец Алевтины, плотник, знавший толк в дереве. Хата была сложена по-крепкому и без просчётов, а стояла чуть в отдалении от улицы, в яблоневом саду – неприметная, но очень удобная и в самом сердце деревни, в её сердцевине. Хата была ровесницей Алевтины по тростянскому периоду жизни и, когда она впервые переступила её порог, пахла смолой и сосновым бором.
Алевтина была родом из других мест, в Тростяны она попала, когда вышла замуж за Игоря Мойсеевича. Они познакомились, когда того направили учить детей в другую область. Муж привёз Алевтину к себе на родину, и был вне себя от молодой жены и новой выстроенной хаты, и каждый уголок облагораживал, посвящая всё свободное время домашнему хозяйству.
Но их совместная жизнь протянулась недолго.
«Может, это и к лучшему», - пронеслось теперь в голове Алевтины, когда всплыл весь пласт прожитой жизни.
А куда могла вывести её извилистая тропа бытия?
Игорь Мойсеевич неожиданно скончался. Нелепо. Поехал в луга траву косить – у них корова была дойная, и каждый год набивали полную пуню сена. Того, что колхоз выделял, не хватало – вот и приходилось доискивать траву по хмызнякам, неудобиям да оврагам – одним словом, где придётся.
В то роковое утро Мойсеевич, как обычно, завёл мотоцикл, вложил в коляску отточенную косу и подсумок с наждачным бруском, а Аля вынесла экспресс-обед: узелок с сырыми яйцами да хлеба краюшку и литровую банку свежего молока, чтобы перекусить. Он игриво хлопнул её по бедру и укатил. А назад не вернулся. Игоря нашли мёртвым в коляске, когда он во время обеда бил яйца и выпивал – так и умер, с недопитым яйцом в руке, скорлупа вокруг валялась… Врачи одно сказали: быстрая смерть – остановилось сердце.
Луга, луга… Алевтина Николаевна вздрогнула, когда её корабль воспоминаний «проплывал» Берещу, а точнее, - берещинские поймы, где неожиданно умер муж. Береща была неглубокая и неширокая, но петляя вдоль болотных топей, плескалась среди пологих низменностей, которые буйно поросли богатой растительностью. В погожие летние дни здесь собирались все деревенские косари. Правда, в полный мах развернуться им не удавалось – мешали мелкие кустики лозы и молодая поросль берёзок. А ещё тут в тёмные ночи строили себе жилища бобры, и береговой рельеф был исполосован их тайными ходами - можно было легко провалиться в них, как в преисподнюю.
Алевтина, словно наяву, представила день трагедии: вот лежат рядами свежие прокосы, из них выглядывают белые головки полевых ромашек, а сверху кружат, вдыхая пыльцу, насекомые. В землю воткнута, как восклицательный знак, стальная коса и остро блестит на солнце, к ручке прилипли сырые травинки… От косы – след к мотоциклу, - последний его след в примятой недокошенной траве…
Алевтина не заплакала, картинка была лишь кадром-звеном в длинной цепи воспоминаний…
С лугами были связаны и солнечные вехи их совместной жизни. В лугах росла самая сочная трава, и, пока солнце только всходило на высоту, чтоб согреть землю и припечь мужицкие спины, косари старались вовсю, и пойма наполнялась струнными звуками соприкосновения острой стали с живой растительностью – ж-жах! ж-жах! - и казалось, звенела роса, падая на землю под крутыми замахами мужицких торсов. А в полдень луга расцвечивались белыми женскими косынками, рассыпанными вдоль берегов Берещи, – сверху они, наверное, смотрелись как большие шляпки грибов-дождевиков. Женщины разбивали прокосы, ворочали пахучее сено для просушки под жарким солнцем и согребали его в копны.
В первое совместное лето Алевтина потянула мужа в сложенный её руками стожок и играючи повалила на мягкую постель из сена. Возбуждённая его мускулистой осанкой и капельками пота, проступившими на волосатой груди, воссела сверху, задорно улыбаясь в предвкушении сладостного момента. Но Игорь вдруг резко оттолкнул её и встал. Она скатилась со стожка и недоумённо посмотрела на него: лето ведь. Тепло. Не то что в хате. А он только нахмурился и коротко бросил: «Не надо здесь…»
"Странно, - подумала тогда Алевтина, - почему он не загорелся?" В других местах, они, оставаясь наедине, не раз отдавались любви прямо на природе: в лесу, на берегу речки, в кустах дикой смородины…
Почему стог сена подействовал на Мойсеевича как сторожевая вышка? Что с ним? Почему он так стремительно отпрянул от неё? Рядом же никого не было – только мелодично трепетали медлительные стрекозы да в унисон стрекотали невидимые кузнечики.
Игорь ничего Алевтине не объяснил: ни тогда, ни позже. Вскоре и она забыла про тот случай – мало ли чего у человека не сложилось: устал, настроение не то, пылинка в глаз попала…
А выяснилось, когда Алевтина побольше пожила с Мойсеевичем.
Они были сельскими наставниками - единственными при начальной школе в Тростянах. Каждое утро вместе выходили из тёплой хаты и шагали, не торопясь, к зданию школы. Она размещалась не в центре деревни, а с краю, на южной стороне, ближе к околице. В это же время к школе стекались дети, и по дороге они обгоняли учителей, к их приходу смирно сидели за партами. Ровно в девять начинались занятия. У Алевтины были первый и третий классы – в одной половине здания, а у Мойсеевича – второй и четвёртый – во второй. В коридоре, разделявшем школу на две половины, сидела баба Зося – технический работник. Она всегда радостно встречала Алевтину и Мойсеевича и приговаривала, пропуская в двери: «Добрай раницы вам!»
А после уроков Зося закрывала за ними двери и прибирала в классах. Однажды она отозвала Алевтину в сторонку и тихо ей шепнула:
- Мне надо Вам сказать про мужа.
Алевтина, под предлогом позаниматься с отстающими учениками, задержалась в классе, и, когда Мойсеевич, покинул здание, подошла к Зосе.
- Что случилось, бабушка?
- Что-то Игорь Ваш сильно нервничает, - с ходу объяснила Зося. – Я же, сидя здесь, в коридоре, слышу, как вы ведёте уроки. С Вашей стороны тишь да благодать, даже слышно, как старательно скрипят перья. А на половине Мойсеевича, - Зося подбирала удачное сравнение, - случаются удары грома... Он кричит на детей. А иногда бьёт мелом по доске - так, что… - Баба Зося приоткрыла ладонь своей руки, и на пол ссыпались кусочки белого мела. – Вот что осталось от куска, который я положила утром на доску. Это я подобрала с пола… Что с ним происходит, Аля? Дети же несмышлёные. Ну, не понимают его объяснений, так то ж не главная беда – повзрослеют, поймут. А иначе они будут бояться сюда ходить…
А однажды баба Зося позвала Алевтину прямо с урока: заглянула в класс и сквозь приоткрытую дверь поманила к себе. Алевтина Николаевна тихонько выскользнула в коридор и чуть не вскрикнула от неожиданности. Прислонившись к стене, стояли четвероклассники Коля и Вася – с испуганными серьёзными лицами, а по их подбородкам стекали на пол… чёрные чернила. Вася размазывал ими щёки, глаза, и был похож на маленького лицедея.
- Мойсеевич выставил за дверь. Напились чернил…
Алевтина тогда подумала, что ребята это сделали в отместку учителю. Но за что?
Мойсеевич был завистлив. Алевтина Николаевна это поняла позже, когда деревня восстановилась после военной разрухи и появились признаки зажиточности - в виде мотоциклов и телевизоров. Дмитрич, работавший на лесном складе в райцентре, первым в деревне приобрёл телек, и к нему по вечерам собирались в хату, чтобы посмотреть диковинные передачи. А Степан Морозов купил небольшой мотоцикл - «ковровец», Степан тоже с лесом был связан - на лесосплаве работал. Дважды в день его стальной конь тарахтел, как по расписанию – когда Степан уезжал на работу, утром, и когда возвращался обратно, под вечер. А иногда мотор мотоцикла можно было услышать и в другое время, не по расписанию, – когда Степан вёз кого-нибудь по просьбе в город: в больницу или по другим неотложным делам.
А Мойсеевич переживал:
- Аля, где это видано? Мы с их детьми нянчимся, а отцы деньги зашибают…
И вкладывал сбережения в ИЖ с коляской, не позволяя других щедростей: ни Але, чтобы купить обнову, ни сыну – на коньки, чтобы зимой по речке кататься. А когда приобрел колясочный мотоцикл, успокоился, но никто из деревенских ни разу к нему в коляску не сел…
Алевтина при жизни мужа как-то не задумывалась, почему его в деревне не то что недолюбливали, а – просто не любили. Когда мужиков, не имеющих 8-классного образования, собрали и посадили за парты, чтобы доучить – война помешала, то они твёрдо сказали заврайоно: «Только не давайте нам в учителя Мойсеевича».
А вскрылась неприязнь уже после смерти Игоря. Однажды соседка Алевтины, Федорчиха, пришла с сельского кладбища, где был похоронен также Игорь Мойсеевич, лежал под плитой с портретом. Полушёпотом, наклонясь к уху Алевтины, она взволнованно произнесла:
- Мойсеевичу глаза выкололи…
Алевтина в это время стирала на доске бельё. Она вытерла руки о передник и присела на скамейку, намереваясь приоткрыть деревенскую тайну.
- Мария, - так звали Федорчиху, - расскажи мне, пожалуйста, что здесь произошло, почему мой муж жил как бы отгородившись от остальных. Он мне ничего не говорил.
- Аля, ты замечательный человек, тебя в деревне уважают, а про мужа не рассказывали - чтобы тебя не травмировать, не осложнять твою учительскую жизнь. Ты действительно хочешь знать всю правду?
- Не томи, пожалуйста.
- Ты Ядвигу помнишь? Жила старушка на той стороне деревни. У неё был сын, единственный, но спился, и съехал куда-то, а внуки к матери перебрались, в другую деревню. Умерла Ядвига в доме для престарелых. Так ты ведаешь, где Ядвигин муж? Его в 37-м НКВД забрало, и расстреляли в Орше как польского шпиона...
- Жаль, конечно, - перекрестилась Алевтина. – Я ж с её невесткой, Марьей Ивановной, встречалась, одно педучилище заканчивали, но она ничего не говорила про своих родных...
- Э, Алевтина, дорогая, ты многого не знаешь. Все в деревне об одном талдычат – что это твой Мойсеевич написал донос на Ядвигиного мужа: мол, тот раскуривал польские сигареты. Зависть его взяла.
- Мария, но ты же понимаешь, что люди могут наговорить, что хочешь. Кто-нибудь видел этот донос? Нет ведь…
- Аля, я понимаю, как тебе трудно сейчас, но ты должна знать всю правду. Сама ведь напросилась. За Мойсеевичем ещё один страшный грех тянется…
…Володя снова загремел в хате – на этот раз опрокинул, похоже, стул, стоявший у него на пути. Он пробирался ближе к матери. И снова напомнил о себе:
- Слышь, мать, продавай хату! Нам там уже не жить…
Алевтина Николаевна, тяжело дыша, приподнялась с кровати:
- Пусть … Нюрка... приходит, поговорим…
Разве ей, Алевтине, нужна теперь хата в Тростянах? Скоро и память захлопнется, как та заслонка в остывшей печи, оборвётся последняя связующая нить…
Чем больше Алевтина узнавала про мужа, тем холоднее становилось ей жить в Тростянах. Ясно, почему и свадьбы у них не было – шумной, широкой, деревенской, с ручниками и посажёными. Никто бы не пришёл на свадьбу. Алевтина тогда не придала значения: дел было невпроворот, короче, «списала» нежелание устраивать свадьбу на послевоенную разруху. А муж не настаивал. Алевтина решила, что и ему так легче. Новая хата стояла как раз на том месте, где раньше был дом его родителей, и получалось, что корни вырублены: тот отчий дом сожгли немцы, а мать и отца расстреляли – когда узнали, что он, Мойсеевич, их сын, ушёл в партизаны.
Алевтина с трудом повернулась – ей было тесно в кровати, слова, сказанные соседкой, вливались в сосуд памяти тяжёлым свинцом и давили на голову. «Корабль Тростяны» всё глубже уходил в волны памяти, которые бурно пенились за «кормой» – её жизненной стезёй. Волны растекались по «бортам» - порогам жизни, и не понять было, где начало, а где конец.
- Мария, мой муж воевал, всю войну партизанил…
- А ты, Аля, хоть однажды задумалась, почему у него наград нет? Если воевал…
Алевтина вспоминала всё, что рассказывал Игорь о своём участии в войне и накладывала на его слова рассказ Марии. Калька, действительно, не получалась.
Да, Игорь находился в партизанской бригаде имени Сталина, которая базировалась недалеко от Тростян, в соседней деревне Оконо. Там было глухое место – как бы оконечность края. Вела туда одна дорога – из Тростян, слева и справа раскинулись два больших озера, а перешеек между ними упирался в топкое болото. Для партизан это было подходящее место – каратели могли прийти только с одной стороны, откуда их бы встретили плотным огнём.
Однажды спокойную жизнь бригады взорвал зычный голос командира Яцкевича:
- Построить бригаду!
Партизаны выбегали из домов, где дневали в ожидании выходов на задания. Игорь Мойсеевич подошёл к ординарцу командира.
- Что случилось?
Тот показал в сторону стоявшей неподалёку группы людей в форме немецких пособников – народников. Среди них выделялась фигура односельчанина - соседа Алексея Березина.
Игорь не успел спросить ординарца, почему он здесь и что за люди рядом с ним, как бригада выстроилась по ранжиру. Мойсеевич тоже занял место в строю.
На середину вышел командир бригады и подозвал к себе Алексея Березина.
- Товарищи! – разнёсся над строем голос командира. – Сегодня у нас знаменательный день: из фашистского лагеря добровольно перешли на нашу сторону вот эти люди. Привёл их к нам Алексей Березин. Они зачислены в наш строй и будут плечом к плечу с нами сражаться за победу!
Над деревней прогремело дружное «ура»...
Мойсеевич не подошёл поздравить Березина: грызла зависть – соседа преподносили как героя…
Однажды командир вызвал Игоря.
- Пойдёшь на задание. В родную деревню. Туда, по нашим данным, должен прибыть немецкий обоз за хлебом - зерном. Сделаете засаду и проучите фрицев так, чтобы свой нос туда больше не совали. Пойдёшь вместе с Алексеем Березиным. Одновременно проверишь, каков он в бою.
- Есть, товарищ командир!
Они вышли на рассвете, над речкой стелился густой туман – казалось, на землю спустились густые облака. Алексей шёл впереди, был весел, чувствовалось, что он искренне рад перемене жизненных обстоятельств, рассказывал о пребывании в народниках. А Мойсеевича «трёп» его "доставал", и он грубо оборвал того:
- Думай лучше о задании. Не сбежишь?
- Игорь, знаешь, почему я пошёл в народники? Вспомни, как вы в первое время добывали себе пропитание. Приходили от вас люди – не местные, бывшие военнопленные или из числа засланных из-за линии фронта, – и шарили по деревенским закромам, отнимая самое последнее. А одного такого «партизана» я чуть не прирезал. Помнишь Люську Миньчиху? Её муж погиб в первый день войны, она ещё успела похоронку получить. Осталась с восьмилетним Сашкой, сыном. Корову держала, чтобы не умереть с голоду. Немцы не брали корову – знали, что Люська не одна, с ребёнком. А среди вас паразиты были. Один такой, сволочь, подкатил к ней: «Переспи со мной, а то корову заберу…» Ей деваться некуда, так эта падаль, удовлетворившись, увёл всё-таки корову. А Люська повесилась потом…
- Как будто твои холуи лучше? – Мойсеевичу не нравился такой разговор. – Я знаю про тот случай, насильник был наказан. Слушай, ты, а кто бы сражался с захватчиками, не удовлетворяя насущные проблемы? – Он так и сказал – «насущные проблемы», въелась замполитовская идеология, Мойсеевич исполнял в бригаде обязанности замполита отряда.
- Воевать не с народом надо, а защищать его от варваров, - мягко сказал Алексей.
- Ах, ты беленький, чистенький! – зашипел недовольно Мойсеевич. – Пока наполнялся идейно, я уже фрицев гонял по дорогам родины! На моём счету пятеро взятых в плен фашистов, я участвовал в десяти боях! А что ты сделал для пользы родины?
- Кто что сделал – Бог рассудит! – миролюбиво сказал Алексей. – Всех расставит по своим местам…
- Смотри, какой выискался! «Бог рассудит»… Что же он, Бог твой, мою семью не пощадил? Что сделали плохого немцам мои старики – мать и отец? Почему их расстреляли? Брали бы меня, гонялись бы по лесам да болотам – кто кого?
- А ты пожалел своих родителей? Тебе же предлагалось: оставь лес, выходи на свет – и никто бы твоих родителей не тронул. Что, испугался за свою шкуру?
Мойсеевич побледнел. Разговор принимал вовсе не миролюбивый характер. Он даже почувствовал нервную дрожь в теле – туманило и голову, и разум: как в прорву падал. Точно такое состояние, впервые, он ощутил, когда вышел ночью из леса и направился к родному дому, чтобы проведать стариков-родителей. А там вместо хаты одни головешки. Он в ту ночь в отряд не вернулся – достал в деревне самогона и беспробудно пил. А на утро, ничего не соображая, шёл по деревенской улице с автоматом и выгонял всех из хат. Люди разбегались от него, как от бешеной собаки.
- Эх, не попался ты мне тогда – разнёс бы твою башку вдрызг! – зло высказался Мойсеевич.
- У вас, комиссаров, кто в башке сидит? Кто вами повелевает? Зачем вы церковь в деревне разрушили? Святыни уничтожили – вот фашист и приполз.
- Фашистов мочить надо – и чем больше, тем лучше. Ты, может, защитничек их?
Мойсеевич уже нащупывал одной рукой диск автомата – пальцы непроизвольно искали спусковой крючок. Алексей этого не видел – он шёл впереди, винтовка мирно болталась на его плече.
- Игорь, а кто своих «мочил» перед войной?
- Кого ты имеешь в виду? – еле сдерживаясь, спросил Мойсеевич.
- Ядвигиного муж…
Алексей не договорил. Раздался выстрел, что-то сзади ударило под лопатку, речной туман перевернулся и накрыл его всего…
Мойсеевич не соображал, что делал. Он убил – кого? Своего? Врага? А что скажут в бригаде?
Рядом стоял забытый стожок запревшего сена. Он прикоснулся к нему. Капли утренней росы холодно обожгли руку. Он очнулся, и торопливо потащил бездыханного соседа под стог. Навалился всем телом и опрокинул всю влажную копну на лежавшего Алексея.
В бригаду он не пошёл. Там из его сельчан была сформирована целая рота, и он знал, что убийство своего деревенцы не простят ему, задавят. Долго скитался по болотам и лесам. А когда наступило освобождение, вышел целый и невредимый, только сильно обросший, сжимая в руках автомат. В бригаде провели расследование: куда они пропали. Как Мойсеевичу удалось выкрутиться, знал он один. Когда нашли тело Алексея, его припёрли к стенке – ты сделал? Он сознался. Но списали на нервы и военное время. Однако впоследствии его фамилию аккуратно вычёркивали из наградных представлений, и получалось – Игорь воевал, а ничего не заслужил. А в деревне его прозвали Маслюк: по ассоциации с грибом – жирным, но очень скользким.
Алевтина Николаевна перевернулась на другой бок, рассказ Федорчихи она, наверное, вспоминала в последний раз. Ей уже было всё равно: с кем она прожила целую жизнь и как. Только мелькнула странная мысль: а если б она узнала обо всём при жизни Игоря? Как бы он объяснил ей своё поведение? И сумела бы она продолжить с ним совместную жизнь? Тот солнечный стожок на берещинском лугу, в котором они кувыркались, заготавливая сено, наверное, был как раз на том месте, где он выстрелил Алексею в спину…
«Боже мой, - думала Алевтина, - как жизнь ломает представления о чести и достоинстве, и ради чего человек глумится над судьбами других? Конец-то у всех одинаковый. Хотя, одни продолжают жить в сознании людей с добром, а другие ассоциируются со злом и ненавистью».
Алевтина позвала сына:
- Подойди ко мне. Я хочу сказать тебе насчёт хаты. Пусть Нюрка заходит – продадим ей...
Она приняла окончательное решение. Нюрка была внучкой того самого расстрелянного Ядвигиного мужа. Интересно, она, Нюрка, знала, чью хату намеревалась купить?
12.08/12