"… ну, скажи на милость, ну какого черта тебя понесло в горы в межсезонье, осенью, да еще в одиночку, ты же всегда с трудом переносил даже просто долгое молчание окружающих людей, а не то, что эти бесконечно-одинокие дни и ночи в совершенно безлюдных и неприветливых горах с почти сорокакилограммовым рюкзаком, то под палящим солнцем, то под дождем и снегом, лишь периодически, на привалах немного расслабляясь и фотографируя на вытянутой руке свой гордый и небритый профиль с обгоревшим носом, ведь даже сейчас тебе самому не совсем понятно зачем и для чего тебе опять понадобился этот круглосуточный адреналин, этот жесткий драйв и изматывающая нервотрепка одиночного восхождения, ну, да, ну, горы, ну, красотища, ну… ахринительная красотища, но только ради этого ты бы не стал так стремно дергать за усы судьбу, не понимая, на кой все это снова и опять, тебе, давно уже не мальчику, жаждущему подвигов и доказательств своей значимости и «всемогучности», но здравомыслящему, опытному и, как ты надеялся, мудрому мужику, с младых ногтей неоднократно уже ходившему в горы, в том числе и в одиночку и, в общем-то, и раньше прекрасно осознававшему, какой постоянный стресс в это время года ждет наверху любого одинокого и шизанутого экстремала, и какой нужен ювелирный расчет маршрута и соотношения сил, снаряжения и продуктов, чтобы совершить задуманное и вернуться целым или хотя бы живым, хе-хе, отсюда, сверху, где «климат иной», где нельзя расслабиться ни на мгновенье даже на привале, где приходится тщательно контролировать каждый свой шаг и жест и пульс, и усталость, и приступы «горняшки» и погодные капризы, понимая, что если не дай Бог что случиться, и ты не сможешь идти дальше, то искать тебя никто не будет, ты никому не нужен, одиночек у нас со времен совка не жалуют ни внизу, ни наверху, поэтому ты нигде не заявлялся и не регистрировался ни в каких спасслужбах, поэтому помочь или спасти тебя могут только случайно, и то, если эта помощь еще будет нужна, найти в горах этакого одинокого горного козла, если вдруг он себе рога пообломает, смогут только уже по запаху, да и то вряд ли, так как на такой высоте и под таким солнцем нет микробов и все, что здесь остается, хоть банка тушенки, кусок колбасы или человек, все лишь усыхает, консервируется на годы… на века… вон на Эльбрусе нашли недавно такого же придурка-одиночку, пропавшего лет пять назад очкарика, правда, нашли почему-то в одних сандаликах, ну, то уже полная клиника, в сандаликах на Эльбрус идти, мать его, но сам-то сандалист целый, как живой, только «похудевший» слегка… тоже небось мама ему в детстве говорила, чтобы дома сидел в шахматы играл, если захотелось спортом позаниматься, царствие ему небесное, ну с мы… а мы еще чуток поживем, только господи ты боже мой, что ж это за хрень и фигня снаружи опять происходит-то?!!" – вот такие «веселые» мысли уже пятый раз за эту ночь лезли тебе в голову в перерывах между продолжительными снежными шквалами, с ревом налетавшими со склонов того же Эльбруса на твою трещавшую палатку. И каждый раз в каждую из таких пауз между шквалами, сквозь шуршащий по наружному тенту снег, ты четко слышал, что вокруг стоянки кто-то ходит.
Ходит и разговаривает.
Скрип.
Скрип.
Звяк.
Бу-бу-бу….
В первый раз, явно услыхав снаружи повизгивание кошек, звон ледоруба, чей-то низкий баритон и кашель и, не имея никакого желания вылезать из теплого спальника в мороз и снег, ты просто громко окликнул неизвестных гостей, думая, что на стоянки с перевала вышла группа каких-нибудь блуканувших альпинеров, увидавших сквозь снег светящийся от свечки купол твоей палатки, а у тебя тут целый котелок чайка еще горячего натоплен с вечера и сухарики ржаные – ребятам самый кайф сейчас хлебнуть горячего и сладкого чаю с мороза, и ты позвал еще раз, громче… но никто не отозвался и ты чертыхаясь все-таки натянул пуховку, и стараясь не задеть свечу, светя налобным фонариком выскочил наружу.
Никого.
Мрак.
Снег.
Жуть.
В кромешной темноте ты оббегаешь все стоянки у Рыжего бугра – пусто.
Никого.
Задыхаясь, дрожа и матерясь ты залезаешь обратно в свою палаточку, в свой еще не выстывший спальничек и вовремя – вновь налетело, завыло, забарабанило снегом по тенту, заскрипели оттяжки…
Заряд прошел и вдруг стало тихо-тихо, не слышно даже снега, а слышно только опять тоже самое...
Скрип.
Скрип.
Звяк.
Бу-бу-бу….
И вот уже третий или четвертый час, устав безрезультатно в который раз выскакивать из спальника во тьму, холод и ветер, ты только лежишь, остекленело пялясь на догорающую свечку и оторопело пощипывая себя за руку, и слушаешь и слушаешь, постепенно сходя с ума… как возле палатки, ходят и скрипят снегом какие-то туда-сюда, чем-то стучат, позвякивают крючьями или еще каким железом, невнятно что-то бормочут, или спорят, даже ругаются, то ближе, то дальше, откуда-то сверху, а потом вдруг их же голоса раздаются уже совсем рядом, прямо руку протяни – коснешься сквозь тент, причем один голос, мужской и такой строгий, доносится с одной стороны палатки, а другой, визгливый, то ли женский, то ли детский, но очень неприятный, отвечает ему с другой, разборки эти происходят практически через твою голову, с которой, давно уже свалился теплый подшлемник от вставших дыбом волос… и лезут, лезут в поехавшую крышу мысли и про пресловутую Деву Эльбрусскую и про зловещего Черного Альпиниста, про всякие прочие неупокоенные души потерявшихся и погибших здесь на бесконечных ледовых склонах этого самого большого кладбища Европы…
Но вот внезапно, после очередного шквала, все эти галдящие, ходящие и спорящие резко утихают и начинается уже настоящий кошмар – прямо у входа, довольно громко, вдруг начинает петь хор, многоголосый мужской хор, состоящий из одних басов и баритонов, и так красиво, стройно, черт их побери, петь, отмечаешь ты краешком твоего слабеющего сознания, понимая, что поют они что-то вроде «Dies Irae» Моцарта, но поют более спокойно, мерно, торжественно, чем у Моцарта, как-то действительно погребально, и опять же, с совершенно невнятным и неразборчивым текстом, но четко постепенно поднимая тональность все выше и выше, и выше пока не доходят уже до какого-то уже ультразвукового визга, откровенных криков и воплей о помощи, истерических рыданий и хохота… настолько реальных и громких, что ты уже просто не можешь больше это все выдерживать и только разинув в немом крике рот, как выкинутая из воды рыба, вылетаешь пулей из палатки раздетый, разутый, не чувствуя босыми ногами ни мороза, ни снега… и в ужасе оглянувшись вокруг в предрассветных сумерках, видишь лишь свою полузанесенную снегом палатку, стоящую в самом начале громадного лавового потока, поднимающегося почти до самой, уже начинающей розоветь, вершины…
Кругом очень тихо.
Очень холодно.
И ни души.
В прямом и в переносном смысле…
И вот… в каком-то пароксизме чувств ты падаешь ничком на снег и беззвучные рыдания сотрясают всего тебя, сжимая горло и выжимая сухие слезы, но и освобождая от чего-то невыносимо тяжелого, ненужного и нехорошего, от чего-то чуждого, привнесенного тобой сюда снизу, из «суеты городов и потоков машин».
Спустя двое суток, уже спустившись вниз по Ирик-чату до развилки рек, и греясь возле огня в коше у знакомого пастуха, ты, сильно комплексуя, попытался рассказать ему об этой жуткой ночи, из-за которой ты так и не рискнул идти дальше и подняться на такую желанную «твою» гору. И, судя по бушевавшему за окном бурану, хорошо, что не рискнул.
Молча и серьезно выслушав твой сбивчивый рассказ, пастух закурил, подбросил полено в очаг, на котором шкварчала огромная сковорода, полная макарон, перемешанных с тушенкой и перцем, и только потом, как-то очень торжественно и тихо сказал:
– Ты правильно сделал, что спустился сейчас. Молодец. Слышишь, да, что снаружи творится? У тебя семья дети, зачем, да? Отступать, как и побеждать, тоже уметь надо. Ты мужчина. Ты еще вернешься. А завтра вместе вниз пойдем, зима идет, закончен сезон. Но ты наверное думаешь, что там тебе наверху все приснилось, да? Говоришь что это ветер там за перевалом выл, в растяжках или стойках палатки свистел, да? Или все от большой высоты привиделось, в ушах шумело, хе-хе? Э-э-э нет, дорогой, это не ветер. И не высота. И не Дева это Эльбрусская, та бы тебя просто погубила бы, как она губит всех одиночек в этих горах. Это просто тебе очень повезло, что тебя сам Гор Хозяин попугать и предупредить решил. Редко он кому является, но уж если явился, да еще и запел, уноси ноги! Так-то, дорогой! В горах происходит много непонятного даже нам, местным, это ж горы! Но так поет и так себя ведет, как ты рассказал, только сам Гор Хозяин, – он помолчал и так же серьезно добавил, – хотя, бывает после песен такого гостя и в желтый дом попадают. Если живы остаются. Бери ложку, будем кушать, да спать укладываться, завтра пораньше выйдем......
Гор Хозяин. масло картон 1997 г
Следующая http://proza.ru/2012/08/07/1260