Окопницы

Моей матери

1.
В ночной тиши, тревожной, настороженной, по пустынной просёлочной дороге глухо раздавались чьи-то торопливые шаги, и в темноте одна за другой скользили мимолётные тени. Впереди, на востоке, куда шли ночные путники, царил непроглядный мрак – ни луны, ни звёзд не было видно в осеннем, затянутом тяжёлыми ненастными тучами, мглистом небе. По левую руку, вдали за поросшим густым бурьяном пустырём, угадывались смутные очертания невысоких жилых домов городской окраины без единого огня – светомаскировка соблюдалась неукоснительно.
А сзади, далеко на западе, над кромкой леса по всему горизонту вспыхивали зарницы, и доносился еле уловимый, неясный шум, временами переходящий в гулкое уханье, от которого пробегала едва заметная дрожь по земле. В той стороне был фронт – там шли ожесточённые бои с фашистами у соседней Тулы. А здесь, на подступах к Рязани, готовились к встрече с врагом: спешно копали окопы, противотанковые рвы и траншеи, строили баррикады в самом городе. По ночам он вымирал, и только военные патрули нарушали «мёртвую» тишину его пустынных улиц.
При мысли о бдительных патрулях замирало от страха сердце каждого в этой небольшой группе прохожих, торопливо шедших в поздний час по ночному просёлку. Когда же под их ногами застучали, заходили доски старого, местами прогнившего, настила мостика над Павловкой, маленькой, петляющей в полях, речушкой, путники остановились на минуту перевести дух и решить, как идти дальше в этой кромешной мгле. Собравшись тесной кучкой, они встали, прислонившись к перилам моста или взяв кого-то ближнего под руку, и вполголоса заговорили между собой. 
Было их десять человек: совсем молодых деревенских баб, успевших выйти замуж перед самою войной, и семнадцатилетних девок, круглолицых и конопатых, ещё не целованных вчерашних школьниц - четыре Ани, две Мани и ещё четверо их товарок. Замотанные в материнские платки, одетые в латанные-перелатанные шушуны и телогрейки, из-под которых выглядывали старые бумазейные юбки да заштопанные рейтузы, обутые в стоптанные резиновые сапоги или заношенные боты, невысокие, худенькие, они невольно жались друг к дружке от поднявшегося к ночи, пронизывавшего до костей, студёного осеннего ветра. Сверху начал накрапывать дождь, повеяло промозглым холодом мокрого снега. А внизу плескалась в берег речная вода, играя чёрными бликами крупной ряби.
– Ну, что, девчонки, будем делать? – спросила подруг старшая среди них Наталья, небольшого росточка.
– А что ещё делать? – пожала плечами повыше её Анюта, – Итить так итить да поскорей.
– Куды итить: по селу али обойдём его? – снова задала вопрос Наталья.
– Какое село-то? – поинтересовалась ровесница Натальи Нюра, – И гдей-то оно?
– Да вон, приглядись, справа от дороги Храпово, там ишо ихняя церковь при кладбище.
– Дак ить и слева вон Дашки стоят, – присоединилась к Нюре Онька.
– По деревне нельзя, там мы только до первого часового и дойдём, – сказала ещё одна, четвёртая среди них, Аня, – Ухватит какой-нибудь кобель с ружьём за задницу да сволокёт к ихнему старшому за установлением личности.
– И начнут выяснять: а чегой-то эти личности по ночам шастают, – продолжала молоденькая Маня, – Чего доброго ещё в диверсанты запишут.
– Да, тут, поди, в каждом селе войска стоят, – согласилась с ними Наталья, – Фронт совсем недалече. Вон уже противотанковые ежи по шоссе перед каждым мостом ставят.
– Ну, тады, спущаемся, бабы, с ентова моста и по лугу мимо Дашков вперёд на Никуличи и Турлатово, – предложила Паша, годом её моложе.
– Там в той темени чёрт ногу сломит,  – сказала Люба.
– Заплутаем, девки, ох, заплутаем, – заохала Маруся.
– Или в первом же болоте завязнем, – добавила Полина.
– Ничего: как завязнем, так и выплывем, – успокоила её Анюта, – Уж ежели решили итить, так не возвращаться же назад.
– Правильно, девки, пошли скорей! – поддержала её бойкая Маня.
Самая нетерпеливая, она первой сорвалась с места, а за ней потянулись и остальные её товарки. Пройдя мост, они гурьбой повернули налево, осторожно спустились с насыпной дорожной обочины и пошли по мокрому лугу. Скоро захлюпало, зачавкало под ногами.
– Ой, только не так быстро, – окликнула их сзади Полина, – а то мне что-то совсем тяжело, муторно в нутре.
– Это с голодухи, Полин, – ответила ей на ходу Наталья, – На-ка, погрызи сухарик – за подкладкой телогрейки у себя нашла!
– Ничего, нам главное из Рязани выйти, а там выберемся на дорогу, будет полегче – побыстрей пойдём, – успокаивала подруг Анюта.
– Может, так за ночь до Троицы дойдём, – обрадовалась  Паша, – А там от Спасска до Иванкова рукой подать.
– Ну, да, для бешеной собаки полсотни вёрст не в напряг и то ночью, – хмыкнула Люба.
Они шли, отворачиваясь от ветра и стараясь не отставать друг от друга. А сверху уже сыпал крупными каплями косой холодный дождь переходящий в снег. Скользили ноги в сапогах и ботах по забелевшим луговым проплешинам, чавкали в грязи, путались в луговой траве и спотыкались о невидимые в темноте высокие кочки. Шли женщины наугад, держа общее направление на восток. Шли, а в мыслях у каждой из них сидело занозой:
– А, ну, как хватятся их этой ночью в пустом бараке и начнут искать!
И тут же успокаивали сами себя:
– Раньше завтрашнего дня не хватятся, а через день они уже будут дома.
Но снова брало сомнение:
– А хватит ли им сил добраться до Иванкова – усталым, холодным и голодным, который день не емши, вымотанным с утра до вечера на окопных работах?!..

2.
Ещё в начале сентября все они работали на окопах в Ижевском. Когда же к середине месяца был окопан весь тамошний молокозавод, то, не дав ни дня на передышку, десять иванковских баб и девок вместе с другими окрестными окопницами увезли в Рязань. Там, на западной окраине города, их разместили в бараке, построенном ещё до революции, старом и гнилом, с протекающей крышей и разбитыми стёклами в окнах, спешно заделанных кусками фанеры, с тюфяками на полу вместо кроватей и хилой печкой-буржуйкой с двумя конфорками, для которой ещё надо было где-то находить дрова.
Осень сорок первого была ранней. Уже в середине сентября зарядили дожди, и резко похолодало. Днём моросило, а ночью основательно подмораживало. Поднимали их рано утром, ещё затемно, чтобы полностью использовать короткое по осени светлое время суток. Едва успевая натянуть на себя непросохшие за ночь одежду и обувь, хлебнув из кружки пустого кипятку и пожевав ржаного сухаря, они шли на работу. Весь день надрывались на рытье противотанковых траншей, копали рвы и окопы, работая чуть ли не по колено в грязи, с трудом выдирая лопату из раскисшей глинистой земли и кидая эту массу наверх. Работали при любой погоде и уже к полудню были мокрыми до нитки под моросящим дождём.
Хотя грех было жаловаться на этот противный дождь. Как только небо прояснялось, налетала немецкая авиация и нещадно бомбила возводимые мирным населением оборонительные рубежи на окраине города. Под вой воздушной тревоги слетала маскировка с установленных поблизости зениток и, ощетинившись стволами вверх, они взахлёб, как натасканные псы, начинали рявкать и тявкать по летящим фашистским стервятникам. Небо покрывалось белыми и сизыми облачками от разрывов зенитных снарядов, некоторые из них достигали цели. И отколовшийся от своей крылатой хищной стаи немецкий самолёт густо дымил, снижаясь с надрывным рёвом, дотягивал куда-нибудь до горизонта и взрывался от удара о землю, поднимая вверх огромный гриб чёрного дыма.
Но остальные вражеские самолёты бомбили оборонительные сооружения по полной программе – к центру города пропускали немногих. После их очередного стремительного захода на цели с нарастающим пронзительным свистом сверху вниз летели одна за другой бомбы, стрекотали пулемётные очереди. То тут, то там грохотали разрывы, сотрясая землю, поднимая столбы глинозёма в дыму и фонтане водяных брызг.
Объятые пламенем, густо дымили горевшие склады и сараи. Удушливо пахло взрывчаткой. Бросая лопаты и тачки, разбегался народ. Кто не успевал добежать до бомбоубежища, падал прямо на дно отрытого им окопа или траншеи и, закрыв руками голову, с каждым взрывом всё теснее вжимался в осеннюю холодную грязь. И только комья горячей дымящейся земли сыпались сверху на спины лежащих людей.
Когда отбомбившись, фашистские стервятники улетали, умолкали наши зенитки, и изо всех окопов и щелей появлялись мирные люди с красными от едкого дыма глазами на чёрных от копоти лицах, в вымазанной глиной одежде. Натужно кашляли от удушливого тола, оттирались от налипшей грязи, отряхивались и снова брали в руки лопаты и тачки, продолжая свою прерванную налётом работу.
Сандружинницы перевязывали раненых, убитых санитары сносили и складывали в одно место и потом увозили. Солдаты-минёры искали повсюду неразорвавшиеся авиабомбы, зенитчики жадно перекуривали и поглядывали в небо, ожидая либо нового дождя, либо нового налёта. А ответственные за возведение обороны города лица бегали вдоль окопов, развороченных воронками от взрывов, и подгоняли с работой едва пришедших в себя от бомбёжки баб и девок.
С наступлением темноты мокрые, грязные, голодные, они возвращались на ночлег в свой холодный, протекающий сверху и продуваемый всеми ветрами, барак. Едва передвигая от усталости ноги, попутно искали каких-нибудь дров для большой кирпичной печки-буржуйки. Шли, подбирая валявшиеся по обочинам дорог разбитые ящики, сломанную мебель, сучья, ветки, какую-то ветошь и прочий мусор – всё сгорит в печи. А потому никто из женщин не шёл с пустыми руками, бессильно прижимая к себе подобранное топливо. Правда, пролежавшее весь день под открытым дождливым небом, оно было безнадёжно сырым. И стоило немалых усилий растопить печку-буржуйку посреди барака этими полугнилыми дровами, от которых шёл один дым, и совсем не было тепла.
Но как только среди едкого дыма, наконец, появлялись жёлтые языки пламени, шипели, трещали и стреляли полешки, а поверхность печи начинала теплеть, вокруг неё развешивали на верёвках свою верхнюю мокрую одежду, а на полу, поближе к теплу, расставляли обувь. Ставили на плиту два больших чайника: один – для питья, другой – для постирушек. Бухнув кипяток из чайника в лохань, женщины по очереди стирали своё нижнее бельишко и вешали его сушиться на ночь над печкой. Война войной, а жить по-человечески хотелось.
Попив из кружек всё того же пустого кипятка с чем-нибудь, что Бог послал им в тот день, они замертво валились на тюфяки и тут же засыпали до утра. Ночью в оконные щели пронзительно свистел злой ветер, налетал порывистый дождь, и где-то капало с прохудившейся крыши. Рано утром работников трудового фронта, не успевавших толком отдохнуть и набраться сил на день грядущий, поднимали. Они вставали с ощущением, что будто бы и не ложились: всё с той же непроходящей тяжестью в руках и ногах, с головною болью от спёртого воздуха и вони испарений от не просыхавшей за ночь их одежды и обуви. И так было ежедневно до самого конца сентября.
Они терпели усталость и боль, холод и сырость, даже к бомбёжкам понемногу привыкли, но хуже всего было с едой. Жильём их обеспечили: худо-бедно, а крыша была над головой, но не было еды. День, другой, третий ещё терпели, а потом уже стало невмоготу – откуда силы брать, не емши?! И так они быстро таяли с каждым днём.
– Товарищ начальник, – обступали со всех сторон голодные и злые бабы своего старшого, долговязого и горбоносого мужика в чёрной шинели, шапке и сапогах, который по утрам встречал их на окопах и давал им новое задание на день, – Как там с кормёшкой?
– Да никак! – тут же следовал им ответ.
– А кто же нас кормить-то будет? – наперебой кричали они ему.
– Кто, кто – конь в кожаном пальто, вот кто, – снова отлетало от него.
– Вот ты, конь, одевай кожанку и корми нас.
 – Сами находите, где хотите.
– Так мы же не местные: у нас ни карточек, ничего нету.
– Солдаты вон по деревням ходют и не голодают, – не сдавался начальник.
– Жалеют служивых, вот и дают им.
– А мы не солдаты, нас не жалко.
– Без жратвы на нашей работе быстро ноги протянешь, – заводились бабы.
– Нету у меня для вас ничего, – раздражённо отвечал им старшой, – Как-нибудь перебьётесь.
– Легко сказать: перебейся.
– Да что я, рожу вам жратву, что ли?
– Мы вам, мужикам, рожаем, и ты нам что-нибудь роди!
– Скотине вон и то исть дают, а нам не положено, что ли?!
– Сам небось с утра натрескался, а с нас, голодных, работу требуешь.
– Цыц, дуры-бабы, мать вашу так! Смирно!! – срывая голос, тщетно пытался он переорать негодующую толпу, – Не для меня, а для Родины работаете. Война идёт, и всё у нас направляется на фронт, для победы. А вы жрать себе требуете!
– А что же нам, лапу сосать с голодухи? – в тон ему кричала самая смелая из баб.
– Соси, что хочешь, – отвечал он, – а чтобы окопы мне вырыли в срок! 
– А то что?
– За невыполнение приказа меня первого к стенке поставят.
– А нас?
– А до этого я вас через одну, расстудыть вас кочерёжкой!
И, обматерив несчастных изголодавшихся баб, начальник убегал прочь. В сердцах послав ему вслед со своей стороны несколько не менее крепких выражений, бабы со вздохом разбирали инвентарь и принимались за работу. При очередном налёте немецкой авиации они её бросали, прятались кто куда, ненадолго переводя дух, а потом снова возвращались на свои места, копали разъезжавшуюся под ногами, чавкающую грязь и кидали её наверх лопатами, под вечер делавшиеся неподъёмными в оттянутых за день руках.
В сумерках кончали работу и гурьбой направлялись ночевать к себе в сырой и вонючий барак. Но до этого, чаще всего бабы посильней, шли по пути за дровами, а девчонки помоложе – таких больше пожалеют и дадут – отправлялись по окрестным деревням на поиски хоть какой-нибудь еды. Одни шарили в темноте по обочинам дорог и в развалинах от бомбёжек, собирая всё, что годилось на дрова, другие побирались пропитанием у местных жителей по ближним сёлам и домам на городской окраине. Надо было добывать и того, и другого. И ночи становились холоднее, и от голода они всё время мёрзли, а потому всё больше требовалось дров. Голодное урчащее брюхо после тяжёлой дневной работы неотвязно требовало своё.
 Заходя на порог очередного дома, мокрые, продрогшие до костей, девчонки с налипшей глиною на сапогах даже ни о чём не просили, а, устало прислонившись к дверному косяку, молча, жалостно смотрели на хозяев своими голодными глазами на исхудавших лицах. И было понятно без слов, зачем они пришли. И, если повсюду сердобольные хозяева искренне жалели просивших пропитания незваных гостей, то давали им по-разному. Одни сетовали, что «своих семеро по лавкам, а кормилец на фронте», другие – что и сами живут впроголодь. Но и те и другие всё же выносили стоявшим у порога девчонкам: кто пару-тройку картошин или луковиц, кто ломоть ржаного хлеба да солёный огурец, а кто ещё чего-нибудь съестного.
В бараке всё добытое подаяние выкладывалось на стол, делилось на всех, тут же съедалось и запивалось разлитым по кружкам кипятком из чайника на плите. Но так можно было лишь «заморить червячка», чтобы поскорей уснуть, забывшись до утра, а назавтра они снова голодали весь последующий день. Сил становилось всё меньше, отваливались натруженные руки со вздувшимися жилами и ноги с набрякшими венами, а от постоянного недоедания мучил холод в крови да простуженные женские низы – вот и лопалось великое бабье терпение.
А ещё у некоторых из них оставались дома под присмотром стариков малолетние, а то и вовсе годовалые дети: доверчивые, беспомощные, сопливенькие, а такие родные! Обливалось сердце кровью, изнывала по ним ночами материнская душа: как они там, бедные? Хоть бы одним глазком на них взглянуть, на минуту бы прижать к себе, приласкать своих крох. И, если поначалу женщины только недовольно роптали промеж себя, затем попробовали было воевать с начальством за свои права, но, уперевшись лбом в глухую стену, поняли, что ничего нельзя изменить – война. А при такой голодной жизни они тут долго не протянут – помрут одна за другой от истощения.
И по прошествии двух недель работ в Рязани решили они сообща, вдесятером, вернуться с этой окопной «каторги» к себе домой в Иванково. Нет, они не бежали от работы – они не боялись её. Ещё недавно, до войны, все они, молодые, здоровые, крепкие телом бабы и девки, с утра до вечера работали в поле и на скотном дворе, косили траву и валили лес, копали и строили – чего только ни делали в колхозе и у себя дома. Только, если и работали, то и в еде себе не отказывали. Потому и силы были, потому и работали без принуждения от зари до зари.
– А теперь, выходит, прикрываясь военным положением, можно совсем нас не кормить?! – рассуждали они, – Так откуда ж силам взяться, когда от наших прежних бабьих телес одна костлявая худоба осталась?!
И вот отработав последний день сентября на рытье окопов, дождались иванковские бабы с девками, когда разойдётся по своим ночлежкам весь остальной, видать, более терпеливый, чем они, народ, и в сгустившихся ненастных сумерках пошли уже не в свой барак, а по просёлочной дороге через речку Плетёнку, мимо деревни Ситники и села Даниловка, через речку Павловку мимо Храпова и Дашков прямым ходом на восток.

3.
– Ой, девки, провалилась я! – вдруг где-то впереди из темноты испуганно заверещала Маня.
– Где ты, Мань? – окликнула её вдогонку Наталья.
– Да, тута я, тута, – уже откуда-то снизу, чуть в стороне, донёсся Манин голос.
Наощупь шаря в кромешной темноте, нашли бедную Маню ни живой, ни мёртвой, по самое некуда угодившую в трясину на краю начинавшегося болота. Сообща вытащили её оттуда, сняли сапоги и ретузы, вытряхнули из сапог земляную жижу, обтёрли их травой, выжали её штанишки и помогли дрожавшей от холода Мане одеться и обуться.
– Ну, всё, болота пошли, – сказала Полина, – Теперь поплывём!
– Нет, бабоньки, уж ежели по дороге не идём, давайте сворачивать к лесу! – решительно заявила Наталья.
– К какому лесу-то? – как обычно поинтересовалась у неё Нюра.
– Вон там налево, за Голенчиным, – указала она рукой на что-то темневшее вдали и добавила, – А заодно Никуличи обойдём стороной.
Никто уже не спорил и не рвался, как Маня, вперёд. По одному, выстроившись в цепочку, как ночные волки, они осторожно пошли краем болота по еле видимой тропе. Первой шла Наталья. Подобрав с земли упавший с сухого дерева длинный сук, она, как посохом, ощупывала им путь перед собой. За нею шли её соседки и односельчанки по Иванкову – Анюта, Нюра и Онька. Дальше ковыляла промокшая и продрогшая Маня, за ней Маруся, ещё одна Аня и Паша. Последними завершали шествие Люба и Полина.
А время приближалось к полуночи. Пошедший с вечера дождь, переходящий в мокрый снег, кончился. Начало проясняться, и всё больше холодало. Усталых, голодных и замёрзших путников даже ходьба не согревала. В небе проклёвывались звёзды, а над горизонтом всходила кроваво-жёлтая луна. И это обнадёживало, что теперь станет посветлей идти и лучше ориентироваться в ночном мраке. Где-то через час ходьбы они дошли до лесной опушки, малость передохнули и, сторонясь деревьев, пошли по краю леса дальше. Почувствовав под ногами твёрдую землю, стало легче идти, и они прибавили ходу.
Скоро впереди послышался какой-то неясный шум. Остановились, гадая, что это может быть. Сошлись на том, что это Куйбышевское шоссе или железная дорога, уходящие за Рязанью на юг и в одном месте пересекавшиеся между собой. За ними уже кончался город. Но даже ночью по ним оживлённо сновала военная и гражданская техника с недремлющими часовыми, которые – не дай Бог! – спутают их с ночными диверсантами и откроют огонь. А потому, не привлекая к себе излишнего внимания, решили идти на север, где лес близко подступал к месту пересечения этих двух дорог, а уже затем по Кассимовскому шоссе держать прямой путь вдоль Оки на Троицу и Спасск.
В лесу было тихо и темно. Выставив перед собою руки, дабы не наткнуться на острые ветки и сучья, они не спеша продвигались вперёд. Шли и вполголоса переговаривались между собою, краем уха прислушиваясь к доносящемуся шуму справа. Хоть и смотрели, набычившись, вниз, а ничего не было видно под ногами, пока, споткнувшись в темноте о корягу, не упала Люба. Встала она сгоряча, потёрла ушибленную голень, поправила порванные рейтузы и побежала догонять своих товарок, но вскоре захромала, заохала от боли и снова стала отставать.
Хватившись отставшую Любу, остановились женщины, дождались её, пожалели девчонку, передохнули малость, но время поджимало, и надо было идти дальше. Отдала ей Наталья свою палку, пригодившуюся  при ходьбе по болоту, и, опираясь на неё, поковыляла Люба за своими товарками. Шли по мягкой пружинистой подстилке под ногами из палых листьев, хвои и увядшей травы, только иногда похрустывали под каблуками сапог упавшие с деревьев наземь сухие ветки.
Шли тихо, как ночные тати, пока вдруг на весь лес не завизжала испуганно Маруся. Кто-то большой, грузный, неясной тёмной тенью вдруг вскочил с земли из-под самых её ног, шарахнулся в сторону и, с громким треском ломая кусты и нижние ветки деревьев, стремительно ломанул в чащу леса.
– Ты чего орёшь, Марусь?
– Хтой-то был тут у меня под ногами, – трясясь от испуга, отвечала она обступившим её подругам.
– Леший что ли? – усмехнулась Анюта.
– А ежели это волк был или медведь? – не заметила шутки Маруся.
– Да собака это была бродячая, – успокоила её Наталья, – Мало ли нынче по лесам бездомных псов скитается.
– Вон сколь стоит по деревням пустых заколоченных изб без их хозяев, – продолжала Онька, – Одни с голоду помёрли, другие от заразы какой, а теперь на войну народ уходит. Вот и бегут собаки из обезлюдевших деревень.
Постояли минутку-другую, потрепались, успокаивая бедную Марусю, и пошли дальше. А скоро лес кончился, и начался луг с теми же грязными прогалинами и мокрыми высокими кочками. Пошли медленнее, скользя и спотыкаясь. Несколько раз натыкались на большие ямы с водой, с замёрзшей, хрустящей под ногами ледяною кромкой берега. Останавливались и решали, в какую сторону идти, обходя выпавшую им на пути водную преграду.
А впереди маячили далёкие расплывчатые огни, и доносился глухой колышущийся шум. Уверенные, что это было известное им шоссе, они упрямо стремились к нему, чтобы, перейдя его, выбраться, наконец, из Рязани – вырваться на долгожданную свободу. Когда-то до войны все они, иванковские бабы и девки, не один раз приезжали из Иванкова сюда, в Рязань, по тем или иным своим делам. И хотя всё это было тогда в светлое время суток, днём, но им казалось, что они хорошо запомнили эти места и даже сейчас, во тьме ночной, без труда найдут нужную дорогу.
Несколько раз, невидимые в чёрном ночном небе, без опознавательных огней, с тяжёлым гулом медленно проплывали над ними самолёты, и было трудно определить – наши это или немецкие. А женщины всё шли и шли, пока не кончился луг, и они вышли на незнакомый просёлок. Казалось бы, по ровной и твёрдой дороге будет легче идти, но внезапно навалившаяся к концу бессонной ночи усталость сковала путникам ноги и не позволяла как-нибудь прибавить шагу. А тут ещё ковыляли, опираясь на свои палки, вместо костылей, Люба и Маня, тоже подобравшая себе по дороге посох. Одна хромала на ушибленную ногу в располосованном лесной корягой ботике, другая на натёртую до крови мозоль на ступне в провалившемся в трясину резиновом сапоге.
Где-то в стороне в ночной тиши слышался лай собак – значит, поблизости было очередное пригородное село. А они всё шли и шли прямо, никуда не сворачивая. И, наконец, просёлок привёл их к шоссе. Наверное, ночь уже приближалась к своему исходу, потому что в этот предутренний час шоссе и видневшееся за ним полотно железной дороги были необычно тихими и пустынными. На переезде не было ни души, и даже в будке обходчика было темно и безлюдно. Они благополучно пересекли обе дороги и снова вышли на просёлок, уводивший вдаль на северо-восток.
Они шли, вымотанные ходьбою за ночь, громко и тяжело дыша. А в небе таяла луна, и одна за другой гасли звёзды. Ночной мрак уходил на запад. На фоне постепенно серевшей восточной половины неба впереди показалось что-то более тёмное и высокое. Подойдя поближе, женщины увидели в постепенно рассеивающейся мгле мостик с перилами через ручей в овраге. На другой стороне оврага, на небольшом возвышении за забором густо росли деревья с облетевшею листвой. Над их вершинами, слегка покачивавшимися под утренним свежим ветром, высилась церквушка.
Старые подгнившие ворота небольшого, огороженного таким же древним забором, сельского кладбища были заперты изнутри на засов с висячим амбарным замком. На нетерпеливый стук в несколько женских кулаков по дереву ворот из маленькой сторожки при церкви вышел старик в драном тулупе, малахае и валенках. Подойдя к воротам, он увидал за ними стоящих кучкой незнакомых молоденьких женщин в мокрой одежде и грязной обуви, с горящими голодной лихорадкой глазами на измученных от усталости и бессонницы лицах, мелко дрожавших всем телом от тянувшего из затянутых промозглым туманом низин утреннего холода.
– Чего надо, молодки? – беззубо шепелявя, спросил он их, стоя за воротами.
– Скажи, отец, – выступила вперёд Наталья, – что это за погост?
– Наше сельское кладбище.
– А что за село-то?
– Быстрово и ручей этот зовётся Быстрец.
– А Рязань от вас далеко?
– Да вон крайние дома за тем пустырём стоят, – показал он рукой, – Как рассветёт, сами увидите.
– Ну, всё, бабы, это полный быстрец! – выругалась в сердцах Анюта.
– Шли-шли, а Рязань вот она, - не сдержалась и Паша.
– Значит, всю ночь вокруг Рязани гуляли, – грустно заключила Нюра.
– Я же говорила, что заплутаем, ой, заплутаем! – снова заохала Маруся.
А Люба, ни слова не говоря, бросила свой походный костыль, села на скамью у ворот и, закрыв лицо руками, горько заплакала, только худенькие плечи её заходили под потёртым шушуном. И бойкая Маня без сил опустилась с нею рядом и, прислонившись к подруге, дала волю девичьим слезам. И, пристроившаяся третьей к ним на скамейке, Полина тоже по-девчоночьи завсхлипывала, утирая слёзы с глаз.
– Ничего, бабоньки, что-нибудь ещё придумаем, – словно в утешение всем через какое-то время произнесла Наталья.
– А сейчас, пока не поздно, поворачиваем-ка оглобли и возвращаемся на свои окопы! – добавила Анюта.

4.
В первый день октября 1941 года, ясный, сухой и холодный, немцы подвергли Рязань наиболее ожесточённому за последнее время наступившей осени налёту авиации. С раннего утра и до позднего вечера с небольшими перерывами они яростно бомбили и расстреливали с воздуха оборонительные сооружения города, пытаясь прорваться к его центру – к нефтеперерабатывающему, станкостроительному и другим стратегически важным заводским объектам, которые ещё не успели эвакуировать в глубокий тыл за Урал.
Один за другим кружа над городской окраиной, немецкие «юнкерсы» стремительно пикировали, роняя из своего чрева бомбы, с противным визгом несущиеся к земле. Тут и там грохотали взрывы, поднимая вверх огромные столбы из комьев земли и дыма, разнося в щепки деревянные халупы и обрушивая каменные здания. Нечем было дышать от удушающего тола и облаков пыли от поднятой в воздух земли и штукатурки с треском рушащихся строений и падающих деревьев. Густо дымили подожжённые на земле машины, не успевшие спрятаться от губительного сверху пулемётного огня «мессершмиттов».
А на передней линии обороны, из вырытых круглых ям, обложенных по краю мешками с песком, торчали вверх стволы зенитных орудий. При каждом очередном вражеском пике, всё больше раскаляясь от бешеных очередей, они, как заведённые, крутились и вертелись вслед за проносящимися над ними с рёвом самолётами с чёрными крестами на крыльях. И не один немецкий самолёт нашёл в тот день себе могилу на рязанской земле.
Лишь ближе к вечеру утихла бомбившая весь день город вражеская авиация. Только высоко в небе ещё висели разведывательные «фоккеры» – «рамы», с гнусавым гудением проплывая в вышине над городскими окраинами. К ранним осенним сумеркам прибавлялся чёрный дым, валивший в небо от многочисленных разрушений на перепаханной взрывами земле. Бойцы самообороны тушили пожары и разбирали завалы, санитары собирали убитых и перевязывали раненых, а командиры подразделений подводили итоги минувшего дня, ожидая распоряжений на день завтрашний. Фронт всё ближе и ближе подбирался к Рязани.
Как говорится не было бы счастья да несчастье помогло. После неудачного ночного побега десять иванковских баб и девок к полудню вернулись к себе в барак, ещё опасаясь неизбежных последствий за своё сегодняшнее отсутствие на рытье окопов. Полдня они прошагали напрямую через весь город, несколько раз попадая под воздушную тревогу. Прятались по подворотням или бежали по опустевшим улицам, держась подальше от рушащихся зданий. Несколько раз их останавливали, но, узнав, куда они идут, указывали более короткий и безопасный маршрут или предлагали переждать очередной налёт.
А потом им вообще повезло. Когда при новом налёте немецкой авиации они побежали сломя голову по опустевшей мостовой у самого рязанского кремля, то чуть не попали под колёса мчавшейся полуторки с крытой драным брезентом кузовом. Вовремя затормозив, высунувшийся из кабины молодой солдат в гимнастёрке с рыжими, торчащими из-под пилотки кудрями вместо привычного армейского мата вдруг улыбнулся и спросил испуганных девчонок, куда это они так бегут. Узнав, что им по пути, он предложил подкинуть их до места, сказав, чтобы они залезали в его пустой кузов и не высовывались. Не заставляя себя дважды упрашивать, беглянки полезли в машину.
Уже по дороге, расположившись в кузове на растеленной там соломе, Полина заметила на ней бурые пятна и, кивнув на них, толкнула в бок сидящую рядом нахохлившуюся Любу:
– Любаш, это что – кровь?
– Ой, Полин, наверное, кровь.
– Поди раненых с передовой возили.
– А, может, и убитых красноармейцев.
И невольно притихли девчонки, прижались испуганно друг к дружке и так молча проехали весь остальной путь. А рыжий шофёр гнал без остановки свою машину по городу, быстро доставив своих попутчиц на западную окраину Рязани. Высадив их там, куда им было надо, он помахал на прощание и помчался дальше в сторону фронта.
В бараке их никто не ждал. Видно, «окопному» начальству в тот день массовой бомбёжки было уже не до них. И бедные иванковские бабы и девки отходили после бессонной, беспокойной ночи, после своих бесплодных скитаний по окрестностям города, купаниям в болоте и считанию коряг на лесной земле. Любу и Маню сразу уложили в постель, а остальные женщины ещё нашли в себе силы поискать дрова и разжечь буржуйку, сходить в ближайшее село за куском хлеба и парой картошин с луковицей, чтобы под вечер свалиться всем вместе на тюфяки и забыться до утра смертельно усталым сном.
Назавтра с самого утра они в полном составе снова были на своём рабочем месте, ковыряя лопатами подмёрзшую за последние сутки землю, засыпали воронки от взрывов и рыли новые противотанковые траншеи и рвы. Никто им ни о чём минувшем не поминал, а женщины и сами помалкивали. И даже со своим начальником не ругались, а только молча вкалывали. После работы отправились за дровами да пошли побираться по деревням за чем-нибудь съестным, чтобы было с чем вернуться к себе в барак.
Поздним вечером в бараке, оставшись перед сном наедине, стали думать и гадать – как быть дальше. Сразу ничего не решив, ломали головы ещё всю последующую неделю, понимая, что пешком до дому не дойдёшь, денег на поезд до Шилова не было, а бесплатно их никто не повезёт. И всё-таки через неделю они снова решились убежать домой – стало уже совсем невмоготу.

5.
Гремя колёсами на стыках рельс, товарный поезд катил во мраке холодной осенней ночи. Ни одним огнём или сигналом не обнаруживая себя, он сумрачною тенью быстро скользил вперёд по равнинному редколесью. Давно позади осталась Рязань, где-то слева вдалеке чёрными бликами в ночи временами открывалась бегущая параллельно пути Ока, а с другой стороны угадывалось оживлённое шоссе – то удаляясь, то приближаясь, а то и пересекаясь с железною дорогой.
На крыше одного из вагонов товарняка сидели и лежали несколько неясных в темноте людских фигур, мёртвой хваткой рук вцепившихся за всё, что помогало им удержаться на ходу: за торчащие печные трубы, за какие-нибудь крючки, упоры и выступы по всей крыше вагона. Они уже не чувствовали окоченевших от холодного ветра пальцев своих рук в дырявых от работы варежках, да и ноги, которыми они упирались во все возможные препятствия на крыше, до костей пробирало встречным потоком жгучего холодного ветра. И невозможно было переменить затёкшее без движения тело, рискуя свалиться под колёса идущего поезда.
– Ой, мама родная, не выдержу, упаду! – вполголоса охала одна.
– Ох, силов больше нету держаться! – причитала за ней другая.
– Господи, за что такие мучения?! – присоединялась к ним третья.
– Да когда ж ента Шилова будет?! – спрашивал ещё кто-то из них.
– Когда надо, девка, тогда и будет – терпи уж! – отвечали ей бабы.
– Тихо, бабоньки, – шикали на них, – Не ровен час услышит кто.
– Лучше уж плохо ехать, чем хорошо итить, – говорили рядом.
– Аль забыли, как шлёпали на своих двоих? – едко добавляли при этом.
И понимая справедливость устроенных им выговоров, бедные девчонки замолкали и терпеливо ехали дальше, уткнув свои посинелые на студёном ветру носы в воротники телогреек, боясь даже пошевелиться на ходу. Но у страха глаза велики: вряд ли кто бы их сейчас обнаружил. Машинисты в кабине паровоза всматривались в тёмную даль вперёд. На площадке последнего вагона мирно дремал сидевший часовой в тёплом тулупе, прислонясь к стенке и прижав к себе боевую подругу-винтовку. А в самих вагонах было пусто и тихо, только в разбросанной на полу соломе шебуршились мыши. Поезд шёл порожняком с фронта вглубь тыла – за продовольствием, за снаряжением и обмундированием, за всем тем, что было жизненно необходимо нашим войскам на передовой в эту холодную осень грозного сорок первого года.
Когда иванковским женщинам пришла шальная мысль доехать до Шилова тайком на крыше товарняка, они раза два по вечерам приходили на вокзал и, прячась в темноте, присматривались к стоящим на путях воинским эшелонам и товарным составам, охраняемым вооружёнными часовыми. Было страшно попасться за подозрительное любопытство, но ещё страшнее было остаться на изнурительных окопных работах в Рязани, обрекая себя на полное голодное истощение.
Но в день нового побега им – в кои-то веки! – повезло. Придя в тот вечер на вокзал, они увидели стоящий на отшибе товарняк с закрытыми дверьми вагонов. Подогнанный к составу паровоз уже пускал пары, готовясь тронуться в путь, а в хвосте поезда одиноко сидящий на полу часовой, молодой, дюжий, заправлялся в дальнюю дорогу: с хрустом разгрызая сухари, он за обе щеки трескал тушёнку, ковыряя её из банки штык-ножом. Бежали минута за минутой, а женщины всё стояли в укрытии и смотрели на товарный состав, выжидая нужный момент.
Прошёл мимо патруль и скрылся в темноте. На платформе было безлюдно, только в здании вокзала маячили туда-сюда или дремали на скамейках беженцы со своим жалким скарбом. Кто-то высокий в шинели с вещмешком и костылём в руке медленно взбирался на мост, а навстречу ему спускались двое железнодорожных рабочих. Наконец, решившись, женщины сорвались с места и по мосту быстро перебрались на другую сторону путей. А там со стороны тёмного пустыря незаметно подобрались к одному из вагонов стоявшего на путях товарняка. Дружной ватагой пыхтели, кряхтели, помогая друг другу поскорее взобраться на крышу вагона, возили ногами по железу в поисках упора, устраиваясь наверху, хватались руками за всё, за что можно было потом держаться в дороге.
Но вот паровоз дал сиплым гудком сигнал к отправлению товарняка, дёрнул состав, залязгали буфера, и вагоны со скрипом покатили вперёд. С площадки последнего вагона вылетела в ночную темень пустая банка из-под тушёнки, звякнув где-то об камень в ночи, и над барьером появилась в полный рост внушительная фигура часового с оружием в руках, бдительно оглядывавшего слева и справа движущийся состав. Не заметив и не услышав ничего подозрительного, он ещё с полчаса постоял на площадке, перекурил разок-другой, поглядывая по сторонам, и устроился на ночлег на ходу.
Раза два за ночь товарняк останавливался на разъездах, пропуская двигавшиеся в противоположном направлении к Рязани воинские эшелоны с бойцами и техникой. Проснувшийся часовой провожал их равнодушным взглядом, курил украдкою в кулак, облокотившись на барьер, и ждал отправления товарного состава. А в это время на крыше одного из вагонов ёжились от встречного ледяного ветра, прижавшись друг к другу, смутные тени людей. Уткнувшись лицами поглубже в воротники, всхлипывая, они что-то бормотали себе под нос и тоже ожидали отправления своего поезда.
…Ранним утром товарняк был уже в Шилове, остановившись неподалёку от местного вокзала. Выглянувший с площадки грозный часовой увидал в серой предрассветной мгле, как несколько человек пытаются то ли забраться на крышу одного из вагонов, то ли спуститься с неё на землю.
– Стой, стрелять буду, мать-перемать! – заорал он во всю мощь своей лужёной глотки, срывая с плеча винтовку.
Спрыгнув с площадки своего вагона, часовой схватил винтовку наперевес и бегом кинулся к неизвестным людям в бабском обличии, штурмующим вагоны:
– Отойтить сию минуту от поезда, тудыть вас растудыть!
– Ладно, не ори! – шагнув ему навстречу, невозмутимо ответила самая высокая среди них молодая баба, – Сейчас совсем уйдём!
– Не положено тута стоять, так вас и разъэтак! – подбежав к ним, начал часовой винтовкой отгонять баб от товарняка.
Но те на удивление даже не возмущались и ни о чём его не просили, а, молча поправив на себе одёжку, подхватили свои манатки и подались через пути в сторону знакомой им дороги на Санское.
– Ходють тут всякие, мать вашу так! – вслед удаляющимся бабам ворчал довольный своим успешно выполненным долгом часовой, закидывая винтовку на плечо.
 Правда, потом у него появилось какое-то смутное сомнение относительно этих молодиц, но надо было не мешкая возвращаться на свой боевой пост в последнем вагоне, пока товарняк стоял, ожидая сигнала к отправлению – ещё на пол пути до места своего назначения.

6.
Утро выдалось серым, хмурым, промозглым. Из низин, с соседней неподалёку Оки, закрытой сизой пеленой тумана, тянуло зябким холодом. Позади, за посаженными в ряд деревьями вдоль железной дороги, остался вокзал, где пыхтели и свистели паровозы, мельтешили людские фигуры. А на окраине Шилова было тихо и безлюдно. Ни по дворам за почерневшими заборами, ни в окнах приземистых деревянных домов не наблюдалось никакого шевеления. Даже собаки, набрехавшись за ночь, попрятались по конурам и не подавали признаков жизни.
После бессонной ночной поездки на крыше вагона товарняка под встречным ледяным ветром медленно бредущие по дороге иванковские женщины никак не могли согреться: и зуб на зуб не попадал, и вообще не было ни сил, ни желания идти пятнадцать вёрст отсюда в Санское на другом берегу Оки. А потому решили они на ходу хоть на часок притулиться здесь в какой-нибудь избёнке: передохнуть, согреться да чего-нибудь поесть – мир не без добрых людей. Но в первой же избе на их стук в окно не ответили, а во второй вышедшая на двор крупная пожилая баба на просьбу о приюте сказала, как отрезала:
– Много вас таких таперича ходют – на всех не напасёшьси! – и ушла в дом.
И в третьей избе им отказали:
– У самих семеро по лавкам: вам дай, а свои пусть голодают?! Идите с Богом!
И в четвёртой обломилось им, и в пятой, и в десятой. Так и шли они, усталые, замёрзшие и голодные, вдоль по улице от дома к дому, стучали в следующее окно, молча выслушивали отказ, а то и брань в свой адрес: мол, молодые ишо, могли бы и сами прокормиться! – и уходили со двора под злобный лай выскочившего из конуры кобеля. И только уже на выходе из Шилова, увидев, что из трубы на крыше крайнего дома идёт дымок – видно, топится печь спозаранок – постучали в его окно. На стук вышла из избы немолодая женщина в накинутом на голову тёмном платке и потухшим взглядом, выслушала жалостную просьбу молоденьких, похожих на беженок, прохожих, с измождёнными лицами, в потрёпанной одёжке и разбитой обуви, и неожиданно открыла им калитку.
– Заходите, – тихо сказала она, пропуская их во двор, и, увидев, как они нерешительно затоптались перед входной дверью, добавила, – Заходите в избу, погрейтесь!
В небольшой бедной опрятной избе потрескивала дровами печь, кидая отблески пламени на тёмный кухонный угол и занавески на окнах. На полатях в противоположном углу горницы виднелись белобрысые головки спящих детей. В красном углу на божнице теплилась лампадка, под нею стоял выскобленный пустой стол, а по обеим сторонам от него к стенам были приставлены широкие лавки. Смахнув тряпицей с них невидимую пыль, хозяйка предложила гостям:
– Садитесь, а я сейчас вам чаю заварю!
Пока зашедшие в горницу бабы и девки, скинув сырую верхнюю одежду и грязную обувь у порога, рассаживались по лавкам, женщина в тёмном платке достала с полки несколько алюминиевых кружек, накидала в них разных сушёных трав и, вынув из печки горшок с кипевшей водой, разлила кипяток по кружкам и поставила их на стол. В воздухе приятно запахло заваренной сушёной малиной, листом смородины и вишни, пряной мятой и кисловатой мелиссой.
 Все десять ночных беглянок быстро разобрали посуду и, с наслаждением прихлёбывая маленькими глотками вкусный травяной чай, дышали душистым паром над кружками и грели об них свои красные, иззябшие за дорогу пальцы рук. По мере того, как пустели кружки, они потихоньку согревались внутри, приходя в себя от холода, усталости и перенесённых волнений. Пили, грелись да вкратце рассказывали о себе: кто они такие, откуда и куда идут. И незаметно разморило в тепле после бессонной ночи девчонок. И вот уже Маня с Марусей, откинув голову к стене, прикрыв глаза, неудержимо провалились в сон. А за ними Полина и Люба Конкины, две двоюродные сестрёнки, привалившись к друг дружке, засопели отогретыми носами.
– Мы у вас немножко посидим, пока наши девки поспят, – кивнув на них, сказала хозяйке Наталья, – и пойдём дальше.
– Да сидите, сколько хотите – никто вас не гонит, – всё тем же тихим грустным голосом отвечала женщина в тёмном платке, – Только угостить мне вас нечем – сами живём впроголодь, – и она кивнула на зашевелившихся на полатях детей.
– И на том спасибо, мать, что пустила к себе, – понимающе сказала Анюта, – В других местах нас и на порог не пускали, а то и со двора прогоняли.
– Да какая я вам мать?! – удивилась хозяйка, – Это я так выгляжу старо, а не на много старше вас.
– С чего бы это?! – участливо поинтересовалась Паша.
– Горе не красит, а только старит, – тяжко вздохнула хозяйка и присела к ним на край скамьи, сложив на коленях натруженные руки, – А вы думали, для чего это я чёрным платком повязалась?
– Ох, Господи, сохрани и помилуй! – испуганно перекрестилась Онька, – Неужто война вас достала?!
– Она, распроклятая: сегодня сорок дней, как не стало моего Василия, – начала рассказывать женщина, – В июле месяце забрали на войну кормильца нашего, а уже в самом конце лета прислали похоронку – пал смертью храбрых в боях под Смоленском.
Она поднялась, достала из-за божницы листок бумаги и положила его на стол:
– Вот здесь чёрным по белому о том написано, а я всё равно не верю. Уходил на войну мой Василий вместе со своим соседом напротив Кузьмой Чемодановым, оба с фронта весточку домой прислали, как в одной части воюют. А потом Верке, соседке, пришло извещение о без вести пропавшем муже, а мне – похоронка. Но я не верю: несправедливо это! – у женщины дрогнул голос.
– Несправедливо! – повторила она, утерев концом платка набежавшую слезу, – У Верки двое пацанов, а у меня их четверо. Верка со своим Кузьмой как кошка с собакой жили, а мы с моим Василием душа в душу десять лет прожили. Она ждёт своего мужика, и я буду ждать. Вон он какой у меня, – хозяйка указала на одну из фотографий в рамке на стене, откуда смотрел круглолицый молодой мужик с весёлыми глазами и вышитой косоворотке, – Свет не мил мне без него – живу лишь ради детей.
– Так и у нас, хозяйка, – сказала ей Анюта, – у кого мужья, у кого отцы да братья на фронте воюют – всем сейчас не сладко.
– Ваши мужики воюют, а наши уже отвоевались! – печально ответила женщина в тёмном платке, встала со скамьи и, кинув мимолётный взгляд на фото на стене, пошла к печке готовить завтрак для проснувшихся детей.

7.
Только ближе к полудню пришли в себя иванковские девчонки, уснувшие прямо сидя на лавке в гостеприимном доме в Шилове, да и то, открыв глаза, тут же захотели их закрыть и подремать ещё. Но собравшиеся в дорогу бабы уже стояли у порога и благодарили напоследок хозяйку, а, значит, надо было вставать и уходить – дома у себя будут отсыпаться. Выйдя все вместе со двора, они спустились по дороге к реке. В оставшемся позади городе звонили на колокольне Успенского храма, созывая прихожан на обедню. А на берегу скрипел подошедший старый паром, да разноголосо шумел собравшийся в ожидании его народ. На этом пароме иванковские женщины переправились через один из рукавов Оки и зашагали по дороге к Санскому.
День был пасмурным и зябким, но дождя не было, а, значит, засветло они вполне могли добраться по подсохшим разбитым дорожным колеям до второго парома через ещё один рукав Оки, переправиться и заночевать уже в маленьком, больше похожем на село, провинциальном городке. Отдохнувшие молодые ноги отмеряли версту за верстой, и быстрая ходьба приятно согревала женщин, иззябших насквозь до костей за минувшую ночь. Только не давал им покоя ничем не утолённый голод, до боли терзая напрасными позывами пустые желудки и подгоняя надеждой разжиться чем-нибудь съестным в Санском.
Ранние осенние сумерки застали их на пароме, медленно плывущем через Оку. Речная вода звучно плескалась в днище парома. Тянуло холодной пронизывающей сыростью. Над руслом реки сгущался туман. Густая тишина окутала окрестные дали. Только издали, со стороны Рязани, временами доносился неясный гул, и появлялись сполохи на горизонте. Народу на пароме было немного: помимо старого небритого паромщика в картузе несколько закутанных в платки баб с кошёлками в руках, прислонившись к перилам, недоверчиво смотрели на державшихся особняком иванковских молодых женщин.
Посередине парома стояла подвода, на которой спереди с вожжами в руках сидел подросток в пиджаке с отовского плеча, а сзади него разместился солдат с обожжённым худым лицом, в вылинявшей шинели и пустым правым рукавом. Рядом на телеге в соседстве с костылём лежал его тощий вещмешок. Пока плыли по реке, солдат морщился от боли и жадно курил, поглядывая на приближающийся Санской. Кинув в воду окурок, он снова обращался к подростку с просьбою скрутить ему очередную цигарку.
К противоположному берегу пристали уже в темноте. На пригорке, на фоне ещё светлого на западе неба виднелись контуры темневших домов городской окраины с плотно занавешенными окнами – и здесь соблюдали обязательную светомаскировку. Приплывший с последним паромом народ, видимо, местный, быстро разошёлся кто куда. Умчалась, громыхая колёсами по мостовой, телега с двумя седоками. И только иванковские женщины, поднявшись в сумрачный городок, неторопливо пошли по его ближайшей к пристани пустынной улице, прижимаясь к домам.
Сквозь плотные занавески на окнах угадывались тусклые огоньки керосиновых ламп. И женщины стучали в эти окна, моля Бога о людском милосердии к ним. Но вечерний Санской оказался не лучше утреннего Шилова. Дом за домом оставался позади, а Бог был глух к просьбам женщин. На захлёбывающийся злобный лай цепных псов во дворе выходили хозяева дома и через плетень равнодушно выслушивали жалостные просьбы прохожих баб и девок о пропитании и ночлеге. Кто-то из хозяев молча, а кто-то, обругав их, уходили к себе в дом. И редко кто после возвращался к просившим подаяние несчастным женщинам, совал им в руки вынесенную горбушку хлеба или варёную картофелину и уходил прочь.
Дело шло к ночи. И необходимость места для ночлега показалась голодным путницам важнее лишнего куска. Обнаружив на одной из городских улочек заброшенный дом с прибитыми крест-накрест досками на окнах, они зашли во двор, густо заросший бурьяном, куда шарахнулись с крыльца бродячие одичавшие кошки. С трудом отодрав забитые к стенам избы доски на входной двери, они шагнули в тёмные сени и через них наощупь по бревенчатой стене прошли внутрь дома.
Едва открылась дверь в горницу, как сразу почувствовался затхлый воздух и запах гнили, говорившие о давно нежилом помещении. Было в нём сыро и зябко. Ночной ветер свистел в оконные щели и гудел в печной трубе. Пошарили в темноте возле холодной печки по пыльному столу и полкам на стене и, не найдя там ничего съестного, подались от неё прочь. Видно, последние крошки уже давно доели местные мыши, пищавшие к ночи в подполье. Под ноги всё время попадались какие-то брошенные в спешке прежними хозяевами вещи, сломанная мебель, тряпьё и прочий мусор.
Было холодно и голодно, но издёрганным за последние сутки женщинам главным была крыша над головою на ночь. Закрыв на засов входную дверь, они впотьмах нашли в горнице более-менее почище угол и цыганским табором устроились все вместе на полу, тесно прижавшись друг к дружке. Полежали молча, прислушиваясь к долетавшим с улицы звукам, потом поделившись между собою жалким съестным подаянием, пожевали всухомятку и вскоре все дружно засопели смертельно усталым сном.

8.
С низко нависшего тяжёлого неба, затянутого мохнатыми свинцовыми тучами, сыпал крупный ледяной дождь, переходящий в снег. Налетающие порывы жгучего промозглого ветра нещадно мотали из стороны в сторону стоящие вдоль дороги деревья, трепали чёрно-бурые лохмотья последней листвы, срывали их с веток и несли на картофельное поле. Под завязку залитая непрекращающимся дождём земля уже не впитывала воду, а собиралась в лужи по бороздам, разъезжалась под ногами и засасывала вглубь.
Лопаты легко входили в земляную болотистую жижу и с трудом, с противным чавканьем выволакивали на поверхность комья грязи. За несколько часов работы под дождём все они, иванковские бабы и девки, до нитки промокли и задубели на ветру. Грязными окоченевшими руками они разбирали эти комья, выискивая в них полусгнившие картофелины неубранного урожая, собирали их в вёдра и вываливали в мешки. Никто из женщин и не думал уходить, понимая, что потом, под крышей дома, они отмоются от грязи и обсохнут, а, главное, что хоть поедят по-человечески, изголодавшись за последнее время.
Ещё вчера утром, после ночлега в заброшенном доме в Санском, они едва успели выйти из города, как пошёл дождь, холодный, с ветром и снегом. Но решили идти вперёд, а не возвращаться на старое место, снова побираться и оставаться там неизвестно сколько. Они шли по разбитой дороге, по глубоким разъезженным колеям, и сильный порывистый ветер хлестал им в лица косыми струями дождя. Ноги скользили по скользкой глине, налипавшей на сапоги, и каждый их шаг давался с трудом.
К полудню, когда первой на пути им встретилась деревня Погори, бедные женщины уже еле передвигали ноги. Такими жалкими, мокрыми и грязными, их и увидел председатель местного сельсовета, пожилой мужик в очках на мясистом носу. Стоя на крыльце, он в это время курил, и, поёживаясь на ветру в накинутой на плечи телогрейке, прищуренными глазами смотрел по сторонам.
– Эй, тётки! – громко окликнул он их, – Хороший хозяин в такую погоду собаку из дому не выгонит, а вас несёт куда-то, – и в голосе его одновременно прозвучало удивление, осуждение и участие, – Куда идёте?
«Тётки» остановились у крыльца, встали под его навес от дождя, и одна из них, постарше, ответила:
– Домой идём, родимый, в Иванково.
– Был я у вас и не единожды. Далеко живёте: по такому дождю да по нашим дорогам вы и до Выжелеса сегодня не дойдёте.
– А куды ж нам деваться? – спросила его другая, повыше остальных ростом.
– Идите вон проситесь на любой двор, переждёте непогоду и пойдёте дальше.
– Да у вас полдеревни заколочено, и в остальных домах хозяев не видать.
– Да, народу у нас маловато.
– А куды ж он подевалси-то, народ?
– Мужиков на войну забрали, а бабы с детишками разбежались кто куда, чтоб с голоду не помереть. Вот вы и выбирайте себе любой пустой дом да располагайтесь в нём хоть на день, хоть на два, топите печку, только избу не спалите.
– А как на счёт пожевать чего-нибудь, – осторожно спросила Наталья.
– А то ведь и мы от голоду бежим, – добавила Анюта.
– Жалко вас, но много не дам, а предложу вам – дашь на дашь.
– Это чего? – удивлённо спросила Нюра.
– Народу у меня в деревне раз, два и обчёлся, а в поле картошка неубранная осталась. Посадить-то посадили, а убирать некому. Вот вам и работа. Сегодня отдохнёте, обсохнете, а завтра с утречка – в поле копать. Дам я вам лопаты, вёдра. И копайте на здоровье: мешок вам, два мешка мне. И вам будет еда, и мне хорошо. Согласны?
– А если и завтра не утихнет дождь? – спросила его Маня.
– Мы же там в поле все в грязи утонем, – поддержала её Маруся.
– Дело хозяйское, бабоньки, уговаривать не буду, а то ведь пропадёт картошка, – пожав плечами, ответил председатель и, сплюнув, бросил с крыльца в лужу докуренную цигарку, – Я пошёл к себе, а вы, как решите, так дайте мне знать.
И ушёл. А бабы с девками недолго после этого совещались между собою. Насквозь промокшие и продрогшие на ветру, усталые и голодные, они меньше всего думали о завтрашнем дне, а хотели поскорее забраться куда-нибудь под крышу к тёплой печке да хоть что-нибудь поесть. Девки остались на крыльце, а бабы пошли в сельсовет договариваться с председателем. Вскоре вместе с ними оттуда вышел и он сам, уже одетый в дождевик, закрыл сельсовет и повёл женщин за собою.
На краю деревни предложил им председатель брошенную прежними хозяевами ещё добротную избу, зашёл в неё вместе со всеми, убедившись, что там можно жить, что печь цела и крыша не течёт. И пока женщины располагались на новом для них месте, прибирались, ходили за дровами и водой, растапливали печь, председатель принёс им в кошёлке немного хлеба, картошки да шматок сала. Выложив продукты на стол, он достал из кармана два куска мыла и положил на лавку, а вынутую со дна кошёлки бутыль мутной самогонки поставил во главе стола.
– Это вам лекарство от сегодняшнего дождя, а завтра видно будет, – сказал председатель и пошёл к выходу, но у порога обернулся и шутливо добавил, – Только не напивайтесь и утром не залёживайтесь, а все ко мне в сельсовет за лопатами и вёдрами.
В тот нежданно случившийся банно-прачечный вечер у иванковских женщин был действительно праздник тела и души, от которого они уже порядком отвыкли и ещё утром даже не могли его себе представить. Трещали и стреляли сырые, весело горевшие поленья в печи, кипела и бурлила вода в поставленных внутрь её чугунах, падала на пол мыльная пена с голых ошпаренных женских тел, подымался пар из лоханок от постирушек женского белья, лифчиков да чулочков, развешанных затем гирляндами по всей тёплой избе.
А потом, когда за окнами уже стемнело, они все вместе сидели за столом, с чистыми светившимися лицами, с вымытыми и расчёсанными волосами, расточая запах мыла и свежей чистой кожи. Пили по глоточку крепкий самогон: бывалые бабы морщились и крякали, как мужики, а девки, впервые в жизни пробовавшие его, кашляли и утирали слёзы на глазах. Не торопясь, закусывали порезанную на равные маленькие кусочки снедь и всё говорили про здешнего председателя:
– Вот человек, так человек!
– Дай Бог ему здоровья!
– Всё же мир не без добрых людей!
А когда от выпитого и съеденного приятно зашумело в голове, заволокло туманом все чёрные мысли, Полина и Люба запели русские застольные песни, грустные, тягучие, цепляющие за душу. Петь девчонки-сестрёнки любили и умели, как никто у них в Иванкове, а как не спеть, когда человеку хорошо. Их слушали, подпевали вполголоса, подперев ладонью голову, вздыхали и всхлипывали, внезапно расчувствовавшись задушевными словами песен, и всё ниже и ниже клонили свои осоловелые головы, норовя уснуть прямо за накрытым столом.
А наутро надо было вставать, выходить в промозглую погоду на улицу и, прихватив с собою в сельсовете лопаты и вёдра, идти в распутицу на картофельное поле за деревней. Как и накануне, всё так же злой порывистый ветер гнал над деревней низкие тяжёлые серые тучи, из которых снова сыпал дождь со снегом. И на исходе дня все они были мокрые и грязные, как чушки, и руки у них покраснели от холода, как лапы у гусей, и в разбитых сапогах хлюпала вода. Вобщем, было не легче, чем на окопах в Рязани, только здесь их не бомбили, не подгоняли, и они знали, что не останутся вечером голодными.
Разбившись по парам, женщины к концу дня накопали и собрали почти шесть мешков картошки и выволокли их на обочину дороги. Пока остальные бабы с девками, спрятавшись под деревьями от ветра и дождя, переводили дух и приходили в себя, Наталья с Анютой пошли в сельсовет, где доложили председателю о проделанной работе. Вернулись они на поле уже вчетвером и на двух телегах.
Одною правил сам председатель сельсовета, а другою – щуплый, всю дорогу шмыгавший красным озябшим носом, старик. На одну телегу навалили мешки с картошкой, лопаты и вёдра, а на другую посадили девок да самых уставших баб. Когда ехали по деревне, один мешок скинули с телеги у дома, где остановились иванковские женщины. И довольный председатель самолично занёс им в избу этот мешок с картошкой.
Над Погорями быстро сгущались ранние в непогоду, осенние сумерки. Всё больше холодало. Мокрый снег сменился на колючую снежную крупу. И налетавший порывами  свирепый ветер стрелял по стёклам снежною шрапнелью. Поздним вечером в доме иванковских женщин умопомрачительно запахло варёным картофелем. И грянул пир на весь мир. Посередине стола стояли вынутые из печки два больших чугунка с горячей рассыпчатой картошкой, склянка с постным маслом, солонка с крупной жёлтой солью, полбутыли оставшейся с предыдущего вечера самогонки, по кусочку хлеба и десять мисок, из которых усталые и счастливые бабы и девки от души уминали честно заработанный ими царский ужин.
– Смотрите, девки, не лопните! – говорила Наталья, глядя на жующих девчонок.
– Пузо лопнет, наплевать – под рубахой не видать! – смеясь отвечали они. 

9.
В дверь кабинета председателя колхоза постучали, тихо и несмело.
– Входи! – откликнулся председатель, не поднимая головы от стола, и через секунду ещё громче и нетерпеливей добавил, – Ну, кто там?
Дверь отворилась, и в его кабинет одна за другой робко вошли несколько иванковских баб и девок и, сгрудившись, встали у порога.
– Мать честная, явились птицы перелётные! – удивлённо встал изо стола Юдов.
– Здравствуй, дядь Вань! – вразнобой смущённо поздоровались с ним женщины.
– А я-то поначалу не поверил.
– Чему, дядь Вань? – поинтересовалась Нюра.
– Давайте проходите вон туда, – вместо ответа Юдов указал им на стулья у противоположной стены, – Садитесь и рассказывайте!
– Чего рассказывать-то? – спросила Анюта, когда женщины расселись и с виноватым видом уставились на председателя.
– Давно в Иванкове?
– Только что пришли и сразу к тебе, – ответила за всех Наталья.
– А-а, почуяла кошка, чью сметану съела.
– О чём ты, дядь Вань?
– О чём?! – сел за свой стол Юдов, помолчал, недовольно посопел и сказал, – Ну, что, бабы, всё поделали в Рязани? Весь город окопали?
– На сколько сил хватило, – неопределённо ответила Наталья.
– Так всё отрыли или нет? – повысил голос Юдов и в упор посмотрел на неё.
– Нет, – не отводя глаз, ответила она ему.
– Сбежали?
– Да.
– Ох, бабы, бабы, мать вашу так! – сдерживая поднимающийся гнев, засопел председатель колхоза, встал изо стола и, припадая на правую ногу, захромал к окну. Стоя у подоконника и глядя во двор, он закурил и, выкурив в три жадные затяжки папиросу, обернулся к женщинам.
– Что, нельзя было потерпеть? – уже не так гневно спросил он их.
И тут уже, не выдержав, взорвались рязанские беглянки, выплёскивая наружу из своих измотанных за последнее время душ накопившиеся обиды и несправедливости – зло, с надрывом, со слезами, поочерёдно, перебивая друг дружку:
– Да сколько можно терпеть?!
– Силов уже не было.
– Все жилы оттянули.
– Как в хлеву жили.
– И относились, как к скоту.
– А кормили хуже скотины.
– Да и совсем не кормили.
– А отколе силам взяться?!
– Мы же бабы, а не солдаты.
– Мы же люди, а не скоты.
Под шум их голосов Юдов вернулся за свой стол, сел и терпеливо слушал обиженных женщин, односельчанок, пока они, наконец, не умолкли.
– Ладно, бабы, верю, плохо вам там было, жалко вас, – вздохнул он, – Только вот подставили вы меня своим бегством – ой, подсуропили мне!
Открыв ящик стола, он достал оттуда листок бумаги с официальным штампом и гербовой печатью, положил на стол и прихлопнул ладонью.
– Вот она, бумага по вашу душу пришла, – и он протянул её Наталье, – Читай!
Та осторожно взяла листок в руки и начала читать вслух:
«Председателю колхоза «Маяк революции» Ивану Юдову.
Довожу до вашего сведения информацию о том, что работницы вашего колхоза в количестве десяти человек (список прилагается) самовольно покинули своё место обязательных работ на строительстве оборонительных сооружений в г. Рязани, о чём мне было немедленно сообщено руководством этих работ. В случае появления в вашем колхозе выше упомянутых лиц, злостно нарушивших дисциплину на трудовом фронте в военное время, прошу незамедлительно обеспечить их явку в Ижевское отделение милиции. В случае неповиновения их данному распоряжению представителя власти подвергнуть нарушителей трудовой дисциплины принудительному конвоированию по указанному адресу.
Начальник Ижевского отделения милиции
капитан Горбань А. А.
10 октября 1941 г.»
– Ознакомились? – перегнувшись через стол, Юдов отобрал у Натальи повестку и сунул её опять в стол. Опустив головы, женщины молчали в ответ. Помолчал и председатель.
– Ну, что, бабы, – наконец, произнёс он, – сами пойдёте или под конвоем вас отвести в отделение милиции?
– Сами, – хмуро ответила Анюта.
– Сами, сами, – подтвердили за ней и остальные беглянки.
– Тогда, значит, завтра в девять утра быть тут у меня, как штык, – слегка прихлопнул по столу председатель, – Возьмёте эту повестку, и чтоб через два часа были в Ижевском. А сейчас идите по своим домам.
– А что нам за это будет, дядь Вань? – спросила, вставая со своего места, Маня.
– Да кто его знает, этого Горбаня? – пожал плечами Юдов, – Может, сразу к стенке вас поставят, может, выпорят по заднице и отпустят, а, может, и наградят.
– Ну, да? – хмыкнула у порога Маня.
– Да, ну! – ответил ей тем же Юдов, – Идите, идите!
Когда бабы с девками вышли из его кабинета, председатель снова захромал к окну и, сочувственно глядя им вслед, курил, шумно вздыхал и думал о чём-то о своём да и не только о своём.

10.
– Что вам нужно, граждане? – выглянул в окошко своей комнаты дежурный офицер, увидев, как в приёмную отделения милиции одна за другой входят молодые бабы и девки, настороженно осматриваясь по сторонам.
– Нам к товарищу Горбаню, – ответила ему шедшая первой Анюта.
– А по какому вопросу? – выйдя из комнаты, дежурный встал у них на пути.
– У нас к нему повестка, – сказала Наталья, подавая бумагу офицеру.
Высокий молодой лейтенант в милицейской форме пробежал глазами текст повестки, смерил неприязненным взглядом женщин и вернувшись к себе, стал кому-то звонить по телефону. Видно, доложив куда надо о прибытии группы граждан, он получил соответствующее распоряжение начальства.
– Подождите пока вон там на лавке в коридоре, – выглянув из окошка, распорядился лейтенант, – А как товарищ Горбань освободится, я вас тут же позову.
Но никто из женщин не сел, а, встав у стены, они в ожидании сигнала молча разглядывали большие патриотические плакаты, развешенные по стенам приёмной и коридора отделения милиции. «Родина-мать зовёт!», «Беспощадно разгромим и уничтожим врага!», «Народ и армия непобедимы!», «Всё для фронта! Всё для Победы!», «А ты чем помог фронту?!» – шевеля губами, беззвучно читали бабы и девки крупные красные буквы текста на плакатах и чувствовали, как их начинает грызть совесть за содеянное ими.
– Эй, граждане из Иванкова, – вскоре послышался голос дежурного, снова выглянувшего в окошко, – Проходите по коридору в пятый кабинет, товарищ Горбань ждёт вас! – и открыл им вертушку.
А в это время начальник Ижевского отделения милиции капитан Горбань, дюжий мужик, с короткой бычьей шеей и красным щекастым лицом, сидел за столом в своём кабинете и что-то писал. В дверь ему постучали, но он никак не отреагировал на стук. И только, когда в кабинет начальника стали заходить вызванные им десять иванковских баб и девок, он на короткое время оторвался от своих бумаг, окинул женщин тяжёлым взглядом и молча указал им на стулья у стены. А сам продолжал что-то писать, время от времени посматривая исподлобья на сидящих. Написав, он сложил бумаги и убрал их в стол, а сам, откинувшись на спинку стула, ещё какое-то время неприязненно смотрел на женщин и, наконец, сквозь зубы заговорил:
– Что, едрёна мать, сбежали?! Народ свои жизни на фронте кладёт, а они сбежали?! Вместо того, чтобы все силы отдать для победы над врагом, они сбежали! – с каждой произнесённой фразой он распалялся всё громче и громче, – В военное время, когда немец уже у ворот Москвы, они бросили свои позиции и сбежали! Решили в час суровый отсидеться в тылу, растудыть вас по самое некуда – не выйдет!
Хватив кулаком по столу, Горбань поднялся и, громко скрипя сапогами, подошёл к женщинам у стены.
– Встать, мать вашу перемать! – во всю глотку скомандовал он.
Женщины встали, испуганно глядя на начальника милиции снизу вверх – здоров был капитан. «Эх, таких бы на передовую – немцев пугать!» – подумал кое кто из них.
– Кто вас подбил сбежать из Рязани, а? – рявкнул он, обходя стоявших в шеренгу, притихших женщин.
– Никто, мы сами, – тихо ответила Анюта.
– А чья идея была? Твоя? – рванулся к ней капитан.
– Мы все решили, – поддержала её Наталья.
– А кто у вас старший? Может быть, ты? – повернулся к Наталье начальник.
– Мы все равные, – ответила Люба.
– Молчать, соплюшка, – подскочил к ней Горбань, – Я вам дам равные.
Он вернулся к столу, но остался стоять и обернулся к женщинам.
– Почему вы самовольно сбежали из Рязани? – треснул он кулаком по столу.
– Сил уже не было, – вслед за Любой не удержалась и ответила Полина.
– А добраться до дома силы нашлись, разъедрёна мать?!
– По дороге нас хоть жалели и поисть давали, – поддержала подругу Маня.
– Что ты сказала? – вскинулся на неё капитан.
– Да если б нас хоть кормили, разве мы убежали бы оттуда?! – проговорила Онька, и сама испугалась сказанному ею.
– Молчать, шмакодявка! – со всей силы грохнул кулаком по столу Горбань, – Кошёлки, шалашовки, я вам покажу «кормить»! Родина в смертельной опасности, а вы жратвы просите! Народ в блокадном Ленинграде голодает, а вас ещё тут кормить?! Святым духом питаться будете, а всю мне оборону вокруг Рязани выроете!
– Как скажете, товарищ начальник, так и сделаем: вернёмся и исправимся! – неожиданно нашлась до того молчавшая Аня, и это явно остудило пыл кипевшего гневом начальника: тому всегда нравилось, когда с ним соглашались.
– Чтобы завтра же духу вашего не было в Иванкове! – капитан собрался было ещё раз стукнуть по столу, но, почесав кулак, раздумал, – А послезавтра чтобы уже на окопах были и своим ударным трудом смыли это позорное для всего нашего района пятно.
– А мы за день до Рязани пешком не доберёмся, – осмелев, сказала Паша.
– А это пусть ваш председатель хоть на себе отвезёт вас до Шилова, а там вы уже сами на товарняке или ещё как-нибудь доберётесь до места – опыт у вас уже имеется.
Сев за стол, Горбань подписал им повестку и протянул её Ане.
– Держите, проглоты, ёшь вашу в клёшь!
– Спасибо, товарищ начальник! – ответила ему Аня, – До свидания!
– Проваливайте! – уже не так грозно прорычал им на прощание Горбань.
Посчитав, что ещё легко отделались, довольные иванковские бабы и девки пошли из кабинета в коридор. А за ними, поскрипывая сапогами, вышел дюжий капитан. Закрыв кабинет на ключ, он достал из кармана портсигар с сигаретами и направился в приёмную. А там, пока дежурный отмечал женщинам повестку, они стояли у стены под плакатом «Родина-мать зовёт!» и ждали, когда их пропустят через вертушку на выход.
– Ну, что, бабы, – закурив и с наслаждением пустив под низкий потолок коридора струю дыма, окликнул их подошедший Горбань, – Родина-мать зовёт вас на трудовые подвиги!
– А вас на подвиги не зовёт, товарищ начальник?! – снова ляпнула и тут же пожалела о сказанном всё та же Онька.
– Что?! Кха-кха-кха! – поперхнулся табачным дымом и натужно закашлял капитан, – Пшла вон, шушера драная! Кха-кха-кха!
Слава Богу, в это время дежурный отдал женщинам повестку, открыл им вертушку, и они чуть ли не бегом повалили из приёмной на улицу. Спустившись с крыльца, они быстрым шагом пошли по мостовой Красной улицы, ежеминутно оглядываясь на оставшееся позади отделение милиции с их грозным капитаном.
– Дура ты дура, Онька! – покачав головой, сказала ей на ходу Анна, – Вот взял бы начальник за твои слова да посадил бы всех нас в кутузку!
– Ничего, девки, всё нормально! – поддержала виновато молчавшую Оньку Анюта.
– Так им и надо! – ещё более осмелела Паша, – А то отъели ряхи в тылу.
– Да ещё по блатному ругаются, – заметила Нюра.
– С бабами им проще воевать, чем с немцами! – сказала Наталья.
– Да, ладно вам! – переменила разговор Полина и посмотрела наверх, откуда с хмурого низкого неба летели наземь крупные мохнатые белые мухи, – Вы лучше подумайте, как нашего дядь Ваньку уговорить отвезти нас в Шилово.
– И так уже пешком нагулялись, – присоединилась к сестре Люба, – А то ведь нам ещё в Рязани копать да копать!

11.
За два осенних месяца 1941 года на Рязань было совершено почти два десятка массовых налётов вражеской авиации. 26 октября был создан горкомобороны. 27 октября в Рязани и области объявлено осадное положение. 8 ноября в городе был введён комендантский час. Враг уже подходил к самой столице области. В конце октября, после нескольких дней жестоких кровопролитных боёв, потеряв 66 своих танков и не сумев сходу взять соседнюю Тулу, немецкие войска 2-й танковой группы армий «Центр» генерала Х. В. Гудериана решили обойти её с юга и устремились в северо-восточном направлении на Каширу, Коломну, Зарайск и Рязань, а в юго-восточном – на Сталиногорск, Михайлов, Скопин и Ряжск.
Подвергнутые жестокой бомбардировке с воздуха и артиллерийскому обстрелу дальнобойными орудиями, эти города готовились к встрече с фашистами. Из местных активистов и добровольцев создавались истребительные отряды и батальоны. А вместе с красноармейцами в строительстве оборонительных сооружений принимало участие мирное население: женщины, старики и подростки. С утра до вечера, в дождь и снег, под бомбами и снарядами, как говорится, не жалея «живота своего», они выкопали километры противотанковых рвов и траншей, окопов и эскарпов, установили множество надолб и проволочных заграждений, возвели командные и наблюдательные пункты, артиллерийские и пулемётные доты и дзоты.
Было холодно и голодно, ломило и стреляло в пояснице, горели и рвались кровавые мозоли на тонких женских ладонях, от безмерной усталости отваливались руки и, казалось, все жилы на них были вытянуты. И, если днём ещё согревала тяжёлая работа, то по ночам тряс жестокий озноб от промозглой барачной сырости. Было страшно при очередном артобстреле или авианалёте, когда с душераздирающим визгом и воем летели на головы землекопов снаряды и бомбы.
Но откуда-то ещё появлялись силы в двужильных женских руках, в истощённых от недоедания, худых до прозрачности телах жителей, чтобы по утрам снова вставать и идти на возводимые ими рубежи обороны, упрямо, под бомбёжкой, вгрызаться киркою, ломом и лопатой в подмёрзшую каменистую землю, перемешанную с мокрым снегом поздней осени: долбить и копать, копать и кидать наверх, копать и кидать – чтобы враг не прошёл.

Много лет спустя, с высоты почтенных восьмидесяти с лишним лет, глядя на свои худые, натруженные, высохшие, ослабевшие за долгие годы нелёгкой жизни руки со вздувшимися венами и неразгибающимися корявыми пальцами, моя мать при воспоминании о том времени уже с трудом представляла, как они, совсем юные, смогли тогда всё это вынести?! Наверное, в то время все тяготы, так рано выпавшие на долю их поколения, воспринимались как само собой разумеющееся – тяжело, но надо было. И только теперь, в свете сегодняшних представлений о человеческих возможностях, понимаешь всю ту запредельность их трудового подвига, не отмеченного ни славой, ни наградами. А ведь Победа на фронте ковалась в тылу.

…К середине ноября, когда основательно подморозило, и шедший снег уже не таял, засыпая окрестности, отработали своё на рязанских окопах иванковские молодые бабы и девки, отдали свой долг – дотянули, дотерпели. А в начале декабря в результате Тульской операции рвавшиеся с юга к Москве фашистские войска были остановлены, разгромлены и отброшены на запад с трёх сопредельных областей. И женщины с чистой совестью могли вернуться по своим домам в родное село.