Что-то заставляет меня возвращаться в стародавние времена. И я знаю что. Ностальгия. По молодости, наверное. Хотя в последнее время у меня начало формироваться иное мнение. Думаю, раньше люди были добрее.
А человеку хорошо жить среди добрых, даже если он сам Карабас-Барабас. Наиндюченными были только номенклатурные и менты. В те времена многое было не так. За взятку в десять тогдашних рублей можно было решить неслабый вопрос. Да и то стеснялись чины брать, низы давать. Какие мы были наивные и милые. Мы даже не подозревали, какая человек гадость. И за что нас Господь любит? Жадность человеческая не имеет границ, агрессивность беспримерная, глупость безразмерная. Нет ничего гаже на земле, чем человек. И если есть еще какие-то иллюзии на сей счет, то только благодаря святым и сподвижникам.
Примеры святости человечество все-таки являло. Думаю, только поэтому Господь не уничтожил свое неудачное творение. Так и уживаются в человечестве святой и грешник. Вот в таком ракурсе.
Понастроили академиев, кембриджей только для того, чтобы футболист получал каждый год миллион-другой, а работяга не мог прокормить свою семью. Спасибо вам, элита человечества. Наша надежда и совесть. Надеемся на тебя. Будь ты не ладна. Одна надежда у человечества — чтоб был на свете Бог, чтоб можно было ему молиться, заслужить какое-то спасение и утешение.
Самый большой облом, который может случиться с нами — это если атеисты окажутся правы. И завелись мы в космосе, как вши в белье. Надуло ветром и нанесло оттуда жилы и уши. И вот они постепенно улучшились, и получились из всего этого швейцарцы и конголезцы. Вот такая тебе материя, а все остальное от лукавого.
Прости меня, Господи, за богохульство. И вы, люди добрые, простите, если обидел вас неосторожным словом. Писать я буду о людях грешных, но по-своему ярких. Жили они на земле, переживали свои катастрофы, как-то поступали, на что-то надеялись, что-то завоевывали, не все у них получалось, и если что-то и останется от них, то только память. Да и то недолговечная.
Год 1982. Махровый такой год. Но для меня он складывался интересно. Я был принят в бригаду шабашников, которые выращивали арбузы по договору с колхозом. Десять процентов от урожая в качестве оплаты попадало нам, и при этом все затраты были за колхозом. Наше дело вырастить и убрать. Да, и что немаловажно — сохранить от дикого воровства.
За годы советской власти воровство стало доминирующей чертой в характере нашего человека. Добирали люди свое, недоданное системой. Мне особенно нравился процесс сторожевания. Он был не очень долгим, где-то порядка месяца, но очень приятным.
Во-первых, свежий воздух, а далее — лето, лесопосадка, преферанс. Отдельные поспешившие созреть арбузы мы конвертировали в любой деревенский продукт, коим чаще всего оказывался самогон. К моему великому огорчению, пить его я не умел. 150 грамм — и грудь в орденах, и голова в кустах. Плюс рвота, удручавшая мой организм. Таков же был и мой дружок Леонид Калманович Кейтлин, по кличке Граф. Ему сей процесс давался еще хуже. Я в его глазах выглядел запойным пьяницей. Но он с удовольствием откликнулся на мое приглашение за 10 рублей в день провести битву на сельхозугодьях.
У нас с ним давняя дружба, долго друг без друга мы не могли.
А познакомились мы на работе. В славной организации «Днепропетровсклифт». Я только туда пришел, а он уже года четыре работал на ремонте.
Особого рвения он не проявлял, поскольку его привлекало искусство. На вечернем обучении он его и осваивал в музучилище. Нос у него — как у лошади Даты Туташхия. Оставшийся клок волос мог служить и козацким оселедцем, и отдельно торчащим пейсом.
Составляли мы с ним единое производственное звено. В процессе ремонта он обучал меня пению в два голоса. Мне нравилось, но вряд ли я мог быть отличником, но старался компенсировать отсутствие голоса громкостью личных рулад.
Не всем это нравилось. Одна особенно раздосадованная старуха изо всех сил стучала клюкой в дверь лифта.
— Ой, шо это у вас трапилось? — обратил на нее внимание Граф.
Старуха посмотрела на него, задержалась ненадолго на его пейсе, выбившемся из-под каски, внимательно оглядела нос, потом перевела взгляд на меня. А моя универсальная бессарабско-болгарская внешность в чем-то окончательно ее убедила, после чего она ненавидяще прошипела:
— Жиды! Это вы придумали скрипку, чтоб ни хрена не делать, а носом груши околачивать?
Так мы даже не огорчились, такое замечательное пусть говорят все время. Тем более будет что рассказать Иосифу Моисеевичу Левенбергу. А это был выдающийся человек. Сподвижник Троцкого и большой деятель профсоюзного движения на Екатеринославщине. Когда-то в доисторические времена пьяненький дьячок выписал ему паспорт, в коем вместо «иудей» спьяну записал «индей». Так по этой цидулке ему выдали серпастый молоткастый с тем же в пятой графе.
Этот довольно типичный случай в итоге стал анекдотом. Мне посчастливилось видеть сей документ
Иосиф Моисеевич слушал по радиоприемнику ВЭФ все вражеские радиостанции мира. От «Би-би-си» до «Немецкой волны». И мы имели возможность многое знать.Тем более с его комментариями. Его жена Софья Абрамовна тоже не была лишена своих мнений, кои странным образом совпадали с мнением Иосифа Моисеевича. Она говорила так о футболе:
— Так если они купили какой-то футболист за два миллиона долларов, и из них один мне, так я бы сказала молодцы, и пусть им будет первое место. А если мне ни один милион, так чего мине морочить голову.
Вот такого Графа я привлек на баштан. И никогда не упускал случая налить ему 200 граммов водки. Его врожденная интеллигентность не позволяла ему перед колхозным народом не опрокинуть ее в съежившийся желудок. Тем более, он получил уже урок, как плохо отрываться от народа. Какое-то время назад в нашем оперном решили ставить оперу «Дума о Ковпаке». Батальное такое полотно, как и балет «Ленин в октябре».
Постановка эта имела ряд преимуществ. Во-первых, почему нет. Ко дню Победы ударить по мракобесию высокой культурой. Во-вторых, реквизит — фуфайки, сапоги и шапки-ушанки... Граф тоже принимал участие в этой баталии. Но какой у еврея может быть реквизит? Так, какой-то лапсердак, фуражка с пуговицей, мокасины. Опять же пейс из-под фуражки. И не выстрижешь же — а вдруг не отрастет. И вот на генеральном прогоне, где уже присутствовали ответственные товарищи, Граф появился в штабе Ковпака в таком малопартизанском виде с репликой «Ой где-то немцы близко, близко». Даже Ковпак опешил, а что говорить о высшем руководстве. Короче, потерял Граф статус партизана. Куртизан этакий! Вот и приходится ему теперь выпивать огромными дозами самогон, шобы ближе быть к народу.
Короче, 82-й год. Мы отсеялись, и бригадир знакомил членов бригады между собой и со стратегией. Некоторые и до того были знакомы. Они важно покуривали «Пегас», свысока поглядывая на новичков. Но мне тогда было 28 лет, 62 кг весу и какое свысока могло меня смутить. Но все-таки они повидали на своем веку арбузов, и, в отличие от меня, знали не только об их полосатости.
— Сашок Сердюк на «Ниве» — доля. Юрка-радиомастер на «копейке» — доля. Вовка-булгарец на «Москвиче-403» — доля. Ленчик Куницын на убитой «трешке», которую он к сезону должен оживить, — доля. Валерка Карогодин на «Жигулях» — доля. Рыжий на «копейке» — доля. И я, ваш бугор, Александр Васильевич — две доли.
Краткое представление закончилось. Тут тебе и тактика, тут тебе и страгетика. Среди прочих меня заинтересовал субъект на убитой «трешке».
— Я извиняюсь, не тот ли вы Куницын Леонид, который Георгиевич? — спросил я.
— Тот. А ты шо меня, в курсе дела?
— Позвольте, не ваш ли отец Жорка-Хлястик?
— Да, это мой папка, — утвердительно кивнул он.
— Тот самый? — не унимался я.
— Какой самый? Шо то вы все про него знаете. Я чул, шо он в войну шото сотворил, а шо — не знаю. Уже меня забодали. Жорка-Хлястик, Жорка-Хлястик.
Ленчик делил свои пристрастия между выпивкой и автомобилем, а это занятие требовало нешуточных сил, коих явно не хватало на чтение книг даже о своем папочке. А между тем Жорка-Хлястик — личность легендарная, попавшая и в литературу, и в историю. Был такой писатель и следователь Лев Шейнин. Его знаменитая в свое время книжка «Записки следователя» была нарасхват. «Динары с дырками», «Адмирал Нельсон» — помните? Вот эта книжка. Писал он ее по живому материалу. И была среди прочих повестушка о Жорке-Хлястике. Ко всему Жорка из Днепропетровска.
Вкратце перескажу в чем суть, а тех, кто заинтересуется подробностями, отсылаю к оригиналу. Был до войны в нашем городе карточный катала и щипач Жорка-Хлястик. Весельчак и добряк. Что-то цыганистое в его облике только располагало к нему. Он по-своему любил Родину, и это как-то уживалось с родом его занятий. И вот случилась война. Пока немец завоевывал соседние города, в Днепропетровске жизнь шла своим чередом. Однажды утром Жорка проснулся без копейки в кармане. И пошел он на проспект К. Маркса искать своего «кабанчика». В аптеке, что за «Асторией», он его и нашел. Жирный такой затылок, а в заднем кармане брюк неслабый такой «шмель». Жорка его и утащил. Прибежал домой, открыл, а там никакого «ловья», а только чертежи какие-то. А тут война. Родина в опасности. Короче, собрал он бельишко и пошел в контору с повинной. Там быстро смекнули что к чему. Чертежи оказались от секретной тогда «Катюши».
После детального изучения всех обстоятельств выяснилось, что в городе вражеский шпион. Жорку взяли в штат контрразведки. Войну он закончил старшим лейтенантом. И уже после войны, прогуливаясь по местам боевой славы, в той же аптеке он узнал хозяина того кошелька по затылку. Так был изловлен шпион. И вот эту историю Ленчик не знал. Не слабая, надо сказать, история.
— Дак, када поспенут кауны, он приедить, — прерывая мои размышления, произнес Ленчик.
— Он что, живой? — вскричал я от радости и благоговения. Почему-то все герои мне казались тогда небожителями.
— Тю! Конечно, живой! Очень даже живой. Вот приедет, я тебя познакомлю.
Я стал с нетерпением ждать созревания арбузов. А до созревания еще — мама дорогая. Три прополки и плюс минимум месяц. Ну вот, наконец, и сторожевание. 4 куреня. Мы с Рыжим старшие, а остальной народ по найму.
Самогон, карты и кроссворды. К моему удивлению, в этой компании я оказался не на первых ролях, что, безусловно, меня задевало. Лидером оказался дядя Саша Седой. Выкрикивать ответы он не торопился, ждал когда все выдохнутся, и только потом изрекал:
— Акапулько, Этна, Сиу… Я не мог надивиться на его познания, и втихаря листал энциклопедии, но все равно безнадежно уступал.
— Дядя Саша, а в каком году был заключен Кучук-Кайнаджирский мир? — задавал я заранее подготовленный вопрос.
— А! Вот етот мир. То Катюха с турками приключила в 1774 г.
И так всякий раз. Человек в фуфайке, кепке и носках зимой и летом обо всем на свете в курсе дела.
— Воучик, я за 32 года в тюрьме перечитал усю ихнюю библиотеку. Ты не боись, отсидишь с мое, тоже буш знать, — успокаивал он меня.
— Дядь Саш, а 32 за што?
— Дак фулиганил я, — отвечал он.
Его история досталась мне от его родственников и дяди Жоры-Хлястика. Казак кубанский дядя Саша во время войны был комбатом. А замом у него дружок его детства Матвейка. И были они неразлей вода. В 1942 году замело НКВД дружка его Матвейку. Дядя Саша осерчал и задумал отбить его у чекистов.
— Да ну что ты, Александр Иванович? Разберется Советская власть и отпустит дружка твоего Матвейку. Зря ты печалишься.
И дядя Саша поверил чекистам. Через полгода он узнал, что расстреляли дружка его. Не мог Матвейка, боевой казак, терпеть глупые их допросы. И лупил он чекистов беспощадно. Здоровья был отменного, и пока сам не умаялся, ложил их штабелями. Вот во время такого допроса и застрелили Матвейку. Царство тебе небесное, Матвей Ефремович, жаль, фамилию не у кого спросить. Поклон вам, и следующие 100 грамм выпьем в память о душе вашей. Станичники узнали об этом через полгода. А служило их в дяди Сашином батальоне человек сорок. Крепкую обиду затаили казачки на НКВД. Дядя Саша вообще места себе не находил. А тут как раз и подоспело время освобождать Днепр. А это ж его форсировать надо. И там, где не хватало военной мудрости, людьми затыкали. И вот придают дяди Сашиному батальону взвод курсантов из училища НКВД. Всех тридцать человек дядя Саша и расстрелял за дружка своего Матвейку. И вам, ни в чём не повинные нкаведешники царство небесное. Попали вы под лютую русскую руку не ко времени. Горько, братья-славяне, очень горько!
Сфорсировал дядя Саша Днепр. Искал в бою исхода, но не взяла его пуля. А в 1949 году раскопали его дело. А как же без этого... И ушел дядя Саша срок мотать с легким сердцем и стукача простил. А когда освободился, месяцев через cемь пырнул какого-то новоявленного авторитета, и еще семерик доматывать пришлось. Вот после этих семи лет и встретил я его на баштане, лучше всех разгадывающего кроссворды.
— Пашка Казаков должон скоро приехать, — как-то невзначай накануне выходных брякнул дядя Саша.
— А это что он за один? — поинтересовался я.
— Маршал авиации, — скромно ответил дядя Саша, расстегивая фуфайку. Видать, лето, и жарко ему стало.
Однажды, в воскресенье, часам к одиннадцати мы заметили, как по пыльной дороге к нам приближается «мыльница» — гордость Запорожского автогиганта.
— Пахан, — сказал Ленчик. Бичи и долевые замерли. Из «Запорожца» вылез небольшого росточку, с бегающими и всё видящими глазками, цыганский барон.
— Добрый день трудовому народу! — торжественно произнес он.
— Здрасьте! — нестройным хором ответили мы.
— А ну кось, погодите, — вдруг громко закричал дядя Саша. Он привстал с бревна. На глазах его блестели слезы.
— Жора!
— Сашка! Седой! Они бросились друг к другу. Обнялись, и только плечи подрагивали.
— На колени все, перед этим человеком, — закричал дядя Саша, — он спас Родину!
На колени мы не стали, а вот на бревно присели. Мы понимали, что за этими криками стоит нечто большее, чем желание нас унизить. Отошли они от нас и повели свой разговор без свидетелей. С того самого 1949, оказывается, не виделись. Когда они вернулись, мы налили им по стакану водки, и себе, конечно, и только кадыки заходили да желваки, а чуть спустя хрустнул огурец и ушла водка звонко.
— Дядь Жора, что да как? — приставал я с расспросами.
— Ты читал воспоминания Рокоссовского?
— Не приходилось.
— Так почитай. Там есть о дружке моем, дважды Герое Советского Союза Коле Савелове. Так он Сашку Седого уважал. А я тебе не Райкин байки травить.
Оба, как на подбор — слова не вытянешь. Теперь я понимаю — время такое было. Как-то вечером я спросил у дяди Саши:
— Дядь Саш, а маршал авиации, он кто?
— Дык, Тоньку, сестре мою держить, жана яна яму. Скор приедить. Знат, шо я освободился.
Это «скоро» начало происходить в следующее воскресенье. Мы травили байки возле центрального куреня, спасаясь от пыли и жары под толевым навесом. Я безнадежно проигрывал дяде Саше в шахматы. Даже перестал нервничать.
— Ниче, Воука, зато ты попрытша мине бегишь, а к старости, глядишь, и выучися етому делу, и кросферды буш разгадывать, как келькулятор, — успокаивал он меня.
На дальнем углу баштана поднялось облако пыли.
— Видать, Пашка едить, — произнес дядя Саша.
Сначала появился мотоциклист из группы сопровождения, за ним две «Волги». И замыкал эскорт еще один мотоциклист. Бичи и долевые насторожились и подобрали животы. Пыль улеглась, и из первой «Волги» выскочил молодой подполковник, и прямиком к дяде Саше. Обнял и закружил как былинку. Здоровый черт!
— А, племяш! Погодь, погодь, цуцык! Ишь ты, почти енерал! А папа иде?
— Все тут — и папа, и мама. Ой! А чего это вы, дядя Саша, в носках?
— Дык, шоб ноги не поранить об колючки, — отвечал дядя Саша.
— А вота и Пашка тута!
Дядя Саша обнялся с маршалом авиации.
— Будя, будя мочить мине слизою-то. Вишь, живой, здоровый, и ишо работать гож.
Но раз маршалу не чуждо человеческое, пусть поплачет. Я бы и сам с удовольствием поплакал, да все как-то не с руки.
Минут через пятнадцать, вздымая огромные клубы пыли, к нам на всех парах мчалось районное и колхозное начальство. Не каждый ведь день к ним маршалы залетают. Даже полевой телефон протянули. Но к этому времени обстановка неожиданно накалилась.
— Тоньк, выдь сорви кауна, — просил дядя Саша сестру свою Тоньку. А сестра нипочем не хотела выходить из машины. То ли ковров не хватало, то ли кондиционеров. Она только умильно махала ручками, сердечно приветствуя брата своего, дядю Сашу.
— Выдь, говорю, я ить помню, как ты коровам сиськи шарпала. Выдь, говорю, курвище!
Дядя Саша не на шутку осерчал. Попытки его успокоить не увенчивались успехом. Он крыл матом всех. И маршала, и племянника, и сестру свою Тоньку, и понаехавших аппаратчиков. Я был на его стороне. Плакать хотелось до смерти. Глянул, а бичи и долевые плачут. Ну и слава Богу, и я дал волю слезам.
Рыдающий маршал выгрузил два багажника снеди и отбыл с женой и сыном, не удостоенный семейных бесед с дядей Сашей. Вечером, употребляя неведомые нам морепродукты, мы разгадывали кроссворд.
— Дядь Саш, слово из 6 букв: массивные стойки с выпуклой поверхностью для выколотки и проковки выпуклых изделий…
— Ети, ети, как их — амбусы.
— Точно, подходит. А, вот слово из 8 букв, третья «р» — алюмосиликат щелочей кальция, железа, магния, лития, бора?
— Восемь, говоришь? Дык, этат, — турмалин.
— И это подходит. А вот такой вопрос — самый одиозный почитатель оперы «Тангейзер»?
— Скок буквицов, 6 али 11?
— Шесть.
— Тады, говнюк, Гитляр.
— Подходит. И этот кросcворд мы разгадали.
— Дык и хорошо, кали разгадали.