В 1973 году мы поехали рыбачить на озеро Колено, что в заповедном Красном лесу, в полусотне километров от Краснодара. Лес этот каким-то чудом забрел в кубанские степи, оторвавшись от своих братьев, покрывающих кавказские предгорья, и сейчас здесь – заповедник, - с благородными оленями, косулями, кабанами, лисами и зайцами. Так, по крайней мере, написано в исторической справке про Красный лес.
Скажем честно: мы ничего из этой живности в ту поездку не видели. Мы приехали на озеро Колено, которое действительно образует некую кривулю, если посмотреть в Интернете на современную фотографию, сделанную со спутника.
Нам говорили, что здесь ловится плотвичка, окуни, ерши и даже сазаны. Очень может быть. Однако все эти в воде плавающие в тот вечер наших червяков, хлеб и прочие наживки почему-то игнорировали. В озере жили лягушки – в великом множестве. Лягушки вели себя развязно: пели на разные голоса, обнимались и вообще занимались черт-те чем. Сказать, что они нас не замечали, было бы неправдой. Скорее они над нами изгалялись.
Я стою с удочкой, смотрю на неподвижный поплавок. Лягушки комментируют:
- Клюёть, клюёть, клюёть! – совершенно отчетливо заявляет одна драматическим сопрано. Она выговаривает именно «клюёть», а не «клюёт», - может быть из-за провинциального воспитания, но скорее – просто издевается над горе-рыбаком. Очень похожий по тембру голос разоблачает провокаторшу:
- Врёт, врёт, врёт!
Первая опять с полной убежденностью:
- Вуот клюёть, вот, вуоот!
Поплавок не дрогнет.
Потом начинаются какие-то более сложные вокальные упражнения: над озером после долгого затишья раздаются явно подстрекательские, совершенно склочные контральтовые рулады, как будто две примы закатывают скандал совершенно затурканному режиссеру из-за чудовищно несправедливого распределения оперных партий. Режиссер пытается оправдаться, выкрикивая каким-то дерганым баритоном односложные междометия.
Скандал разгорается. Голоса двух прим еще можно различить, но уже добрый десяток певцов начинает сводить счеты друг с другом, ругать зачинщицу скандала и заодно требовать прибавки жалованья.
Еще минута – и вся огромная труппа, весь хор, все статисты, осветители и билетеры впадают в безнадежно глубокую истерику. Как будто и не было тишины над золотистой гладью. Могучий, неудержимый, потрясающий рев молодых глоток, упругий и плотный, воцаряется над озером, - кажется – навечно.
Бог знает, кто потом помогает установить порядок: то ли вызвана конная милиция, то ли выступили представители общественности, пользующиеся непререкаемым авторитетом, то ли на всех производит впечатление и пробуждает совесть бледное лицо режиссера, схватившегося за сердце и сующего под язык таблетку нитроглицерина, - так или иначе, но скандал явно идет на убыль.
Все меньше истерических выкриков; примы, кажется, вообще молчат, бессильно упав на услужливо подставленные кресла и осторожно прикладывая платочки к итальянским ресницам. Слышны лишь трезвые, спокойные, солидные голоса. Тише, тише. Вот уже все молчат, и лишь один самый выдержанный солидный баритон произносит еще те необходимые фразы, которые кто-то непременно должен обратить к сознанию присутствующих после столь бурных событий, - дабы избежать впредь их повторения.
Тишина – полная, глубокая. Где вся огромная труппа? Неужели все всё поняли? Тишина.
Вдруг – один голос, из тех, самых активных, - выкрикивает что-то резкое, вроде
- Чего не орем?! Чего не орем?!
Никто не поддерживает. Опять тишина и покой.