Утро. Солнце и снег – какое редкое сочетание! Мороз, причём такой, какого не было уже лет пять. Холодный воздух, которым сложно дышать. Как я люблю такие дни! Казалось бы, как не вспомнить Пушкина, «Мороз и солнце, день чудесный…». Поистине чудесный. Но я не вспоминаю. Да и вообще мало забочусь о том, какая красота сегодня на улице. Хотя это так напоминает моё детство, когда были сорокаградусные морозы… Но тут же ловлю себя на другой мысли: были люди, для которых такой же морозный день стал последним, были те дети, для которых снег не был забавой, были несчастные, для которых эти холода стали роковыми… Я сижу, прислонившись головой к стеклу автобуса, с трудом передвигающегося по скользким заснеженным дорогам города. Прижимаю к груди рюкзачок, в котором лежат мои верные блокнот и ручка. Я еду к человеку, пережившему самые страшные холода в истории России двадцатого века. Очень скоро мне придётся окунуться в ту эпоху, в те страшные, возможно, такие же морозные дни, когда редкую жизнь Господь не забирал на небо. Что ждёт меня?
Поднимаюсь пешком по каменной лестнице, чтобы согреться. К тому же, лифт вполне мог замёрзнуть. Наконец, подхожу к заветной двери, нажимаю кнопку дверного звонка. Через несколько секунд дверь открывается, моему взору предстаёт невысокая, примерно с меня ростом женщина в белом костюме и одетой поверх синей рубашке восточного типа. Недлинные и пышные каштановые волосы без единой седой пряди послушно ложатся на плечи. Доброе лицо, немного смущённая улыбка и ясные-ясные карие глаза. На вид женщине лет пятьдесят, но я знаю, что именно она ещё девочкой пережила ту самую страшную блокаду 1941-43гг, и потому удивлению моему нет предела. Мы поздоровались, я представилась. Людмила Александровна Шепель провела меня в гостиную – комнату необычайно уютную и аккуратную, во многом выполненную в восточном стиле. Я достаю блокнот, ручку, разместившись в кресле напротив сидящей на диване Людмилы Александровны. После короткого молчания она начинает свой рассказ об эпохе, о которой многие наслышаны, о которой есть в учебниках истории двадцатого века, о которой так часто писали современники:
- Да, тяжёлые времена. Окна были заклеены крест накрест, чтобы в случае бомбёжки стёкла не вылетели. А потом их вообще полностью закрывали, чтобы, когда свет зажжешь, не видно было, куда бомбить. У нас рядом был хлебозавод, поэтому все дома были вокруг него. В них попадали бомбы, а в завод стреляли, но не попали. Там зенитки стояли и отбивались в определённое время. Не помню во сколько, но в назначенное время всегда начиналась тревога, и все бежали в бомбоубежище, с детьми. Это сначала бегали, а потом кто старые были, и не могли бегать, оставались дома. Так же вот и мы с братом, иногда целую ночь приходилось сидеть в этом бомбоубежище, и мы сидели… – тут Людмила Александровна остановилась, улыбнулась и посмотрела куда-то в коридор, потом весело сказала. – Иди сюда! Подскажешь мне, чего говорить. Застегнись только, тут у нас дама.
Из коридора раздалось сначала неразборчивое, забавное бормотание, потом в комнату вошёл пожилой мужчина в длинном бардовом халате.
- Доброе утро, – сказала я.
- Доброе утро, – сказал он.
- Это профессор... – начала Людмила Александровна.
- Но не в таком виде, – усмехнулся мужчина.
- Профессор технического института Георгий Александрович Шепель.
- Это вся делегация? – спорил он, кивнув и устремив на меня взгляд своих светлых серо-голубых глаз.
- Вся делегация, – ответила Людмила Александровна. Георгий Александрович улыбнулся и сказал:
- Я думал, человек восемь… – и он тоже сел на диван.
А тем временем наша героиня продолжала:
- Вот ещё, что я помню… Маленькая ведь ещё была, я тридцать шестого года рождения… Да, в темноте сидели. Не было ни света, ни свечек. Маленький братишка Женя кричал, маму звал. А мне уже приходилось быть за взрослую, хотя мне было лет шесть-семь. Уже не за себя боялась, успокаивать приходилось. Ждали, пока придёт мама и что-нибудь принесёт поесть. Представляете, как было тяжело взрослым, которые придут домой, а ничего не принесут. А если у кого пропала карточка, то она не восстанавливалась. Поэтому было очень опасно, такие люди уже были, на зверей похожие. Могли вырвать карточку, если ребёнка послать в магазин… Но это не про наших советских людей, это лучше не пиши.
Людмила Александровна вновь улыбнулась своей доброй улыбкой.
- Помню ещё, как везде работало радио. И песню пели «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой! С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой». Метроном работал, и радио тоже работало. Когда начиналась воздушная тревога, играла эта музыка, она у меня так и засела в ушах. В общем, страшные времена, голодные. Мы одни, темнота и ожидание, когда кто-то что-то даст покушать. Жили втроём, папа был на фронте. Папа погиб в последний месяц войны. Андрей Степанович, старший лейтенант…
- Часто ли Вам приходилось выходить из дому?
- На улицу мы не ходили, потому что было голодно и холодно. Не топили тогда, зима сорок первого года была страшная. Спали и в пальто, и накрывшись подушками, и одеялами. Сожгли все не очень важные книги, газеты. Мама у меня была учительница по литературе. Топить потом было нечем, мы всё сожгли. У нас потом жила ещё моя тётя, она тоже где-то щепочек достанет, какую-нибудь досочку.
- В блокадном городе вряд ли могло быть хорошее пропитание…
- Голод был страшный. Съели все лекарства, какие были, и сладкие, и горькие. Какое-то было, помню, такое клейкое…
- Пластырь, – улыбнувшись, сказал Георгий Александрович.
- Нет, не пластырь. Его ещё разводили, и можно было есть.
- Тогда, может, клейстер.
- Да нет. В общем, что-то такое… Но помню, кто-то дал маме буханку хлеба, и за мамой все бежали. Она прибежала домой, отдала нам. А вот кто дал, я не помню. Кто-то из военных. Но это в самом начале ещё было… А в окна можно было увидеть, как везут на саночках замотанных в простыни, зашитых в одеяло мёртвых женщин, детей, мужчин, стариков… Той зимой ещё воды не было, вся вода замёрзла, ездили за ней на Неву с ведёрками, с бидонами. Пока несли, могли упасть и умереть от холода или голода. И уже не хватало людей, чтобы их подбирать или помогать. Правда, были разбиты госпитали и больницы, там ставили кровати, что-то есть давали, какой-то суп варили…
«Да разве нескольких госпиталей и больниц на всех хватит? Огромный город, с огромным населением, без каких-либо поставок продуктов…» – подумала я.
- Что, по вашему мнению, было самым страшным?
- Наверное, именно этот голод, превращавший людей в зверей. Ну, и бесконечные бомбёжки. Когда бомба упала в наш дом, мы с братом остались живы. Помню, как я услышала какой-то шум, тут же мама забежала, только с ней что-то случилось. Потом, когда нас с братом боком выводили, там что-то лежало накрытое, нам не показали, но я думаю, это была мама. Она, наверно, забежала, услышала, что мы кричим, ей стало плохо, и она умерла. Слабые ведь все очень были… Потом было написано, что мать умерла во время бомбардировки. Нас отвезли в госпиталь, там нас немного кормили. А потом приехал папа и определил нас в детский дом на Фонтанке, затем вернулся на фронт. В детском доме нас кормили немного лучше. Где-то достали, помню, соевое молоко, и нам давали. Но всё равно всем не хватало, все были дистрофики. У нас подразделялись первая, вторая и третья степень. Зато ходить было легко-легко, я была, как пушинка. А когда наступила весна, нас даже выводили строем гулять по Фонтанке.
- Долго ли вы пробыли в детском доме?
- Нет. Через какое-то время нас эвакуировали через Ладожское озеро в Кировскую область, в деревню Матвинур. Нас там разместили в какой-то не то бывшей школе, не то в клубе. Помещение было одноэтажное. И мы сочинили песню: «Наш паровоз летит вперёд, Матвинур – остановка. Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка». Помню, когда мы приехали, нам топчаны поставили, у всех были матрасы, а эти матрасы мы набивали сеном. Подушка тоже была из сена. Сначала было колко, а потом как-то становилось всё мягче и мягче. Утром нас учили подушку перевернуть и взбить. Раз в неделю нас водили в баню. Бельё сами мы нас себя смотрели, мерили, шили. У нас были готовые платья, но разных размеров, и иногда ушивать приходилось, старшие в этом помогали тем, кто был помладше. По одному платью было, по два. Нас всех стригли наголо, боялись вшей. Мы так плакали, когда нас стригли, так жалко было. Я просила, чтобы мне хотя бы чёлочку оставляли. Но даже без волос разбирались, кто красивый, а кто нет.
- Вы чем-то занимались в детдоме?
- Мы постоянно чем-то были заняты, с нами всё время работали воспитатели. Одна воспитательница у нас была актриса, и мы с ней спектакли ставили, песни разучивали. Мы готовили представления на военную тему, пели песни, водили хороводы. Это я в первый класс уже пошла. Все ждали перемены, потому что можно было поиграть, побыть вместе. Очень-очень много пели. «Скакал казак через долину», длинные такие, с растяжкой. И детские, и взрослые, и про любовь, и про дружбу, «Снег да снег кругом». Нас учили петь, играть, нотной грамоте обучали, у нас стояло несколько штук пианино, и я попала в одну музыкальную группу, очень развитую, там меня научили играть. Были разные специальные упражнения, работы с преподавателем, а потом давали на дом, всё это повторять. После этого переходили на следующую ступень. Ещё одна была воспитательница, которая знала всё-всё о растениях. До сих пор помню, как она говорила: «Вот это полынь, её нужно класть, чтобы не водились комары, мухи, разные вредные духи. А это Иван-чай, это кислица, это конский щавель». Директор детского дома был очень хороший человек, его звали Оскар Соломонович, я его хорошо помню. Он олимпиады с нами проводил. А кто ничего не знал, как я (маленькая ещё была), тот стихи читал. Я знала стихотворение «Серый волк в густом лису встретил рыжую лису» и рассказывала его на все голоса. Нам задавали разные умные вопросы. У нас был один мальчик, просто какой-то гений. Он был маленький, ему было лет девять, но он мог ответить на вопросы, которые задавались старшеклассникам,
- Наверное, ребёнок-индиго, – заметил Георгий Александрович.
- Наверное. Он мог решить любую задачу, даже которую ещё не проходили в школе. А за победу на наших олимпиадах давали небольшие плитки шоколада, так ему было хоть весь шоколад отдавай, он всё знал. А один у нас мальчик ходил во сне, забирался ночью на крышу. Мы все, помню, спали, а воспитатели все бегали, врачи были в халатах, что-то ему всё давали, таз с водой под ноги у кровати ставили, чтобы он просыпался. Он всегда где-то бродил, а потом всё равно возвращался. Бывало, правда, где-нибудь заснёт, на сеновале, например. Но потом приходил. Такой мальчик был хороший, развитый... Ещё помню, мы собирали яблоки и ягоды. Нам говорили: «Вот от этого дерева до этого дерева», и мы должны были сколько-то стаканов черники сдать, чтобы потом нам общий компот варили… Я так порой удивляюсь воспитателям, ведь они поехали тогда с нами, и они нас воспитывали, они с нами играли, они переживали за нас, за того мальчика, который во сне ходил. Помню, у нас одна девочка болела всё время, и она умерла. Она не хотела жить без мамы. Она мне говорила: «Давай вместе умрём», я говорю: «Не хочу», а потом спрашиваю: «А как ты собираешься умереть?». А она говорит: «А я ничего не буду есть».
Я была худенькая такая, маленькая, ягод насобираю, воспитательнице несу, а она говорит: «Кушай сама», я отказывалась. У нас были дети и постарше, и они всегда защищали младших. Никогда деревенские не обижали детдомовских. Помню ещё, мы копали какой-то турнепс. И если кто-то накопает, принесёт, и обязательно всем делили. Кто-то говорил: «Так он же грязный», а ему отвечали: «Ты возьми стёклышко, и вот так его почисти». Если кто-то подсолнух принесёт, тоже делили. Деревенские яблоки собирали, горох мальчишки таскали. Потом на линейке разбирались, откуда горох взяли. Проще говоря, мы его воровали, нас деревенские научили. Пока наши собирают, я встану и смотрю, а потом вместе со всеми бегу обратно.
- До какого возраста дети жили в детском доме?
- Когда дети вырастали, их по способностям устраивали в институты. Были те, кто хорошо танцевал, пел, лепкой занимался. Когда блокада Ленинграда закончилась, меня забрали обратно родственники отца, потом отправили в тогда ещё ленинградский санаторий «Старая Русса». Потом я поступила в финансово-экономический институт в Ленинграде, работала в министерстве финансов по направлению в Казахстане, в Алма-Ате, в отделе финансируемой промышленности. Это был всесоюзный выпуск – кого-то на Украину забрали, кого-то в Белоруссию, в другие республики СССР. Вот, пожалуй, и всё о том времени. Конечно, много было эмоций, много переживаний, много чувств. Но, несмотря на такие беды, такое горе, как-то вот выжила.
- Как же вам удалось сохранить такое здоровье после стольких лет страшных испытаний?
- В Казахстане климат очень мягкий, благотворно сказывается на здоровье. К тому же сейчас я занимаюсь китайской медициной, которой смело можно верить, поскольку ей уже больше пяти тысяч лет. Да вот муж у меня такой весёлый и жизнерадостный. Мы с ним познакомились, когда его семья в Алма-Ату переехала.
Наступила тишина, после которой Людмила Александровна пригласила всех на чай. Во время того, как его пили, много ещё рассказывали о своём прошлом, о южных обычаях, о востоке. На кухню даже пару раз зашла кошка Алиса, гордо махнув белым пушистым хвостом и обратив на себя всеобщее внимание.
И вот я уже ухожу. Какое-то странное чувство засело во мне, очень знакомое. Выхожу на улицу. Всё так же светло, так же морозно и легко. Нет, скорее, скорее нести это чувство домой. Нельзя терять ни минуты, ведь оно так мимолётно и так непродолжительно…
Сколько же в истории нашей страны героических страниц! Героических и в тоже время трагических, ибо нет подвига без горя. За этими 900 днями, за этими стенами могучего города – трагедия тысяч людей. И чтобы рассмотреть эту трагедию целого поколения нужно проследить жизненный путь лишь одного человека, ведь «большое видится на расстоянии». Людям, выжившим в это страшное время, не ожесточившимся в эти долгие месяцы войны, остававшимся людьми в дни кровавой блокады, – всем этим героям мы сейчас можем лишь в ноги поклониться и от всей души поблагодарить их за их мужество, достойное нашего уважения. Остаётся лишь пожелать им счастья и, главное, здоровья после стольких лет мучений и переживаний.
Да здравствует победа русского оружия! Да здравствует победа простого русского солдата! Да здравствует житель блокадного города, оставшийся патриотом до конца! И да хранит нас всех Бог от повторения той ужасной, всеобъемлющей, пролившей столько невинной крови и слёз и забравшей миллионы жизней войны!