Шестикрылая Серафима

            
               
               
      1.
  По Сибири и Дальнему Востоку разбросано немало поселков, в которых проживают бывшие заключенные, бывшие бродяги, уставшие от невзгод, и осевшие в таежной глуши, и те, кто спрятался от закона, замел следы в надежде, что здесь их не отыщут. Возможно, среди них есть потомки Ермака и Ерофея Хабарова. И этот поселок на Восточно-Сибирской магистрали один из них. Дома и заборы здесь деревянные, давно почерневшие и покосившиеся. В семидесятые годы начали строить   новые, пятиэтажные дома  из белого силикатного кирпича, прокладывать асфальт, но ни газа,  ни телевидения  не было, связь с внешним миром только по телефону, что   на переговорном пункте, в бревенчатом здании почты,  и по железной дороге. Поездом до ближайшего такого же поселка два часа на восток и три часа на запад. Южнее, за Амуром, расположился Китай, их пограничники на лошадях видны были с нашего берега, а на север простиралась бесконечная тайга. Зимой морозы – сорок и даже сорок пять, пар изо рта, иней заледеневшей коркой на спине;  летом – днем жарко, а вечером приходится надевать  куртку или плащ. Комары и гнус – обычное дело, бороться с ними бесполезно, к ним нужно привыкнуть. Если привыкнуть не удастся – бежать. Победить всё равно невозможно.  Одним словом, жизнь в тех местах – повседневное мужество. Люди остаются там жить только в случае крайней необходимости, когда податься больше некуда, либо потому что другая жизнь им просто неведома.
   После тридцати у девушки, живущей в таком глухом таежном поселке, практически нет шансов выйти замуж, поскольку все приличное мужское население либо уехало в другие, более цивилизованные  населенные  пункты, либо  женилось.  Остальные спились.  И потому, оценив ситуацию, оплакав свою несчастную бабью долю, Галина родила дочь от заезжего командировочного. Думала – для себя. Но он, узнав, приехал, дочь полюбил сильной отцовской любовью, так,  что души в ней не чаял, и, нежданно-негаданно, семья сложилась, образовав  полноценную    ячейку социалистического общества, в центре которой была маленькая девочка.
   А как можно было не любить Симку? Это Симку-то с ее веселым и добрым нравом, с толстой коской, смышленую не по годам и смотревшую на мир серыми внимательными глазами, и не любить?!  Да она вызывала умиление даже у посторонних, один раз взглянувших на нее людей, а у родителей тем более!
  Чувство гордости испытывала Галина всякий раз, когда посещала родительские собрания. Дочь хвалили за успехи в учебе, за оформление стенгазеты, за лучшую декламацию стихов на конкурсе, за опрятность, за доброжелательность и весёлость, и ещё за многое другое. Галина гордо окидывала взглядом  родителей, сидевших на неудобных партах,   и про себя благодарила судьбу за счастье, которое случилось в ее жизни, не обошло стороной, за то, что выпадают на ее долю такие вот минуты, ради которых стоило выжить в войну, испытать всю горечь сиротства, неприкаянную молодость с тяжелым трудом и постоянным  голодом.
  В глубине души Галина понимала, что ее заслуги в успехах дочери минимальны. Ну что она со своими тремя классами образования и бестолковостью  могла дать своей такой  одаренной во всем дочери? Сшитые Галиной наволочки имели ромбовидную форму, пирожки  пригорали, а книга никогда не прочитывалась до конца, поскольку всегда хотелось спать. Ее  воспитательные функции сводились к кормлению, стирке и уборке, а все духовное жило в Серафиме с рождения. Она с пеленок знала, что такое «хорошо» и что такое «плохо» , и ничего не нужно было ей объяснять.  Ей, Галине, малообразованной , вечно хлопочущей по хозяйству, было невдомек, что она дает дочери самое главное и необходимое человеку и, тем более, ребенку – безграничную любовь,  ощущение которой  в детстве очень необходимо, поскольку  формирует характер и  является фундаментом всей дальнейшей жизни ,  учит  беззаветно  любить и сопереживать другим,   и  потом, во взрослой жизни позволяет человеку   ощущать себя  счастливым,  несмотря ни на что.
  Муж Галины – Егор, давно бездомный, потерявший в войну всех близких и дальних родственников, отсидевший восьмилетний срок в лагере на Колыме, не имевший сердечных привязанностей, давно зачерствевший, как ему  казалось,  душой, и живший по принципу – день прожил и Слава Богу, оказался замечательным , если не сказать сумасшедшим отцом.
  Пережив оккупацию в Белгородской области, тогда еще  - Курской, потеряв родителей, сестру, любимую бабку Серафиму, теток, дядек  и , оставшись совершенно один в сожженной и опустошенной  фашистами деревне, шестнадцатилетний  Егор подался в ближайший город Валуйки,  бродяжничал и воровал с такими  же, как сам, опаленными войной,  подростками. За что и посадили.
  Несколько лет жизни среди уголовников оставили отпечатки  на душе и теле неокрепшего паренька. Навсегда остались у Егора пристрастие к чифиру – очень крепкому   чаю, к спиртному – не слегка и не только по праздникам, а когда хочется и в любом количестве. Напившись, он переходил на «феню» пополам с матом и тут же проявлялось  неуважение  к жене, поскольку  вдолбили ему урки на зоне пренебрежительное  отношение к женщине. Только дочь всегда, в каком бы состоянии он не находился, оставалась исключением, почти божеством.
   Красивые обнаженные барышни покрывали руки и ноги Егора. Маленькая Сима любила их разглядывать, ничего постыдного не находила и жалела, что их нельзя смыть и нарисовать новые. Потом, годы спустя, когда Егору будет за семьдесят, и Серафима будет за ним, парализованным, ухаживать, обнаружит, что татуировки сильно поблекли, стали почти невидимы, словно он перед смертью  очистился не только душой, но и телом, и  готов предстать перед Господом без этого срама.
  Но не все человеческое погубил в нем лагерь и потому, когда через девять месяцев после командировки в ни  чем не примечательный,  кроме названия,  поселок  Ерофей Павлович   некая Галина, которую он не сразу и вспомнил, сообщила, что у него родилась дочь, испытал огромную радость, почти эйфорию,   и тут же выслал  телеграмму: «Назови Серафима». В честь его любимой бабки. Отправил, уехал в очередную экспедицию и о дочери почти забыл.
    А Галина его пожелание исполнила, назвала дочь Серафимой, и  через три месяца прислала ему письмо с фотографией девять на двенадцать,  на которой был запечатлен толстенький и глазастый младенец.
   И что-то ёкнуло в груди у Егора. Впервые за долгие годы заныла одинокая, уставшая душа и потянуло его в тот поселок на Транссибирской магистрали со странным названием   так, что противиться этому желанию не было сил.
  Он поехал только посмотреть на дочь, а остался навсегда.
  Симе к приезду отца исполнилось шесть месяцев. Она сидела на узкой Галининой кровати, обложенная  подушками, и  изо всех сил трясла погремушку. Увидев Егора, протянула к нему пухленькую, с растопыренными крошечными пальчиками ручку, и засмеялась, обнажив розовые беззубые десны. И странная, неведомая никогда прежде,  боль образовалась в сердце у Егора и начала расходиться по всему телу, потом закололо в кончиках пальцев, пересохло во рту и защипало  в глазах.
  Он видел перед собой глаза, которые помнил с детства. Точно такие же – серые, круглые, широко распахнутые были у его сестры Нины, погибшей в пятилетнем возрасте в яблоневом саду от шальной, то ли вражеской, то ли нашей пули. И если до сих пор, совершенно уместные, в данном случае, сомнения относительно отцовства, мелькали в голове Егора, то теперь исчезли навсегда. Это была его кровинка.
  В первые годы их совместной жизни Егор воспринимал Галину как нагрузку к счастью. Но мать – есть мать. Ее никуда не денешь, она нужна ребенку. К тому же,  Галина  была хорошей матерью и женой, хоть и крикливой.  Он признавал, что в крик она срывалась не  зря. Это случалось, когда он запивал. В такие дни ему не хотелось возвращаться домой, но перед глазами возникал образ Симки, белобрысой, смеющейся, и сердце Егора начинало сладко ныть, и он в очередной раз осознавал, что главное в его жизни – дочь, а  все остальное – ерунда. Ведь часто люди живут не там и не с тем, с кем хотелось бы. Проживет и он ради дочери. И он возвращался домой, и душа его взлетала до небес, когда маленькие ручки крепко обнимали его за шею.
  Но случалось так, что выставленное им для друзей или случайных собутыльников  угощение   было слишком щедрым, ноги не слушались,  идти не хотели, и возвращение домой откладывалось. И, когда он, все же, переступал порог их квартиры,  и видел злое лицо Галины,  из него выплескивалось все то  темное и страшное, что поселилось когда-то, во время заключения, в его душе,  и что уже ничем нельзя было вытравить, и тогда он переходил на блатной язык и витиеватый мат.  По части мата ему не было равных. И можно было бы сказать о творческом подходе, если бы это не было так грубо, страшно, жестоко и больно слушать Галине. А ей не хватало душевной чуткости, умения определить  состояние Егора в такие дни  и чисто женской мудрости, и даже хитрости, чтобы промолчать, не высказывать немедленно своего отношения к нему и не кричать о нахлынувшем отчаянии. И тогда Егор замахивался, готов был ударить, но, к счастью, человеческое перебарывало,  и он сжимал кулак и говорил почти жалостливо:
- Не лезь пьяному мужику под руку.
  И тут на глаза ему попадалась заплаканная Симка – его богинька, его ангел, свет в окошке.  Он мгновенно  приходил в себя, падал перед дочерью на колени. Она гладила его непокорные кудри:
- Хватит, пап. Не обижай маму. Иди, ложись.
  Егор прижимал ее к себе, шептал, обливаясь пьяными слезами:
  - Картопляшечка моя. Марципаночка. Если я от матери уйду, тебя никогда не брошу.
  Потом ложился и сразу засыпал. Галина плакала  на кухне злыми слезами, говорила дочери:
  - Алкаш проклятый! Уйду от него!  Брошу! Посажу!
  Сима снова начинала плакать:
  - Не надо уходить, мамочка! Я вас обоих люблю! Как же я без папки?
  На этом очередной загул Егора заканчивался. Никто никуда не уходил, заявление в милицию по поводу оскорблений не писал, общественность не поднимал. Это не было даже поводом для пересудов соседей. Так жили многие семьи в поселке.
  Наутро Егор чувствовал себя виноватым, старался вину свою перед Галиной загладить. До работы успевал дрова наколоть и воды из колонки, что  в ста метрах от дома, принести. А вечером приносил Симке подарок. Однажды это был большой плюшевый заяц, которого он спрятал под полушубком вниз головой, и его длинные уши болтались из -под полы.  Сима заметила отца из окна и потом все долго смеялись  над неудавшимся сюрпризом.
  Со временем Галина с мужниными запоями смирилась. Главное – дочь любил, хорошие деньги зарабатывал, никакой работы не боялся. Кроме основной, бригадиром на стройке, по выходным подрабатывал – клал печи. Газа в поселке не было, и печники были востребованы, а Егор был хорошим мастером. Как печь задымила, звали Егора. Одна печь – почти месячная зарплата. Жили получше многих. Каждый год в отпуск ездили,  и у Симки было все: фотоаппарат, магнитофон, велосипед, лучшие игрушки. А если, к примеру, продавались красивые кофточки двух цветов, Галина покупала обе.
   Перед тем, как Сима пошла в школу, Егор и Галина расписались. Симе сменили фамилию  с неблагозвучной материнской «Симохина» на красивую отцовскую «Негина».
  Так ребенок, рожденный от  мимолетной связи, объединил двух людей до конца жизни. Это был тот крайне редкий и  счастливый случай, когда любовь мужчины к ребенку проросла привязанностью к его матери.

   2.
  Пацаны во дворе были задиристые, метко плевались, ловко отбивали ногой зоньку – лепешку из свинца размером с пятак, а сверху кусочек шкурки с шерстью. Серафима  их не боялась, но проходила мимо с опаской, поскольку особым шиком у них считалось умение метко бросать камни, так, чтобы трехлитровый зеленый бидон в руке у Симы качнулся,  и молоко расплескалось на землю. Если удавалось вовремя их заметить, она меняла маршрут. Жаловаться родителям было не принято.
  Однажды Егор увидел, что мальчишки кидают камни в его  доченьку. Кровь закипела, он готов был их растерзать, но его остановили испуганные Симкины глаза. Он замер, опустил занесенный над веснушчатой мордахой кулак, спросил:
  - Спорим, зоньку отобью сто раз?
  Поняв, что тумаки отменяются, мальчишки оживились, закричали наперебой:
  - Не-е, не отобьете! И думать нечего! На что спорим?
  - Вот это – дельный вопрос. – Егор поднял зоньку, подкинул в руке несколько раз, прикидывая ее вес и определяя силу удара: - Спорим на то, что если я отобью сто раз, Серафиму вы никогда не обижаете. Если нет, я покупаю вам ящик мороженого, но Серафиму вы все равно не трогаете.
  - Да! Годится! – согласились пацаны.
  Егор сто раз зоньку отбил, но мороженое мальчишкам все равно купил.
  С тех пор Серафима проходила мимо них с гордо поднятой головой. Вот какой у нее папка! И ловкий, и не жадный! И пацаны слово держали.
  Серафиме было лет десять, когда Егор сильно простудился и свалился с двусторонним воспалением легких. Болезнь протекала тяжело, врачи разводили руками. Галина от мужа не отходила, Серафима плакала по ночам и дала себе слово умереть вместе с отцом.
  В такие минуты она представляла себя лежащей в гробу, со сложенными на груди руками и постепенно где-то внутри зарождалась жалость, теперь уже к себе. Она ширилась, заполняла все тело, истекала горячими слезами на подушку. Незаметно Серафима засыпала. Утром, проснувшись, бежала в больницу, спрашивала у дежурной медсестры, что с отцом, и, услышав, что все по-прежнему, долго смотрела в приоткрытую дверь на его исхудавшее лицо. Но однажды к ней пришло знание, что отец поправится, и сразу стало легко, и все то, тяжелое и темное, что навалилось на ее детские плечи, исчезло бесследно, и теперь по ночам она не плакала, а представляла, как гуляет с отцом, держась за его крепкую руку. С того дня Егор начал быстро поправляться.
  Не раз  потом в своей жизни, когда было особенно тяжело, Серафима, со свойственной ей способностью к воображению, проживала свою жизнь до конца, не раз умирала, сама себя оплакивала, но потом,  неизменно,  на смену  грустным мыслям приходила вера в хороший исход, и сразу становилось легче на душе. С возрастом пришло умение отличать настоящее горе от того, что горем вовсе не является, а всего лишь временной  неприятностью и потому не стоит того, чтобы рвать душу. Переступила и пошла дальше.
Это еще мудростью называется.

3 .
    Телефонный звонок   отвлек Серафиму от детских воспоминаний.
    - Сим, привет! – Голос бесконечно родной. Звонила подруга. Серафима закружила по комнате, искала, где присесть, рассчитывая на долгий разговор.
   - Я загляну к тебе на пару дней. Ты слышишь? На пару дней. Я буду в Краснодаре по делам и заеду к тебе. Пока.
   Длинные гудки, отбой.
   Радуясь приезду подруги, Серафима критически осматривала свой дом, но ничего нового  и приятного глазу не видела. Все было привычное -  старое и  ветхое. Особенно мебель, оставшаяся от прежних жильцов. Покупая много лет назад  этот дом, думала, что оставит ее временно, а получилось, что пользуется ею уже больше двадцати лет. И обои пора бы сменить. Опять Роза будет ругать ее за неумение правильно распоряжаться деньгами и неспособность любить себя.

  С Розой они дружили с рождения, причем в прямом смысле, поскольку родились в одну ночь и в одном роддоме, и в первые дни жизни лежали в соседних кроватках, одни и те же руки  смазывали их нежные складочки, туго пеленали, и несли, как поленца,  матерям на кормление.  Тогда их матери и подружились, в один день отнесли  девочек в ясли, потом они вместе перешли в детский сад, пошли в школу и дружат до сих пор.
  Сколько Серафима себя помнила, Роза всегда была в ее жизни. Как сестра-близнец. Они, совершенно разные по характеру, тянулись друг к другу и всегда были рядом.
   Галина Розу недолюбливала. Считала, что бойкая Роза держит ее покладистую дочь за дурочку и манипулирует ею. Но она ошибалась. Их дружба была на равных, честная, преданная и, как уже выяснилось, на всю жизнь.
  Роза – худая, смуглая, казалась пришлой в заснеженном таежном поселке, откуда-то с юга, из Средней Азии. И имя ей дали южное, непривычное для местных жителей, всех так и подмывало при встрече с ней пропеть: «Здравствуй, Роза, я с мороза…» Роза всегда была порывистой, быстрой, сообразительной, из всего могла извлечь выгоду  и с детства обладала коммерческим даром. Могла собрать старые флаконы из-под духов, ненужные игрушки, вынести их на станцию, к поезду, и продать. Деньги сами липли к ее рукам уже тогда. Став старше, на школьных каникулах подрабатывала – разносила телеграммы, нянчила детей. Не гнушалась никакой работы.
  Ее старшего брата Кольку в семье любили за то, что первенец и единственный сын. Младшую сестру Надю за то, что «младшенькая».  Роза ни в какую категорию не попадала, не была  единственной,  старшей, или младшей, а по середине, да к тому же и внешне -  ни на отца,  ни на мать не была похожа, а на какую-то двоюродную бабку, которую Роза никогда в глаза не видела, и, возможно, потому родительской любви в детстве не дополучила, отчего иногда плакала. Но это закалило ее характер. Она рано усвоила, что за лучшее место под солнцем  нужно  драться, что к цели нужно идти, не сворачивая, милости ни от кого  не ждать, и потому школу окончила с золотой медалью, подготовив тем самым себе поступление в престижный вуз.  Институт закончила с «красным» дипломом, а едва подул ветер перемен, занялась бизнесом.  Сестра Надя спилась, брат – тихий подкаблучник жены,  вечно нуждался в работе и деньгах, и всем им, и родителям Роза всю жизнь помогала и деньгами, и лекарства  достать, в больницу устроить, на работу.
  У Серафимы, единственной дочери, появившейся на свет, когда родителям было за тридцать, конкуренции в семье не было никакой, зато любви – море. Никаких условий для развития бойцовских качеств и здорового честолюбия. Учеба ей давалась легко, без напряжения. За «пятерками» она не гналась и, проскакивающие иногда «четверки» общую картину ее успеваемости не портили, а настроение Серафиме тем более.
  С точки зрения науки педагогики  воспитывали Серафиму неправильно. Баловали изо всех сил, холили и лелеяли, во всем потакали, компенсируя  тем самым  свое сиротское, военное и голодное детство. Егор добывал редкие конфеты и фрукты, привозил из командировок наряды. Когда Серафиме нужно было достать какую-то вещь, расшибался в лепешку, переплачивал, оказывал ответную услугу, но добывал. И сам получал от этого радость необыкновенную. Другой  ребёнок начал бы вить из родителей верёвки, отбился от рук, а Серафиме это шло только на пользу и нисколько не портило её характер.
  Однажды, перед новым годом, Егор  привез голубую ель. Ее мягкие ветви были обмотаны вокруг ствола, обвязаны веревкой и укутаны тканью. Через несколько часов красавица, срубленная в таежной глуши, расправила пушистые ветви с мелкими, голубоватого оттенка иголочками, и в дом потянулись соседи, знакомые, Симкины одноклассники посмотреть на редкое лесное чудо.
  Через несколько лет, когда в стране была  издана национальная «Красная книга», эту  ель  занесли  в нее под названием «ель Глена», как находящуюся под угрозой  исчезновения. Но тогда, в шестидесятые годы, об этом никто не знал, а Серафима   всю жизнь перед новогодними праздниками вспоминала эту ель как самый дорогой подарок в жизни.
   Все детство Серафимы было наполнено безмерным счастьем и любовью близких, и чем дальше уходили те годы, тем чаще она их вспоминала,  и особое тепло тех воспоминаний согревало и поддерживало ее в самые трудные минуты жизни.
  Она помнила, как сидела на толстом ватном одеяле в закутке между кроватью и печью в их единственной комнате, в длинном, бревенчатом, многоквартирном доме,  где был у нее устроен кукольный дом, и играла в дочки-матери; и то, как у нее болели уши, когда ей было лет пять, и отец всю ночь носил ее на руках по комнате, шепча: «Лучше бы я болел».
   Еще детство помнилось ей зимней белизной. Первый снег почему-то всегда выпадал ночью, и Серафима узнавала об этом сразу же, едва открыв глаза, по особому, неземному, освещению комнаты. И это тоже было поводом для особого восторга.
   Каждую зиму Серафима болела бронхитом. Мать поила  ее медом, смешанным с алоэ, и натирала барсучьим жиром. Серафима тогда подолгу не выходила на улицу, сидела у окна и читала книги.
   Все, что нужно было девочке ее возраста, Сима имела, получала сразу же, и без всяких предварительных условий. Самозабвенная родительская любовь нисколько не портила ребенка, а только помогала развитию творческой личности и  формированию доброго человека, умеющего сочувствовать и сопереживать.




   Им с Розой тогда было лет пять или шесть.
   Был разгар короткого дальневосточного лета. Дни стояли жаркие, но ночи были прохладные.
   Девочки отправились на «болотуху» - небольшое озерцо, образовавшееся в вырытом котловане, с теплой и очень грязной водой. Миновали несколько железнодорожных путей с интенсивным движением поездов, узкую дамбу через бурную, с ледяной водой речку Урку, и пошли по пыльной, разбитой машинами дороге, крепко держась за руки и радуясь полуденному теплу.
   Вода в « болотухе» мутная, но дети плескались, не замечая грязи и визжа от удовольствия.  В протекающей неподалёку Урке, образованной таянием ледников, вода была чистой, прозрачной, никакими стоками не замутнённой, но такой ледяной, что ломило зубы. Не каждый отваживался в ней искупаться. Разве что самые  отчаянные подростки, да мужики, предварительно согревшись изнутри. Поэтому подобные «болотухи», образовывающиеся  в результате человеческой деятельности, и в результате её же исчезающие, были находкой для детворы. Купались до изнеможения, до легкого покачивания и икоты.
  Скинув свои разноцветные ситцевые платьица, девочки, визжа,  бухнулись в теплую жижу. Их трусики – синие у одной и белые у другой тут же стали одного цвета – серого.
   Близился вечер, опустилась прохлада. Озерцо почти опустело, все разбежались по домам.
   -  Я туда и обратно. Я быстро. – Роза указала в центр «болотухи», где из воды торчала коряга.
  Не доплыв до коряги метра полтора, Роза почувствовала усталость, попробовала встать, но ноги погрузились в вязкий ил, твёрдое дно не нащупывалось и её начало засасывать, как в болото. Навалился жуткий страх, она забила руками по воде, но вырваться из жуткого плена  или  закричать, не удавалось.
  Почувствовав неладное, Серафима бросилась в воду, поплыла к подруге. Роза ушла с головой под воду, Сима успела ухватить её торчащую из-под воды руку, и потянула изо всех сил. Она тянула её и кричала что-то нечленораздельное, и жутко, почти по-собачьи подвывала.
  Оставшиеся на берегу мальчишки в воду не совались, перешептывались:
  -- Водяной…  Водяной…
   Как долго продолжалась их борьба с неведомой стихией, ни Серафима, ни Роза определить не смогли.  Для них навсегда  осталось загадкой,  почему вдруг подводная трясина не просто выпустила ребёнка из своих смертельных объятий, а как будто вытолкнула её на поверхность мутного озерца.
   Потом они сидели на пустом берегу, натянув на грязные тела чистые платья, дрожали и молчали. Когда солнце приблизилось к макушкам сопок, налетели комары и мошкара, и стало совсем холодно, они поднялись и, держась за руки, побрели домой.
  Дрожь не утихала, а только усиливалась. Возле дома Розы они с трудом расцепили руки и, не прощаясь, разошлись в разные стороны.
   Пройдя по двору вдоль дощатого забора, Роза заглянула в сарай  - мать доила корову. Тугие струи молока звонко ударялись о стену эмалированного ведра, Белуха мотала головой, отгоняя мошкару.
   Роза незаметно проскользнула в дом, переодела трусы, грязные засунула под кровать – завтра постирает, когда никого не будет дома. Легла на кушетку, укрылась одеялом, притворилась спящей. Дрожь постепенно утихла.
   Мать заглянула в комнату, устало улыбнулась. Вернулась и ладно. Времени на беседы с детьми не хватало. С  утра – работа в жилконторе, ответственная и нервная, дома – детей трое, их  нужно обстирать, накормить, мужу обед собрать, сыну напомнить, чтобы отнёс ему на работу, да хозяйство – корова, куры, огород. Некогда на себя в зеркало глянуть, и нет времени на долгие беседы с детьми.
   
   Подходя к своему дому , Серафима стучала зубами. Хотелось заплакать, но слёз почему-то не было. Слегка приоткрыв  тяжелую, обшитую ватным одеялом и дерматином дверь, Серафима протиснулась в кухню.
   Несколько минут назад Егор метался по двору, заглядывал во все щели и думал: «Отлуплю! Как только появится – отлуплю!»  Но как только увидел испуганную и грязную Серафиму, волна жалости захлестнула его, и теперь имело значение только то, что дочь вернулась живая и невредимая. Он подхватил её на руки, прижал к себе,  и счастье заполнило всё его нутро точно так же, когда он увидел свою Симку  впервые.
   - Ты где так долго пропадала? – Спросил, поглаживая её дрожащие плечи.
   - На болотухе. – Неведомый страх отступил. Рядом с отцом не было страшно.
   - Тебе нельзя туда ходить, дочка. Ты же знаешь. Опять Роза позвала?
   - Я сама. – Она уже и не помнила, кто был инициатором похода.
   -Замерзла. Дрожишь вся. – Егор ещё крепче прижал к себе дочь, и её страх исчез совсем, осталось только чувство нереальности случившегося, словно это было не с ними.
   -Ага. – Прошептала Сима.
   Налив в большой эмалированный таз теплой воды, Егор искупал дочь, укутал одеялом, усадил за стол, подумал – хорошо, что Галина на работе, иначе без крика не обошлось бы.
   -Маме не скажем, ладно? Не будем её огорчать.
   -Ага. – Снова прошептала Сима и положила ложку на стол. Есть не хотелось, а только спать.


 4 глава.
  Серафима печально вздохнула. Что-то сегодня её потянуло на воспоминания.
  Чем старше она становилась, тем чаще вспоминала детство, и от этих воспоминаний, даже веселых, всегда становилось немного грустно. Значительная часть  жизни  ушла безвозвратно, в ней уже ничего нельзя исправить. И если  ты  вспоминаешь  молодость, значит  ты, как минимум,  – человек среднего возраста, что означает – старость не за горами. А ведь когда-то казалось, что молодость будет длиться вечно, что все планы осуществимы, что жизнь впереди только яркая и счастливая, а теперь понимаешь справедливость поговорки – « Человек предполагает, а Бог располагает», что против судьбы не попрешь, она тебя и на печке найдет,  и всё будет в твоей жизни так, как задумано кем-то сверху, а  ты волен свою судьбу лишь слегка подкорректировать. В мелочах.
  Пришла пора, и девочки влюбились
 Первой о своих чувствах заговорила Сима.
  Мальчика звали Сашей. Тогда это было самое распространенное мужское имя. У них в классе было семь  Саш. Правда, этот Саша учился не в их классе и даже не в их школе, но жил в одном доме с Розой. К тому времени  её семья  переехала в новый  многоэтажный дом из белого кирпича, какие только начали строить в поселке. Саша был красивым, румяным и веселым троечником, каким и полагалось быть объекту первой любви для лучших учениц.
  Сделав уроки, Сима спешила к Розе и, усевшись на широкий подоконник в её комнате, делилась с подругой своими новыми, оглушительными чувствами, и ждала появления во дворе Саши. Вскоре он появлялся, возился с мотоциклом, а Сима с замиранием сердца смотрела на него из окна до тех пор, пока он не уходил.
  Вот и вся любовь. Тайная, не замеченная объектом воздыхания, светлая и восхитительная.
  А много лет спустя Роза призналась Симе, что тогда так же была влюблена в Сашу, но решила не мешать подруге любить.
  После окончания девятого класса они обрезали косы.
 У Розы были тонкие черного цвета косицы, у Симы – светлые, толстые, тяжелые. У обеих до пояса.
  Парикмахер – толстый лысый дядька с большими пушистыми усами на круглом лице, которого в поселке звали – «стригун», долго вздыхал, прежде, чем приступил к делу. Сидевшие в очереди клиентки просили девочек не лишать себя женской красоты, но они решительно, по очереди садились  в крутящееся кресло со словами:
  -  Под Мирей Матье.
 Домой возвращались гордые. Им казалось, что стали взрослее. Каждая несла рулончик из газеты с завернутыми в него  косами.
  Увидев стриженую Серафиму, мать едва не заплакала:
  -  Опять тебя Розка подбила! – Схватила полотенце, хлестнула им воздух. Но, приглядевшись, успокоилась. Её дочке с любой прической хорошо. А косу давно нужно было обрезать – тяжелая, голова от неё болит.
 
В деревянном здании клуба, снаружи похожего на церковь, только без куполов, на втором этаже рядом с кинобудкой размещалась библиотека. С детских лет Серафима было её постоянным посетителем.
  Ей нравился её особый запах, приглушенные голоса, шелест страниц,  и всегда улыбающаяся библиотекарь Лилия Львовна. Здесь был совсем другой мир, отличающийся от шумного, порой скандального и грубого, что был за её стенами.
  Серафима приносила домой стопку книг, клала на письменный стол слева от себя, читала быстро и много, иногда сразу две книги. По мере их прочтения стопка слева уменьшалась, справа росла. Страсть к чтению с годами не стала меньше. Она и сейчас легко поддавалась искушению книгой и, отложив дела, погружалась в таинственный мир, притаившийся в книжном переплете. К страсти читать добавилось желание писать самой.
  Писателей в роду у них не было. Были председатель колхоза, заведующая фермой, железнодорожники, кладовщик, бухгалтер, почтальон, строитель… ни одного творческого работника. Писатели представлялись Серафиме, если не богами, то ангелами.  Ну не могли писатели быть простыми людьми со всеми их слабостями и повседневными хлопотами! Возвышенные, окрыленные существа! И если у них случалась любовь, то до сумасшествия, а смерть была только трагической.
  Серафима не могла вспомнить, когда ощутила потребность писать. Возможно, желание зародилось лет в пять, когда она научилась читать, после первой самостоятельно прочитанной книжки, когда могучее сопереживание герою захватило её сознание,  и сложились первые несмелые фразы, которые, конечно же, не  были записаны и вскоре выветрились из головы. А зачем их записывать? Кому интересны литературные изыскания простой девчонки из таёжного посёлка? Она ж не писатель. Те живут далеко, слеплены из особого теста, ей не чета.
  Зимним, морозным вечером на катке, освещенном прожекторами, играла музыка, пятнадцатилетняя Серафима каталась на коньках. Внезапное озарение, как молния, поразило её: в голове родился замысел, сюжет, ход событий, образ и характер главного героя. Маленький зародыш долго созревал в её мозгу, питался её мимолетными впечатлениями и эмоциями, и вдруг пророс готовым рассказом. Новое необычное волнение перешло в работу мысли.
  Скинув коньки, Серафима сунула ноги в валенки и побежала домой, боясь расплескать скопившиеся в голове мысли.
 Не раздеваясь, села за стол, писала долго и быстро, сокращая слова, стараясь всё успеть и ничего не упустить.
  Готовый рассказ показала учительнице по литературе, та, прочитав, прослезилась.
  Тот первый рассказ дался Симе легко. Вдохновенная пророческая мысль была ей щедрым подарком, подсказкой в определении жизненного пути, стала первым ростком уверенности в своих способностях и робким неуверенным осознанием того, что и она может стать писателем.
  Тогда она ещё не знала про творческие муки.  Первые рассказы писались легко, на неё снисходило вдохновение, божья благодать, словно кто-то диктовал, а она записывала. Хотя, надо признать, и сейчас она жила  в ожидании озарения и часто его получала, и потому книги у неё настолько необычные, что ни в какую  книжную серию  войти не могут. А писать  без озарения она не может, иногда несколько месяцев не пишет. Не умеет  писать  как  большинство современных  писателей, отрицающих  это самое вдохновение,  и часто сравнивая его с безумием, с блажью, с манией величия. Они работают по принципу: «ни дня без строчки», «в день хотя бы страницу», «мучение и труд всё перетрут». У неё так не получается.


  - В Москву! В Москву разгонять тоску она собралась! – возмущалась Галина. – Нет бы в Хабаровск, в железнодорожный техникум, на оператора связи  выучилась бы. Работать будешь в чистоте, в тепле. Что ещё женщине  надо?
  Профессия оператора связи бела пределом мечтаний для Галины, всю жизнь таскавшей тяжелую сумку с почтой.
  Роза тоже была против Москвы. Во-первых, потому что они должны учиться вместе и, во-вторых,  потому что практичная Роза считала, что профессию нужно выбирать серьёзную, основательную,  дающую регулярный заработок. Учёба в Москве и профессия писателя ни одному из этих важных требований не отвечала.
  Сама Роза поступила, как всегда, правильно. Окончив Политехнический институт с «красным» дипломом и получив профессию инженера-химика-технолога, по специальности ни дня не работала, а трехлетней практики на Братском целлюлозно-бумажном комбинате успешно избежала, выскочив замуж перед самой защитой за первого встречного, но зато с квартирой в Москве. Серафима долго знала мужа Розы под именем «Москвич». Он занимался спекуляцией вещами, Роза подключилась к  его нелегальному бизнесу, который с её помощью стал ещё успешнее, а после перестройки превратился в  успешное торговое предприятие.
  А тогда мать бушевала, Серафима стояла на своём. Спор разрешил отец, поддержав свою любимую дочь. Он верил в её способности и благоразумие. Галине пришлось смириться.
  - Ладно, пусть едет.  Слышь, Сим, у меня есть отрезы кримплена и трикотина, завтра пойдем к портнихе, закажем тебе платье и костюм.
  На вокзал пришел Андрей. Пока ждали московский поезд, он стоял в стороне и подошёл только тогда, когда Серафима садилась в вагон. Все десять школьных лет он смотрел на неё грустными чёрными глазами, и она так привыкла, что он всегда где-то рядом, что впервые подумала – как же она теперь будет жить без его печальных взглядов? Он никогда ей о любви не говорил, но слова и не были нужно, всё и так было ясно. Галина не удержалась, расплакалась:
  -  Что же ты, Андрей, девку-то мою не удержал?  Всё молчишь и молчишь, а она, может, и осталась бы.
  Парень смутился, Серафима строго посмотрела на мать, Егор цыкнул на жену.


5 глава.
  - Вы опоздали, девушка. Экзамены уже начались. – Торопливо говорила ей женщина в массивных роговых очках на крошечном носике, а сама с нежной улыбкой смотрела на кого-то за её спиной.
  - Но я ехала издалека, шесть суток на поезде. Неужели ничего нельзя сделать? – В глазах Серафимы застыли слезы. Получалось, что она проехала всю страну только для того, чтобы услышать – всё, поздно, катись назад в свой посёлок, собирай грибы-ягоды и читай дальше книги.
  Женщина с  неохотой посмотрела на Симу, сказала сквозь зубы:
  - Экзамены в вузы творческого направления начинаются раньше, чем во все остальные. Вам нужно было узнать об этом заранее. Но вы можете попробовать в другой институт.
  - Я всё знала. Но я опоздала всего на полдня.
  В голосе женщины появилось раздражение, а во взгляде откровенное презрение:
  - Нужно многого добиться  в этой жизни, чтобы для вас начали делать исключение.  – Она снова стала смотреть  мимо Серафимы, на её лице появилась улыбка,  и она вся подтянулась, как лошадь перед стартом.
  Серафима оглянулась посмотреть -  перед кем так млеет женщина из приёмной комиссии.
  Мужчина  у неё за спиной стоял так близко, что поворачиваясь, она задела его локтем и, смутившись, отступила назад.  Он был среднего роста, худощав сверх меры. Его  узкие запястья  поразили её своим изяществом, а  кисти рук  ухоженностью и, какой-то странной  незащищенностью. Голову он держал прямо, несколько высокомерно, его длинные черные волосы были собраны на затылке резинкой. Пиджак  из тонкой ткани бежевого цвета сидел на нем безукоризненно,   шарф на шее, цвета кофе с молоком, завязан замысловатым узлом.  Лицо его было задумчивым, он никого не видел и, явно, в данную минуту был не здесь.
  Серафима его сразу узнала.
   Тогда, в советское время,  перед началом  фильмов показывали короткие киножурналы. В одном из них она видела, как этому человеку вручали очередную литературную премию. Перед ней стоял живой классик – Александр Киевский. 
  В семидесятые годы о личной жизни известных писателей почти ничего не писали. Статьи в газетах появлялись в случае их неблагонадежности, в  связи с новыми наградами или после кончины. И то только если писатель -  классик. У других было только имя на обложке, что тоже неплохо. Издавали не всех, как, впрочем, и сейчас. Иногда какие-то слухи по Москве ходили, но до таёжной глубинки они не добирались. Несмотря на то, что повзрослевшая Серафима  поняла, что писатели тоже люди, а не боги, всё равно считала их особенными, отличающимися от простых смертных. Возможно потому, что никогда их в жизни не встречала, а видела только на фотографиях, где они, почему-то, всегда выглядели торжественно и немного печально.
  Сейчас перед ней стоял живой  писатель и вполне соответствовал её представлениям – красивый, изысканный, погруженный в себя. Изящно повязанный на его шее шарф придавал ему пикантности и не показался ей неуместным, несмотря на то, что до сих пор ей не доводилось видеть мужчин с шарфами. В их поселке мужское население шарфы не носило, даже в сорокаградусный мороз, а уж для красоты тем более. Шарфы были слабостью Киевского. Шелковые, шерстяные, хлопчатобумажные – любых расцветок, на все случаи жизни и на любую погоду.
  Серафима задохнулась от восторга, прошептала  едва слышно:
  - Здравствуйте.
   Киевский,  хоть и был где-то далеко, Серафимин благоговейный шепот услышал, крылышки сложил и на бренную землю опустился. Взгляд его стал осмысленным, он посмотрел на неё внимательно и, поскольку был классическим бабником и ни одной юбки не пропускал, то при виде  юной,    миловидной барышни с роскошными светлыми волосами и  доверчивыми,  широко распахнутыми глазами, одетой в жуткое кримпленовое платье сиреневого цвета, всё про неё сразу понял – простушка из глубинки, совсем неискушенная, податлива, как глина.  Лепи, что хочешь,  в своё удовольствие.
  - Киевский. Александр Викторович. Прозаик, преподаватель языкознания. – Представился он.
  Серафима пролепетала, что знает его, что выросла на его книгах, что читала их запоем, что…
  Писатель подавил вздох. Ещё одна юная душа говорит ему,  что выросла на его книгах, напоминая  тем самым, что ему уже сорок, что время бежит быстро, годы уходят  безвозвратно. Он незаметно смахнул набежавшую слезу, улыбнулся Серафиме печально. Общение с  хорошенькими девушками позволяло ему ненадолго забыть о быстротечности времени. Его личный любовный опыт был богат и разнообразен не только потому, что он любил женщин, но и потому, что был убежден – чем больший мир всевозможных знаний и ощущений носит в себе писатель, чем обильнее материал, питающий его творчество, тем больше у него способов выражения своих идей. Он наделял своих героев достоинствами и недостатками не только благодаря своей буйной фантазии, но и исходя из личного житейского опыта.
   Серафиме герои книг Киевского казались мужественными и  мечтательными, трогали её до слез и казались очень правдоподобными и убедительными. Она была уверена, что они  похожи на Киевского. Откуда ей  было знать, что он волочился за каждой юбкой, любил выпить, а выпив, ругался матом точно так же, как её отец и другие  мужики у них в посёлке.

6 глава.
  - Эх, Санька, сынок! – Вздыхал отец, возвращаясь домой под утро. Окруженный запахом дорогого коньяка и дешёвых папирос, к которым пристрастился будучи ещё подростком, он укладывался спать в комнате сына на узком диванчике.
  - Мать не хочу тревожить… Ладно бы, скандал устроила, а то ведь… презирает…- Бормотал он недолго и вскоре засыпал.
  Скандалы мать, и в самом деле, никогда не устраивала. Поджимала тонкие губы, не знавшие помады, отводила глаза в сторону и молчала. Санька  думал – что же в её глазах? Злость? Безразличие? Боль? Тоска? Но ему ни разу не удалось заглянуть в них в такие минуты.
  Мать, Калерия Эдуардовна,  была высокой, худощавой, без намёка на какую-либо округлость, носила крепдешиновые платья с пышными юбками, стремительно двигалась, изящно поворачивала голову с аккуратной прической и казалась воздушной, нежной, мягкой и легкой в общении. Но это впечатление было обманчивым – мать имела  железный характер. К тому же, в отличие от мужа, отсидевшегося во время войны в тылу на партийной работе, она с первого дня и до победы служила хирургом в прифронтовых госпиталях, имела много наград и личную благодарность от командующего фронтом.
  Родив сына перед самой войной, она оставила его со своими родителями и ушла на фронт. Муж предпринял попытку сделать ей броню, но она запретила.
  Саня пережил войну с дедом и бабкой во Владивостоке у родственников, пытавшихся после революции убежать за границу, но не добежавших и осевших так далеко от столицы, что во время репрессий оказавшихся в безопасности.
  Вернувшись с войны, Калерия Эдуардовна  возглавила хирургическое отделение областной больницы, дома бывала мало, хозяйство поручила соседке, сына – няне.
  Саня мать любил и побаивался. Она его никогда не ругала, даже за шалости, но и не ласкала. Она была к нему равнодушна так же, как и к мужу. А Сане хотелось, чтобы мать его любила, и он изо всех сил старался её любовь заслужить. Собирал первые весенние цветы на лугу за домом. Она брала букет, сухо благодарила и забывала поставить его в воду. Он вытирал пыль влажной тряпкой в своей комнате. Мать говорила, что незачем, что это работа Нины Петровны, ей за это платят. А Сане всё время казалось, что если ещё чуть-чуть постараться, то мать обязательно погладит его по голове. Но этого чуть-чуть всегда не хватало. Он снова пытался заглянуть ей в глаза, но мать выпрямляла свою тонкую спину и отворачивалась.
    Коренастый и низкорослый отец  значительно проигрывал своей жене внешне. Когда они стояли рядом, сразу было понятно, кто из какого теста слеплен, что детство Калерии Эдуардовны  прошло на ухоженной даче, с хорошими преподавателями музыки и языков, с крахмальными салфетками и хорошо скроенными платьями, а Виктор Петрович представлялся в коротких штанишках, державшихся на одной пуговице, в заломленной на затылок кепке не по размеру, и с разбитыми коленками.
  Отсутствие хорошего образования отец компенсировал наличием обостренного чутья на  политическую  ситуацию в стране, всегда угадывал откуда и в какую сторону дует ветер, и в какую дуду надо играть в данную минуту. Его нюх и умение лавировать среди рифов опасной политической игры вовремя подсказали ему необходимость вступления в коммунистическую партию,   помогли  быстро продвинуться  вверх по карьерной лестнице и быть всегда на хорошем счету у начальства.
  Виктор Петрович сына жалел. Чувствовал, что и ему не хватает тепла, и  водил  его в парк, где они стреляли в тире и катались на карусели.
Брал его и на работу.
 
  В кабинете отца  на мальчика со стены пристально смотрел Сталин. У него были тяжелые усы  и  критический прищур усталых глаз. Сане взгляд вождя не нравился. Казалось, что он видит его насквозь, и ему хотелось вжаться в кожаную спинку кресла так, чтобы тому были видны только носки его новых синих сандалий. Потом ему стало казаться, что большие настенные часы тикают неравномерно, то замедляют ход, то торопятся. Он почувствовал неясное беспокойство, ему захотелось уйти, но он не решался  побеспокоить отца, говорившего по телефону.
  Саня прислушался к разговору.
  -  … Я уважаю вас, Сидор Матвеевич, но помочь ничем не могу… Да, я знаю, ваш сын…  Не доглядели… Ну, друзья или не друзья, это сейчас не имеет значения. Друзей тоже надо уметь выбирать. А враги народа должны нести наказание. – Голос отца с каждой секундой становился жестче, паузы короче. – Вы не смеете меня ни в чем упрекать. Судьи – члены партии. Они думают так, как думает партия… Приговорили к высшей мере, значит заслужил! – отец почти выкрикнул последнюю фразу и бросил трубку на рычаг, встал из-за стола, подошел к шкафу, налил в рюмку коньяк и выпил. Потом вызвал водителя и отправил сына домой.
 Отец умер на рабочем месте от инфаркта, когда Сане  было пятнадцать лет.
  Его хоронили  с большими почестями. Мать завесила лицо густой черной вуалью. Саня знал почему  - она не плакала.
  Через месяц бабушка забрала к себе Саню, а мать исчезла из его жизни навсегда. Лишь  ежемесячно  приходили денежные переводы из Ленинграда, да к праздникам открытки.
  Он тысячу раз задавал бабушке вопрос –«Почему?»  Но она только гладила его по голове и просила подождать.
  Страшную тайну открыла  незадолго до смерти.
  Его мать, Калерия Эдуардовна Земницкая,  девушка  из семьи потомственных врачей, влюбилась в сокурсника. Студент был неблагонадежный, нелояльный к власти, из семьи «бывших», и однажды за ним захлопнулась дверь камеры. Ему грозило двадцать пять лет без права переписки, что на самом деле могло оказаться пожизненным сроком.
  Влюбленная Калерия добилась встречи  с чиновником, в чьих руках была почти божья власть – с Виктором Петровичем Киевским.
  Выслушав Калерию, он спросил:
  - А на что вы готовы ради его спасения? – При этом он впервые в жизни ощутил странную дрожь во всем теле  при виде женщины, голос его дрогнул. Он вытер платком выступившую на лбу испарину. Тридцатишестилетнему чиновнику и коммунисту, не верившему в любовь с первого взгляда и привыкшему пользоваться  сексуальными услугами находящихся у него в подчинении женщин, поскольку с ними всё можно было сделать быстро, между делом и без особых хлопот, сразу стало понятно, что эту женщину он готов  боготворить.
  - На всё! – решительно ответила Калерия, ещё не понимая опрометчивости своих слов.
  Киевский улыбнулся:
  - Замуж за меня пойдёте?
  -  Я!?...  Я вас не люблю! – Растерялась Калерия.
  Он вышел из-за стола, подошел к девушке.
  - Но вы только что сказали, что готовы на всё.  -  Мягко произнёс Виктор Петрович, а сам подумал: « Стерпится – слюбится».
  -  Но, я хочу, чтобы он был на свободе для того, чтобы мы были вместе. Я не могу без него жить!
  Виктор Петрович склонился к ней:
  -  Так вы спасти его хотите или…
  Калерия вздрогнула, закрыла лицо руками.
  - Вы только представьте, Калерия Эдуардовна, что его ждет в лагере на холодном севере. Он погибнет через пару месяцев.
  Она не дала ему договорить:
  - Хорошо. Я согласна. Но только в том случае, если сегодня же он будет на свободе, его восстановят в институте. А вы…  вы пожизненно будете ему охранной грамотой. И если хоть один волос упадет с его головы, я.. я вас убью!
  Виктор Петрович в искренность её слов не поверил, снова подумал, что стерпится, слюбится и вся дурь скоро выветрится из её головы.
  - Как много условий. Я тоже рискую.
  - А я сейчас перечеркнула свою жизнь! Просто взяла и поставила на ней крест. Разве этого мало? – В голосе девушки было такое отчаяние, что Киевский пожалел, что затеял всё это, но отступать он не привык.
  - Хорошо. – Кивнул он и снова окинул Калерию взглядом – от карих глаз до тонких щиколоток. Желание обладать ею накрыло его с головой, и он решил, что пройдет по лезвию ножа, чего бы ему это не стоило. – Он будет в безопасности до той минуты, пока ты со мной, и ты не должна с ним общаться.
  -  А вы учтите, что счастливой семейной жизни я вам не обещаю.
  Он снова подумал – стерпится, слюбится.
  Они расписались через неделю.
  Киевский слово сдержал. Студента выпустили из тюрьмы, дело закрыли, в институте, только в другом городе, восстановили. Умная Зинаида Семёновна, мать Калерии, сумела ему всё правильно растолковать и убедить, что надо смириться. Возможно, неожиданный муж Калерии смягчится и отпустит её дочь.
  Студент прошел войну, осел в Ленинграде, стал хорошим специалистом. Он не женился, о жизни Калерии узнавал от Зинаиды Семёновны.
  Сразу после смерти мужа Калерия уехала к нему. Она выполнила уговор до конца. А родившегося от нелюбимого мужчины сына так и не смогла полюбить. Всю жизнь, с  самого его рождения, с той минуты, когда медсестра принесла ей его  на кормление, а она ничего не почувствовала, кроме усталости, и до конца дней она корила себя за эту нелюбовь, но ничего с собой не могла поделать.
  Бабушка всё понимала, дочь не осуждала, а Саню жалела и баловала.
   Она хорошо знала русскую литературу и водила знакомства со многими поэтами «серебряного» века и её воспитание помогло развиться литературным способностям Сани. Он легко поступил в литературный институт, остался в нём преподавать и быстро стал известным писателем. К тридцати годам его знала вся страна, к тридцати пяти он был обласкан властью и награжден всем, чем могли наградить и облагодетельствовать писателя в то время. В сорок его назвали классиком. Его стремление к успеху отчасти было продиктовано желанием  заслужить, наконец,  любовь матери. Но она, по-прежнему,  ограничивалась сухими поздравительными телеграммами, в которых не было тепла.
   После смерти бабушки Саня, давно уже Александр Викторович, полностью изменил интерьер в их роскошной квартире и начал жить на широкую ногу. Теперь он мог  позволить себе приводить девушек домой, а не мыкаться с ними по дачам и квартирам знакомых. С годами разница в возрасте между ним и его мимолетными увлечениями увеличивалась – он становился старше, а девушек, как и в молодости,  выбирал  студенческого возраста. И если вдруг к какой-то из них начинал испытывать привязанность, отношения немедленно прерывал. Он боялся сильных чувств. Всю жизнь у него перед глазами стояли отец и мать, два человека,  умевших сильно любить, но проживших лучшие годы без счастья.


7 глава.
  Выразив удивление по поводу  редкого в нынешние времена имени  Серафима,  и   выяснив, что  она  не успела на экзамен, посочувствовал, но  сразу  сказал, что ничем помочь не может - в институте строгие правила. Потом предложил поехать с ним и зашагал , не оглядываясь, к выходу.
  Серафима стояла в раздумье. Почему-то вдруг заныла душа и ослабли ноги. Тогда она ничего не знала про интуицию, тем более не подозревала о её наличии  у себя, и потому не обратила внимания на  навалившуюся маету.  Но зная, что только Киевскому она сможет задать вопросы, которые ей в поселке задать некому,  решила не упускать  неожиданно подвернувшийся  шанс, отбросила сомнения, подхватила чемодан и пошла за ним.
  Он не замечал  тяжелой ноши Серафимы, шагал легко и стремительно. Она едва поспевала за ним, не решаясь попросить о помощи.
  Они  вышли из машины  во дворе тщательно ухоженного старинного многоквартирного дома, поднялись на второй этаж, Киевский распахнул красивую, обшитую черной кожей дверь, пропустил её вперед, повел по квартире.
  - Писатель, Симочка, существо кабинетное. Для него главное, чтобы был тихий, уединенный угол. И неважно где. Хоть на чердаке, хоть в подвале, лишь бы никто не нарушал его творческого уединения. Но лучше, по-моему, на чердаке. Там больше солнца, а в подвале сыро и бегают мокрицы. Ещё ему нужен стол, Симочка, устойчивый, на четырёх ножках, и надежный стул, способный выдержать его вес. Всё, Симочка. Всё! Если есть дар, то писателю больше ничего не нужно. А диплом, тем более. Сколько наш институт дипломов выдал? И где они, писатели? Один человек из ста пишет, остальные работают редакторами. Спору нет, работа нужная, вот тут без диплома никуда. Писателем, Симочка, не становятся, писателем рождаются.  Вспомни Чехова,  Толстого, Достоевского. Перечислять можно до бесконечности. Кого из них учили писать? Никого! Этот дар от Бога. Он либо есть, либо его нет.
  Интерьер, красноречиво описываемый Киевским, не имел  ничего общего с тем, что видела Сима. Видимо, он говорил о начинающих авторах, либо об аскетах, способных творить только в тяжелых условиях. Свой кабинет он обставил роскошно: антикварная мебель, книги в дорогих переплётах, тяжелые, немыслимой красоты портьеры, картины на стенах. Она  хотела уточнить, оригиналы  это или копии, но постеснялась. Смотрела на Киевского во все глаза  и верила каждому его слову.
  Известному писателю совсем не трудно было вскружить голову провинциальной девушке, но в данном случае ему совсем не пришлось прилагать для этого усилия. Головокружение у Серафимы началось сразу же, как только она его узнала, и с каждой минутой только усиливалось.
  А он без труда разгадал в Серафиме большого и доброго ребёнка, человека без второго дна, открытого, наивного, чуткого, к жизни в столице не приспособленного, но при этом очень начитанного.  Надо отдать ему должное, легкую победу  над ней в заслугу себе не ставил и ощутил желание покровительствовать и оберегать.
  Они пили чай в гостиной. Серафима поначалу очень стеснялась, потом немного осмелела, собралась уже задать вопросы, связанные с литературой, но Киевский вдруг замолчал, взгляд его стал задумчивым, и она не решилась его потревожить. Он сидел так несколько минут, потом осторожно, словно держал в руках большую, наполненную до краёв живительной влагой хрустальную вазу, поднялся и ушел в кабинет.
  Серафима осталась одна, сидела в радостном волнении. Вот он, настоящий писатель со своими странностями и жизненными установками! И она, Серафима Негина, прикоснулась к миру прекрасного.
  Киевский долго не появлялся.
  Серафима подходила к двери кабинета, прислушивалась к тишине. Потом вымыла посуду, выбросила в мусоропровод пустые бутылки, громоздившиеся в углу кухни, и испекла оладьи. Пышные, золотистые, как пекла тётя Оля, Розкина мать. Она у неё и научилась.
  Решившись приоткрыть дверь, увидела напряженное, налитое кровью лицо Киевского.  Его мрачный взгляд бегал по лежавшему перед ним листу бумаги, быстро двигалась подрагивающая рука. Вдруг он  с остервенением скомкал лист, бросил его на пол, взял чистый и снова начал писать, опять скомкал. Шла отчаянная борьба с мыслью и словом, и они, похоже, сегодня не давались писателю и не хотели служить ему верой и правдой.  Он злился, хмурил лоб, морщил нос, а Серафима не могла оторвать от него взгляд.
  Наконец он заметил Серафиму, на его лице мелькнуло недовольство, оно сменилось улыбкой, он отбросил в угол комнаты ручку, встал из-за стола.
   - Шедевры, Симочка, возникают не по милости Божьей. Терпение и труд! Терпение и труд! Только мучительный труд позволяет создать что-то стоящее. Легко ничего не даётся. Вот так!
   -Вы научите меня писать?
   Он посмотрел на неё грустно:
  - Я же тебе говорил, писать научить нельзя. Это либо есть, либо нет. Писатели обучают себя сами. Уж поверь мне!  Хороший писатель – это дар от Бога, творческая интуиция и трудолюбие, плюс огромное желание писать, независимо от результата…  Но я чувствую аппетитный запах.
  Он одобрительно кивнул, увидев на кухне порядок.
  Поедая оладьи, стонал от удовольствия и хвалил Серафиму, чем ещё больше смущал её. Но, всё же,  она осмелилась спросить:
  -  А вы можете определить, есть у меня способности и творческая интуиция?
   - Нужно прочесть твои работы.
  - Я сейчас, я мигом. – Серафима метнулась в прихожую, достала из чемодана картонную  серую папку с длинными тесёмками, положила её перед писателем. – Вот. Учительница по литературе меня очень хвалила.
  На лице Киевского мелькнуло выражение скуки, он отодвинул папку на край стол.
  -  М-м-м…  не сейчас, Симочка. Я слишком сыт, чтобы что-то читать.  Чувствую себя объевшимся котом. Нельзя писателя так вкусно кормить. В довольстве и неге он утрачивает способность думать. Писатель всегда должен быть немного злым и голодным.  -  Она рассмеялся: - Шучу!
  За двадцать лет литературной деятельности он перечитал множество рукописей начинающих авторов, и  ничего более скучного в своей жизни не встречал. Лишь пару раз ему попадались работы, авторам которых хотелось уделить внимание, оказать помощь и посвятить их в тайны литературного мастерства.  К тому же он был уверен, что девушка, умеющая  так вкусно готовить, хорошо писать не может, поскольку   все творческие люди немного не в себе и  в борьбе с любыми бытовыми  трудностями проигрывают.
    Ближе к вечеру  Киевский сказал, что Серафиму на  ночь  глядя никуда не отпустит, пусть ложится на диване в гостиной и его не ждёт,  и, обмотав шею оранжевым шарфом,  ушел.
  Утром снова пили чай с полюбившимися Киевскому оладьями. Серафима напомнила ему о своих рукописях, он пообещал прочесть и принялся рассуждать о писателях:
  -  Я думаю, писательство – чисто мужская профессия. Напрасно женщины берутся за такую работу.  Никому из них не удалось создать что-то стоящее. Ну, разве что пара- тройка произведений.  Жорж Санд, заметь, она  писала под мужским псевдонимом, да сёстры  Бронте.  И не зря во времена Шекспира  женщину  с неординарными способностями  травили или сжигали на костре,  как ведьму.
  - Странно слышать от вас такие слова, Александр Викторович. Мы живём в другое время. -  Возразила изумленная его словами Серафима.-  К тому же вы -  творческий, прогрессивно  мыслящий человек.
  Киевский поднялся из-за стола, нервно заходил по комнате. Не любил, когда ему  перечили, тем более такие молодые и симпатичные девушки.
   -У нас ещё будет время обсудить твои работы. Пока поживи у меня, осмотрись в Москве. Решим, что с тобой делать. – Он приблизил своё лицо к её  лицу : - Не хочется мне, чтобы ты шла в писатели. У тебя получаются такие вкусные оладьи.
  - Хотите сказать – это мой удел? – Серафима едва не задохнулась от возмущения.
   -  Ты могла бы быть хорошей писательской женой.
  -  А писательских жен в вашем институте не готовят? – Спросила  Серафима  язвительно, но Киевский насмешку не уловил, радостно ответил:
  - Вот! Вот, видишь,  ты уже готова отказаться от писательского труда. Значит, это не твоё.
  - Но вы, всё же,  прочтёте мои рассказы?
  Он кивнул.

  В письме родителям Серафима сообщила, что на экзамены опоздала. Это было единственной правдой. Дальше шла сплошная ложь о том, что живет в общежитии и готовится к поступлению на следующий год. Понимала, что правда родителям не понравится, а уезжать из Москвы не хотелось. Письмо получилось коротким. Много неправды писать  трудно.
  По утрам Серафима заглядывала в кабинет  писателя, всматривалась в напряженное лицо Киевского, потом шла на кухню, готовила завтрак, ставила перед ним тарелку, он съедал, благодарил кивком головы и снова погружался в работу. Она ходила в магазин, готовила и убирала квартиру. Ей нравилось заботиться о нём,  и она с радостью взвалила на себя все бытовые хлопоты  – пусть пишет свои шедевры.
  Работа над новым романом шла мучительно,  и Киевский почти не вставал из-за стола.  Прерывался ненадолго, только на еду и короткий сон.  Иногда смотрел на Серафиму осмысленным взглядом, благодарил её, а иногда, словно, не узнавал.
 А  Сима ничего не писала. Все её мысли были заняты анализом её собственных  чувств и всего, что с ней происходило.  Пришлось признаться самой себе, что она влюбилась, причем серьезно, навсегда, что было недопустимо, поскольку взаимности между известным писателем и ею быть не может. И вообще, какая любовь, если она приехала учиться?
   Так говорила она себе несколько раз в день, решительно садилась за стол, клала перед собой чистый лист бумаги, но перед глазами тут же возникал образ Киевского, вспоминались его слова, жесты, улыбка и не хотелось больше ни о чем думать, ни  писать, ни уезжать. Она поняла, что состояние влюбленности вредно для её творчества, оно поглощает её мысли полностью,  не позволяет  сосредоточиться на чем-то другом  и   нужно выбирать: или любить, или писать. Она снова подходила к полуоткрытой двери  кабинета и, затаив дыхание,  смотрела на него, и  в этот момент ей  хотелось только любить. А может, Киевский прав – её удел быть писательской женой?

  Молчаливый и сосредоточенный в последнее время,  Киевский вдруг оживился за обедом, обратился к Симе:
   -  Ты знаешь, почему Гришин разводится с Ларисой?
  - Нет. – Растерялась Серафима. Хотела выяснить, кто они такие, но не успела, Киевский продолжал:
  - Он не хочет подвергать её опасности. Его посадят, а она пойдёт следом… -  Он замолчал, возил ложкой по тарелке, смотрел невидящим взглядом.
  Серафима догадалась, что это – герои его романа. Он относится к ним, как к реальным людям, живет среди них, разговаривает с ними. За два месяца, что жила у Киевского, она  поняла, что только такое глубокое погружение в придуманный мир, когда  реальность  переплетается  с собственным вымыслом,  способно создать достойное  литературное произведение.  Это было заманчиво и страшно одновременно. А вдруг однажды вернуться в действительность  ему  не удастся?
  Она коснулась его руки. Глаза Киевского сделались осмысленными.
  -Очень жаль, Симочка, что эту книгу сейчас не напечатают.
 - Тогда зачем вы её пишите?
   Он тяжело вздохнул:
   -  Ты ещё многого не понимаешь, о многом просто  ничего не знаешь.  Иногда автору хочется написать то, чего  душа просит. Вернее, это хочется писать всегда, но приходится изобретать  то, что напечатают. Писателям тоже кушать хочется, и они тоже бывают продажными. И виновато в этом наше государство. Нам не всегда позволяют называть черное – черным, а белое – белым. – Помолчав немного, он невесело рассмеялся: - Не напечатают сейчас, напечатают потом. Придут другие времена. Что-то подсказывает мне, что это случится при моей жизни. Только не ясно, что принесут перемены.
  Ничего подобного Серафиме слышать не доводилось. В их поселке никаких перемен не ждали, все всем были довольны.  Не ленись, работай, лови рыбу, стреляй дичь, собирай грибы-ягоды, с голоду не помрешь. Главное, чтобы не было войны. А то, что китайцы за Амуром шебуршат, так на них управа найдется.
  Киевскому, как всякому творческому человеку, в застойные времена свободы не хватало, мешала цензура, он хотел перемен и ещё большей славы,  и предвкушал, что будет одним из первых авторов, кто напишет  ПРАВДУ  о ТОМ времени. Он знал, что написанная им книга  произведет фурор, ударят фанфары, взлетят тиражи, страна разделится на тех, кто за него и тех, кто против. Не все поймут и примут новую  книгу, будут рассусоливать, критиковать, брызгать слюной, приглядываться, но пройдет немного времени и к такой литературе привыкнут, она перестанет удивлять, бить наотмашь, к нему присоединятся другие писатели, но он останется первым.
  Закончив книгу через месяц, Киевский решил рукопись попридержать, никому не показывать, шумиху раньше времени не поднимать, но внимательно следить за тем, что происходит в стране, чтобы нужный момент не прокараулить и принести её в издательство, как раз тогда,  когда ещё не совсем можно, но уже и не опасно.
  Относившийся с пренебрежением ко всем условностям, Киевский оставался верен себе и никак не обозначал их с Серафимой отношения. То ли учитель и ученица, то ли хозяин и прислуга. Очень заманчивым был другой вариант, но ему не хотелось разрушать очарование прелестной  и редкостной чистоты в их отношениях, которая ему, тертому калачу, понимающему её  хрупкость, и тонко  чувствующему  все, едва уловимые нюансы в отношениях между мужчиной и женщиной, очень нравилась, и которая легко  могла разрушиться от одного слова или жеста. Он старался продлить этот трепет,  образовавшийся в их отношениях,  и отчасти потому откладывал прочтение рассказов Серафимы, боясь, что  разочаруется  в её литературных способностях  и вынужден будет это ей сказать, а  она обидится и тут же уедет.
  Серафима ни о чем таком не думала и была счастлива, как бывают счастливы юные девушки в период острой влюблённости. Ничего сейчас она менять не хотела, её всё устраивало.
  Иногда она несмело касалась его руки:
  - Вы много работаете. Отдохните.
  Киевский поднимал вверх указательный палец, шутливо-торжественно произносил:
  -  Я перестану писать, когда перестану жить!  Это сказал Петрарка, но я с ним абсолютно согласен.
  Но, все же,  он  позволял себе ненадолго расслабиться и поболтать с Серафимой, и она потом радовалась, что смогла ненадолго отвлечь его от работы.

8 глава.
  Длинный,  летний день закончился. За окном стемнело. После недавно прошедшей грозы  прохладный воздух врывался в распахнутое окно, принося запах сырой земли. Он напомнил Серафиме  палисадник  со старой лиственницей, родителей, их старый бревенчатый дом. Она даже всплакнула и решила, что пора уезжать домой. И так завралась.
  Киевский весь день  отсутствовал. Она прилегла на его кровать, свернулась калачиком и  не заметила, как  уснула.
  Её разбудили нежные прикосновения его рук и губ.  Она попыталась встать, но  он удержал её. Мелькнула мысль, что это недопустимо, что так нельзя, но теплая и нежная  волна накрыла её с головой, и правильные мысли исчезли.
  Она ещё слышала, как стукнули, падая на пол, один за другим его туфли. В её сознании  успели мелькнуть стихи  Пастернака,  отпечатанные на тонкой бумаге под капирку,  которые Киевский давал ей почитать: «…  и с мягким стуком башмаки упали на пол, и воск слезами с ночника на платье капал…».  В голове ещё какое-то время крутилась мысль, что это, конечно же, о женских башмаках…   а стихи замечательные…
  Рассудок вернулся к ней только под утро, когда великий мастер сексуальных утех писатель Киевский выпустил её из своих объятий.
  Они встали поздно, ближе к обеду. Киевский поставил на стол коробку, привезенную ночью, достал из неё норковое манто  по цене автомобиля. Вчера, получив гонорар, он поднял свои связи и купил Серафиме роскошный подарок. Хотел сделать ей приятное, и только.  Но, увидев на своей постели спящую Серафиму, не смог удержаться от поцелуя, а она, сонная,  пахнущая  мёдом и молоком, отозвалась на его ласку, и он потерял контроль над собой.  И теперь, проснувшись, впервые почувствовал смущение перед девушкой, так неосмотрительно ему отдавшейся, и в то же время редкое ощущение  необъятного счастья охватывало его всякий раз, когда он смотрел на Серафиму и мысли вроде: « А может, не зря?  Может, и правда пора жениться?»  то и дело мелькали в голове.
    Он устроил в работе  перерыв,  и они всё  время были вместе, много гуляли, говорили, целовались.  Киевский был честен, ничего не обещал, в любви не объяснялся,  всё  размышлял, приглядывался и всё больше склонялся к мысли, что Серафима – тот человек, с кем ему хорошо и лучшей жены и подруги не найти. А Серафима  ни о чем  таком не думала,  и счастье её было беспредельным.  Ей хорошо было здесь и сейчас, а в завтрашний день она не заглядывала.
  В моменты, когда Киевский не работал и не занимался любовью, он вёл себя как капризный ребёнок. У него было немало странностей, он о них знал, им потакал, относился к ним с почтением, требовал того же от окружающих, и обижался, если не встречал поддержки, понимания и беспредельного восхищения свой персоной. Серафима полностью отвечала его требованиям, ей всё в нем  нравилось, казалось очаровательным, требующим поддержки  и бесконечного внимания и заботы. Великому писателю можно всё!  А он с удовольствием принимал её потворство, был ей за это благодарен и ничего в своём характере менять не собирался.
 
  Заказав   у лучшей портнихи города вечернее платье для Серафимы, длинное, нежно-бирюзового цвета, о каком она и мечтать не могла, поскольку не подозревала, что такие в природе существуют, Киевский  пригласил её  на премьеру своей пьесы, написанной несколько лет назад,  в один из ведущих театров столицы. Усадил в ложе, сам сел рядом в ожидании триумфа.
  Зрители начали уходить в первом акте. После антракта в зале осталось несколько человек, в основном критики, решившие досмотреть пьесу до конца из профессионального интереса. Киевского это нисколько не смутило, он весело поглядывал на сидевших внизу немногочисленных зрителей и, желая успокоить, смущенную его неудачей,  Серафиму,  без конца целовал ей руки.
  -Да, драматургия не мой конёк. – Довольно громко заявил Киевский, когда занавес опустился. Серафима говорила, что пьеса – это не только автор, но и режиссер, и актёры, что можно хорошую пьесу запороть и, наоборот, из плохой сделать шедевр. Киевсий с ней соглашался, но относительно своей работы был объективен, и жалел, что только  увидев её на сцене, понял насколько она слаба.  Со зрителями полностью согласился, хорошо, что не освистали и не закидали тухлыми яйцами.
 Потом ему в голову пришла мысль – по примеру Золя устроить в лучшем ресторане города обед для освистанных драматургов. За свой счет, разумеется.
  Он насчитал в Москве таких семь человек, всем разослал красочные, разрисованные собственноручно, приглашения. И повод указал.
  За стол с Золя сели Мопассан, Флобер, Гонкур, Доде, а на званый обед к Киевскому никто не пришел. В отличие от вышеперечисленных классиков и самого Киевского, они отнеслись к своим неудачам болезненно и повода для смеха не усматривали. В литературных кругах по этому поводу долго судачили. Кто-то посмеивался, кто-то злился. Киевский был собой доволен.


  В конце  сентября короткий отдых Киевского закончился. Он начал работать над новой книгой и почти не выходил из комнаты.
  Далеко за полночь он сидел за столом, злился, комкал бумагу и разбрасывал её по комнате. Серафима бесшумно бродила по квартире, переживала. Вдруг услышала истошный крик:
  - Уходи! Немедленно уходи! Ты мне мешаешь! Я не могу работать, слышишь?
  Выбежав из комнаты, он смотрел на неё горящими безумным блеском глазами.
  - Сейчас же уходи. Пока ты здесь, ничего в голову не идет.
  -Да… Да, конечно… -  Серафима растерянно закружила по комнате. В голове стучали тысячи молоточков. Никак не удавалось вспомнить, где её чемодан. Нашла его в шкафу, побросала немногочисленную одежду. Попавшуюся на глаза шубу, не взяла. Может, она у него как переходящее красное знамя – с кем спит, та и носит. Но Киевский догнал её на лестничной площадке, накинул шубу на плечи:
  - Я подарки не забираю.

9 глава.
 Серафима стояла посреди двора в теплой сентябрьской ночи, одетая в норковую шубу по цене «жигулей» поверх ночной рубашки,   с чемоданом в  руке, из которого торчала плохо сложенная  одежда.
  Ей было так плохо и страшно, что она ни о чем не могла думать. Понимала только, что должна исчезнуть из этого города навсегда и как можно скорее, чтобы не сойти с ума. Она тогда  ещё не знала – куда бы ни уехал человек, груз  боли и обиды последует за ним, что его не бросишь,  не забудешь, как ненужную вещь,  он будет с тобой до той поры, пока постепенно не уменьшится в размере и не исчезнет сам по себе,  благодаря времени, которое, как известно, в таких случаях – лучшее лекарство.
  Она  купила билет до конечной остановки на поезд «Москва – Хабаровск», поскольку  не знала, где выйдет. Твердо решила, что к родителям не поедет, пока не залечит свою душевную рану. Не хотелось их огорчать, а врать не сможет, и они всё поймут и будут расстраиваться.
  Несколько суток Серафима лежала на верхней полке плацкартного вагона и размышляла – а была ли любовь? Или это всего лишь глупая привязанность? И можно ли назвать привязанность глупостью? А что с его стороны? Ничего! Как выяснилось, писатель, умеющий изобразить в своих книгах красивую, жертвенную любовь, в жизни способен только на хлипкое, непродолжительное увлечение, а в случае творческой неудачи, разлада и хаоса в своей голове может запросто обвинить в этом женщину, выгнать её ночью на улицу и тут же забыть о ней.
  Лёжа на верхней полке плацкартного вагона, она внушала себе, что Киевский не достоин её любви, но сердцу не прикажешь и оно  болело, и болело, и боль, порой, казалась невыносимой. Иногда в голове появлялись мысли, что он голоден,  даже чаю не попил. А, может, ждет её, ищет, страдает? Хотела вернуться, но решила, что  это – всего лишь её желания, что рвать лучше сразу и навсегда, чтобы встречи, обиды и расставания не стали дурной привычкой.
  Даже сейчас, по прошествии стольких лет, вспоминая, как тогда ослепла и оглохла от любви, и как этот озноб трепал её несколько лет, Серафима ощутила, как по коже пробежала дрожь. Сильное чувство, свалившееся на неё, и долго не отпускавшее, стало хорошей прививкой от любви.
  Из всех человеческих чувств любовь труднее всего поддаётся анализу. Расчлененная и разложенная по полочкам, она становится понятной, но перестает быть любовью. Когда  же рассматриваешь её как единое целое, то ничего не понимаешь. Мир, доступный только влюбленному человеку, бесполезно исследовать.  Но тогда Серафима об этом ничего не знала  и без конца прокручивала в голове свои отношения с Киевским,  и её сердце, то замирало от нежности, то разрывалось от обиды.


  10 глава.
  На исходе пятых суток Серафима выглянула в окно и,  увидев надпись «Иркутск», подхватила свои вещи и выбежала на перрон.
  С чемоданом в одной руке и с шубой в другой, она вошла в вестибюль общежития политехнического института.
  За деревянной конторкой в рассветном сумраке неясно маячило сонное женское лицо.
  - Доброе утро. Я могу увидеть Розу Усову из двадцать шестой комнаты?
  Женщина зашевелилась, под столом что-то долго шебуршало, потом она начала подниматься. Сначала появился огромный подбородок, потом массивные плечи, затем необъятная грудь. Навалившись на конторку, вахтер долго и внимательно рассматривала Серафиму. Её взгляд то и дело возвращался к висевшей на её руке шубе.
   -  Я приехала с севера. – Нашлась Серафима, испугавшись, что её примут за воровку. – Там уже выпал снег.
  То ли вахтер оказалась доверчивой, то ли Серафима  убедительно солгала, но лицо за стеклом смягчилось и медленно пошло вниз, и вскоре Серафиме снова был виден только неясный овал.
  - Рано ещё. Спят все. Я, чё, звать побегу? Как ты себе это представляешь?
   Серафима представляла с трудом.
    -  Ладно, иди сама. Только тихо, на цыпочках. В дверь громко не стучи, поскребись! Паспорт оставь.
   Сонная Роза открыла дверь и Серафима, как бегун, достигший финиша, упала на её руки без сил. У обеих  слёзы текли нескончаемым потоком. У Симы оттого, что вдруг стало немного легче на душе, словно часть груза свалилась с плеч, у Розы оттого, что плакала подруга, свалившаяся, как снег на голову, ещё ничего не объяснившая, и она представляла самое худшее.
   Аппетит у Серафимы пропал, слабость усиливалась с каждым днем, началась рвота. Роза считала, что причиной недомогания является стресс, приехавшая скорая помощь увезла Серафиму в инфекционную больницу.
  Ошиблись все.

  Серафима сидела на жесткой кушетке в боксе, безразличная ко всему на свете. Ни одну мысль ей не удавалось додумать до конца. Хотелось только, чтобы ужасное недомогание прошло, исчезло навсегда, забылось, как страшный сон. Так сильно она не болела никогда.
  Напротив неё за столом сидел молодой врач. Его большие руки лежали на столе. И весь он казался Серафиме похожим на крепкого санитара из психиатрической больницы. Спросил, замужем ли она?
 -  Нет, не замужем.
 -  Живёте   половой жизнью?
– Да, было дело. -   Серафима отвечала равнодушно, вопросы её не настораживали.
   Несмотря на молодость, врач оказался хорошим диагностом, своих, инфекционных больных, распознавал сразу, а эта девушка с измученными глазами была не его пациентка.
  Дальше всё происходило как будто не с ней, словно она смотрела фильм: переезд в другую больницу, осмотр, голос врача как сквозь вату:
  - Вы беременны…  Сильный  токсикоз…  Срок совсем маленький… Опасно для вашей жизни…Лучше прервать…
   Серафиму отвели в палату, положили на колени больничный застиранный байковый халат.  И тут до неё дошло, что она беременна, и что её от этой беременности хотят избавить, решив почему-то, что маленькая жизнь, зародившаяся в ней,  может угрожать её жизни.
  Она медленно поднялась и, держась за стену, вышла в коридор и вскоре оказалась за воротами больницы. Как доехала до общежития не помнила.
  Роза была возмущена. Она ходила по комнате, размахивала руками, старалась говорить как можно тише, но  то и дело  срывалась на крик.
  -  Как ты могла уйти? Зачем тебе сейчас ребёнок? Куда ты с ним? Аборт по медицинским показаниям -  это же как нельзя кстати. И корить себя не в чем.
  Серафима куталась в одеяло, слабо улыбалась, молчала.
  -  А отец ребёнка? Он кто, Сим? Ты мне так ничего и не рассказала. Молчишь? Думаешь, поверю в непорочное зачатие?
  Серафима попыталась улыбнуться:
  - И правильно, не верь. Я не дева Мария. В данной ситуации меня волнуют только родители.
  -  А зря. Это не самое трудное. Ребенка нужно не только родить, но и вырастить, на ноги поставить. Одной это очень трудно. Ты сообщила отцу ребёнка приятную новость?
  - Роза, это мой ребёнок. Только мой. Запомни это, пожалуйста.  Его отец ничего не знает и никогда  не узнает. Сама выращу.  -  Серафима обняла Розу. – Поклянись, что то, о чем я тебе сейчас расскажу, останется между нами навсегда. Эта тайна не имеет срока давности.
  Роза поклялась и честью, и родителями, и будущими детьми, после чего выслушала горький рассказ Серафимы.
   Поделившись с подругой своей сокровенной тайной, поплакав вместе с ней, Серафима словно выполнила какую-то миссию и немного  успокоилась. Ребёнок был дорог ей не потому, что его отцом являлся  известный писатель  Киевский, а сам по себе, без всяких отцов и прочих родственников с его стороны. Она его уже любила сильной материнской любовью и готова была отдать за него жизнь.
   А Роза  обладала редким для женщины качеством -  умела хранить  чужие тайны. Не раз,  когда уже жила в Москве, встречая Киевского на модных тусовках  в окружении юных поклонниц, готова была высказать ему всё и выразить презрение, но данное Серафиме обещание,  всякий раз  останавливало её.


11 глава.
   Роза развила бурную деятельность, нашла заезжего северянина, который купил норковое манто для любимой жены за сумму, достаточную для покупки однокомнатного кооператива на окраине города.
  После того, как бытовые проблемы утряслись, все мысли Серафимы были  о родителях, вернее, о том, как им рассказать о столь серьёзных переменах в её жизни, и предстоящих родах, которых она очень  боялась. Сказано было Еве – «в муках»! И за тысячелетия человеческой эволюции  умная природа ничего не придумала, чтобы облегчить женскую участь. И нищенки, и  царицы, которым принадлежат государства, проходят через вечные, сугубо женские боль и слёзы, но материнский инстинкт, самый сильный из всех человеческих, побеждает,  и женщины проходят через эти муки вновь и вновь.
  Читая невразумительные  письма дочери, родители почувствовали неладное,  и потребовали срочного возвращения домой.
   Во время зимних каникул Розе пришлось взвалить на себя тяжелую миссию.
  Перед её отъездом в посёлок они долго думали, что Роза  расскажет  родителям, какие найдет слова, чтобы смягчить удар. Придумали жениха и причину несостоявшегося брака. Картина вырисовывалась ужасная: молодой красавец погибал в автокатастрофе. Обман оброс подробностями:  расписаться не успели, но он оставил ей квартиру. Убитая горем Серафима приехать не может, писать толком тоже, всё время плачет.  Из всего этого правдой было только то, что беременность протекала тяжело и расстраивать её ещё больше не нужно, сейчас ей лучше побыть одной. Почему-то  Серафиме казалось, что приезд родителей лишит её последнего мужества, что она вновь станет маленькой девочкой, папиной дочкой, слабой и беспомощной, в то время, как силы нужны ей  как никогда, поскольку она уже несла ответственность за ребенка и потому  просила  их до родов не приезжать, тем более, что осталось недолго.  К тому же  она ещё не была готова к встрече с родителями, глаза в глаза, когда накопилось столько лжи. Врать ещё больше не хотелось, а говорить правду  не готова.
  Серафима переживала, что подруге придется лгать, Роза её успокаивала – ложь во спасение.
   - В старину человека, принесшего плохую весть,  убивали. Надеюсь, меня пощадят.
 
  Кто тогда оказался более мужественным – Роза, выслушавшая всё, что предназначалось Серафиме, или Егор и Галина, не свалившиеся с инфарктами и инсультами, сказать трудно. Но главная цель была достигнута, родители оповещены, почти смирились и обещали выполнить настойчивую просьбу дочери – пока не приезжать.
  После ухода Розы  Егор и Галина заговорили одновременно:
   -  Наврала всё Роза! Не было никакого жениха! Не надо было её в Москву отпускать! Говорила тебе!
  - Гад какой-то обманул мою кровиночку! Узнаю кто – убью!
  -  И посадят. А тебе внука растить надо. Или внучку…  - Галина впервые произнесла эти слова, они уставились друг на друга.
  - А ведь верно, мать, говоришь – внук или внучка. Это же здорово! Радоваться надо.
   - А погибший жених для поселка сгодиться. Нечего дочкино имя трепать.

  Егор проснулся среди ночи, взглянул на старые часы. Секундная стрелка мягко скакала по циферблату, мешая разобрать, который час.  Присмотрелся – половина пятого. Ещё спать и спать. Глянул на соседнюю кровать, она была пуста. Он поднялся, прошел на кухню.
  Галина сидела на диване, всматривалась в неясный сумрак за окном. Услышав шаги, спросила:
  - Почему не спишь?
  -  Не спится. Душа болит за Симку. Со дня на день ей  рожать, а никого рядом нет.
  -  Роза с ней.
  -  У Розы учёба. Что же она всё время  будет с ней сидеть? Завтра поеду к ней.
   - Телеграммы дождемся и поедем.
  - Будь по-твоему. – Егор сел рядом, положил руку на плечо жены. Оба тяжело вздохнули.

  Мучительная и рвущая на части боль прекратилась в одно мгновение, и наступило состояние, близкое к блаженству. Только после продолжительной и сильной боли понимаешь, что просто её отсутствие – наслаждение и радость невероятная. А тут ещё и ребёночек рядом попискивает. Его показали Серафиме – девочка, три килограмма, здоровенькая. Потом её туго спеленали и положили на стол под большую лампу.
  Серафима смотрела на свою девочку и думала, а способен ли Киевский  любить свою дочь так, как любит её отец?  Решила, что нет. Не получалось представить его с ребёнком на руках. И почему-то именно эта мысль подействовала на неё успокаивающе. Хорошо, что он ничего не знает о ребёнке.


  12 глава.
  Целыми днями  Серафима нежно баюкала новорожденную девочку. Это ли не высшее счастье – произвести на свет ребеночка?! Любовь к дочери поглощала её целиком. Она без конца ласкала её, всматривалась в маленькое личико в ожидании улыбки и напевала колыбельные.
  Приехавшие родители помогали ей. Звали домой,  Серафима  говорила, что подумает и светилась счастьем.
  По ночам, когда Серафима с дочкой засыпали, родители выходили на балкон. Теперь, когда в их жизни появилась ещё одна девочка, так сильно похожая на Серафиму, что им, порой,  казалось, что это она и есть, к их счастью добавилась боль оттого, что кто-то подло предал их дочь и внучку,  бросил на произвол судьбы, незаслуженно оскорбил. Галина тихо плакала, сморкалась в платок. Егор подолгу стоял, замерев, с зажатой в углу рта папиросой. Поднимавшийся вверх дым, заставлял прищуриваться глаз, отчего на лице появлялось непривычное для него скорбное выражение.
Они её ни о чём не расспрашивали, знали, что расскажет, когда сможет.
  Родители  уехали через  месяц, когда Серафима научилась управляться с ребёнком и со своим небольшим хозяйством, и пообещала, что скоро вернётся домой.
  Перед отъездом Егор долго держал дочь в объятиях.
   - Я люблю тебя, папка, ты за меня не переживай. Я сильная, выдержу, и всё будет хорошо.


  Болезнь дочери, казавшаяся поначалу обычной простудой, превратилась в чудовищную бронхиальную астму. Аллергическое заболевание, вызывающее сужение просвета мелких бронхов, сопровождалось приступами удушья и девочку спешно уносили в процедурный кабинет. Серафиму не пускали и правильно делали. Ни одна мать не смогла бы видеть, как врач отыскивает на виске ребенка тонкую венку и делает инъекцию.
  В эти тревожные минуты Серафима стояла за дверью и молилась. Молитв она не знала, но просила Бога с отчаянием и надеждой: « Помоги моей доченьке. Очень тебя прошу, Господи!»
   Врачи возвращали Серафиме спокойную, порозовевшую дочь и она всю ночь носила её на руках по длинному больничному коридору, прижимала к себе, и шептала: «Пусть твоя боль ко мне перейдет. Лучше бы я болела, только бы ты была здорова».
  В день выписки профессор, пожилая дама высокого роста и могучего телосложения, сказала Серафиме, не выпуская изо рта папиросу:
  - Вам лучше увезти ребёнка на юг. И не курите при ней.
  - Я не курю вообще.
   - Похвально. – Профессор сделала сильную затяжку: - А я вот, видимо, и сдохну с папиросой во рту.

  Энергичная Роза снова взялась за дело.
  В отличие от Серафимы она всегда умела заводить нужные знакомства. Ей удалось разыскать женщину, которая присмотрела небольшой домик в южном городке и обещала встретить Серафиму с ребенком на вокзале.
   Квартиру продали, и Серафима с дочерью уехала.

13 глава.
  Когда Серафима, со спящей у неё на руках дочерью,  вышла из вагона, стоял серый холодный ветреный вечер. Время от времени срывался мелкий дождь. Их встретила женщина в огромной песцовой шубе. Мех намок, и она была похожа на большую облезлую собаку. Она говорила, не умолкая, всю дорогу, и из её речи уставшая Серафима узнала только одну полезную информацию – они переночуют в гостинице, а утром поедут смотреть дом.
  В гостиничном номере было неуютно, Серафиме долго не удавалось заснуть. Она несколько раз вставала, смотрела сквозь стекающие по стеклу дождевые капли на огни чужого города.  Странно было видеть дождь в декабре.  Она думала, что приехала сюда зря, в такой сырости Инне будет только хуже.
  Но утром небо очистилось,  солнце светило по-весеннему, и от тревожных мыслей не осталось и следа.
    Они долго петляли в старом, дребезжащем  автобусе по узким извилистым улочкам. Их домик оказался на горе, на самой окраине городка. По улице, по обеим сторонам которой росли  фруктовые  деревья,  бродили коза и куры. Но в домике были газ и ванная, на семи сотках раскинулся сад, перила крыльца заплетала виноградная лоза. Из окна открывался вид на бухту. Бескрайнее, бирюзовое море плескалось далеко внизу, но всё равно  оно было рядом,  в  получасе  езды на автобусе. Но самым главным  было то, ради чего  Серафима  привезла сюда дочь – чистый, какой-то особенный, вкусный воздух. Хотелось закрыть глаза,  глубоко дышать и ни о чем не думать.
  Первые два года, пока Инна была совсем мала и часто болела, Серафима не работала, жила на деньги, высылаемые родителями. Экономила,  как могла, деньги тратила исключительно на дочь и просила высылать поменьше, и больше думать о  себе. Совсем отказаться от помощи родителей не могла, была им очень благодарна и верила, что наступит момент, когда они будут жить вместе,  и   тогда она будет заботиться о них.
   Все прелести южного города привлекали внимание Серафимы только в том случае, если они были полезны Инне.  За теплое море и чистый воздух платить не нужно было, и потому они много гуляли, а летом ежедневно купались. Дочь с каждым днем чувствовала себя лучше и радовала Симу своим спокойным и вдумчивым нравом, любовью к чтению и тем, что быстро, с одного раза запоминала стихи, была умна и покладиста.
  Она всё приглядывалась к подрастающей дочери, пытаясь отыскать в ней сходство с Киевским,  и не находила  ничего, кроме особой хрупкости, почти невесомости в облике.  Серафима испытывала от этого облегчение и лёгкую боль. В глубине её души ещё тлела любовь к Киевскому, мучительная и сладостная одновременно,  и оттого  ей  всё же хотелось, чтобы в дочери хоть что-то   было от  её несостоявшегося отца.
 


14 глава.
  Со времен Древнего Вавилона, когда физически крепкие мужчины выбивали на скалах рисунки, орудия труда писателя значительно усовершенствовались.
  В древнем Риме писали резцами из кости по воску. Прежде, чем писать, воск растапливали и заливали им специальные дощечки. Дело было хлопотным и потому черновиков не было, писали сразу  набело. И как писали!  Потом пришла пора птичьих перьев:  гусиных, журавлиных, вороньих и прочих, и пергамента. Перья макали в чернила, а написанное посыпали песком. Нетрудно представить, какая грязь была на столе у неряшливого писателя.  В конце Средневековья появилась бумага и, выдержав бой с пергаментом, заняла место на столе писателя. Поначалу она была шершавой, перо отчаянно скрипело и оставляло на листе мелкие чернильные брызги. На смену птичьим перьям пришли стальные. Успешные писатели обзаводились золотыми, что было больше, чем орудие труда, это уже был символ, маршальский жезл. Во второй половине двадцатого века появились шариковые ручки, что совсем упростило труд писателя. Рядом с пером существовала пишущая машинка. Но она чаще служила для перепечатывания рукописей. С появлением компьютеров, элегантных ноутбуков, которые можно взять с собой в дорогу, в беседку, на берег моря,  исчезла необходимость носить с собой блокнот, делать записи, переписывать текст, вырезать и вклеивать  абзацы, переставлять листы.
    У Серафимы  снова появилась потребность писать.  Оказалось, что её щедрый дар всё это время жил в ней,  никуда не делся, и теперь требовал немедленного выхода. Творческий азарт охватывал её внезапно, бурное непреодолимое пробуждение часто заставало её врасплох, иногда в неподходящем для этого месте. Гуляя с Инной, она усаживалась на скамью и, покачивая ногой коляску, быстро записывала в блокнот драгоценные мысли, или вскакивала среди ночи, впотьмах пробиралась к письменному  столу и, не зажигая лампу, чтобы не разбудить дочь, писала. А утром разбирала написанные в темноте каракули.
  Замысел книги только вынашивался, персонажи обретали облик и характер, рождались отдельные диалоги и эпизоды.  Роман зрел внутри неё как плод, и Серафима жила в предвкушении скорой созидательной работы, когда у неё представится возможность полностью погрузиться в работу.
  Она уже почти успокоилась, без боли вспоминала Киевского и с оптимизмом смотрела в будущее, ей казалось, что всё самое плохое с ней уже случилось и никогда не повторится, когда из дома пришла страшная весть – у отца  случился инфаркт.  Выехать Серафима не могла, через день ходила на переговорный пункт, звонила в больницу и, услышав: «немного лучше», облегченно вздыхала.    Двухлетнюю Инну удалось устроить в садик, а Серафима пошла работать продавцом в универмаг , наотрез отказавшись от родительских денег.
  Но работу она быстро потеряла. Люди в очереди  возмущались  справедливо, а она писала на пустой коробке из-под сигарет и не слышала, как на неё кричал директор. Только по дороге домой, поняла, что произошло.  Пересчитала оставшиеся деньги. Хватит на неделю, если очень экономить. Инне обязательно молоко и фрукты, сама обойдется хлебом и чаем. А что? Тоже еда.
  Потом ей удалось устроиться на холодильник перебирать апельсины, привезенные из Греции. Целый месяц она перекладывала оранжевые плоды из одного ящика в другой, отбрасывала гнилые. От тяжелой работы перед глазами плавали разноцветные круги. Ещё месяц навешивала  на мелкие крючочки для просушки мойву, окрашенную золотистой, под копченость, краской. Столько мыслей приходило в голову во время тупой, угнетающей работы! Они проскакивали мгновенно  и, если их не записать, потом не вспомнить. И она снова бросала работу,  устраивалась в углу с клочком бумаги и отключалась от действительности. Её  снова  увольняли.  Устроилась в новый большой универмаг, протаскивала продукты мимо сканера, чтобы пискнуло, потом пробивала чек. И вдруг мелькала нужная мысль, настолько  хрупкая в своей мимолётности, что её требовалось немедленно записать. Серафима опять оказывалась на улице.
  В такие минуты она  с отчаянием  думала: зачем ей на голову свалилось это безумное пристрастие, химера, мешающая жить  так, как  живут  все нормальные люди?  Почему оно не отпускает её?  Мир казался  неправильным, и усиливалась мысль, что она ничего не сможет исправить в своей жизни. Наваливалась тоска, от отчаяния никак не удавалось избавиться.  Но наступал момент, когда засыпала Инна, и Серафима садилась за стол, и, вопреки настроению, написанный текст получался радостным, жизнеутверждающим, наполненным тонкой иронией и надеждой, и постепенно, во время работы, возвращалась уверенность, что она всё преодолеет и всего добьётся. Она перестала досадовать на своё пристрастие, про себя называла его таблеткой от депрессии.

15 глава.
  Тем временем Роза окончила институт, вышла замуж за москвича, перебралась в его двухкомнатную квартиру  на проспекте Вернадского и родила сына. Серафима долго не знала, что её мужа зовут Толик. Всё  «Москвич», да  «Москвич».  Роза сразу подключилась к незаконному бизнесу мужа – фарцовке. Спекуляция одеждой приносила хороший доход. Они обменяли свою «двушку» на трехкомнатную квартиру, отдыхали в Прибалтике. Летом ненадолго Роза обязательно  выбиралась к Серафиме. Толик, любивший комфорт, в Серафимин захудалый дом приезжать не  хотел.
  Семья жила в довольстве и достатке, но однажды Толика задержали с поличным сотрудники ОБХСС. Откупиться  на этот раз не удалось, пришлось выбирать из двух зол:  тюрьма или психбольница. Второе показалось меньшим.  Главврач тульского областного психдиспансера ежемесячно получал плату, а Толик целый год отлёживался в больничной палате с телевизором и видом на просторный больничный парк. Вынужденное безделье не очень тяготило его, но сильно  мешали душераздирающие крики больных, особенно, когда они раздавались среди ночи. Просыпаясь, Толик покрывался липким потом  и долго не мог прийти в себя.
  Роза подхватила знамя, оброненное мужем, продолжала торговать, успевала еженедельно  ездить в Тулу. Митя жил у Серафимы.  Мальчик был избалован, спал беспокойно, по ночам кричал, в отличие от Инны читать не любил, книжки рвал, а игрушки ломал, много ел сладкого, и у него всегда было мокро под носом. Серафима Митю жалела и удивлялась Розиному отношению к нему -  выслала денег на содержание, и ладно, а как он без неё спросить забыла. Сима пыталась рассказать ей  по телефону, каких забавных человечков лепит из пластилина её сын, но Роза, как всегда, спешила,  сказала, что  не сомневается, что Мите с ней хорошо и попрощалась.
  Этот год оказался плодотворным для Серафимы. Деньги Роза высылала с таким расчетом, чтобы Сарафима могла не работать и она, уложив детей спать, работала над романом, который быстро закончила. Отправила рукопись в самое крупное издательство, из которого вскоре пришел скупой ответ: «Нет такой серии».
  Когда грянула перестройка, Роза с мужем были во всеоружии – связи, опыт, валюта, всё в наличии. Бизнес, теперь уже легальный, и вовсе пошёл в гору. Чартерными рейсами товар доставлялся из Китая и Турции, его продавали в магазинчиках в Лужниках. Жить стало совсем хорошо. Теперь Роза с семьей ездила отдыхать за границу, но, по -прежнему,   при первой возможности навещала подругу.
  Встретившись, они не могли наговориться, всегда накапливалось много новостей. Неизменно разговор заходил о том, что Роза хотела счастья для Серафимы. Причём «счастье» и «деньги», в понимании Розы,  были синонимами, как «дорога» и «путь». Здесь их взаимопонимание заканчивалось и после разговора, засыпая, каждая недоумевала: « Ну, что ей нужно?».
   Роза недоумевала по поводу Симиного пристрастия к литературному творчеству. Зачем писать, если не издают, если нет материального стимула? Серафима соглашалась, что  тяжело на душе от того, что редакторы  режут её, кромсают без ножа, кровь пускают, раны солью посыпают, ядом брызжут в самое сердце, говоря, что пишет она хорошо, даже очень, но  - не формат,  темы не те, что  требует массовый читатель, и потому коммерчески не выгодны.   Нужны детективы или  романы про любовь – сопли в сахаре,  и обязательно со счастливым концом.   А она про такую любовь писать не хочет,  у неё  она другая, чаще трагическая.
  Роза выслушивала, презрительно кривила губы:
  -  Даже если издадут, ты на этом много не заработаешь. К тому же, могут обмануть, присвоить твою интеллектуальную собственность, издать под другим именем,  а ты ничего не докажешь. Бросай ты это всё, арендуй место на рынке, я тебе буду товар привозить, ты будешь продавать. Хочу видеть тебя счастливой.
  Сима отмахивалась -  она и так счастлива, вот ещё бы родители к ней перебрались, и совсем  было бы хорошо. Правда, для полного счастья этого мало, хотелось бы, чтобы рядом был любимый человек, но  тут ни Роза, ни она ничего сделать не смогут. Это дается свыше, это нужно терпеливо ждать.  И не факт, что дождешься.
  -Счастье торопить нельзя, оно само решает, когда ему быть.
  - Да ты совсем блаженная стала. Под лежачий камень вода не течет. Чтобы счастью быть, к нему нужно хотя бы стремиться.
  - Да счастлива я, Роза. Просто почему-то счастье мы стали понимать по разному…  Скажи, а ты любишь своего мужа?
   - Вот ещё! Сим, ну прям детский сад какой-то. Да я давно любовника завела. Молоденький. Мальчишка совсем. С Толиком хочу развестись, жду удобного момента.
  - Выйдешь за мальчика?
   - С ума сошла? Одна буду жить. А с мальчиком развлекаться.
  -  Откуда в тебе столько цинизма? Мы ведь вместе росли, одного мальчика любила, а теперь о счастье и любви имеем разные представления.
  -  Дура ты, Симка. Ну, полная романтическая  дура. Сидишь в своей глуши, совсем от жизни отстала, лелеяшь какие-то детские мечты, а жить надо сейчас,  на полную катушку, нам уже сколько осталось до старости? Нужно всё успеть, всё попробовать, всем насладиться.

  Павильон они  арендовали, товар завезли, развесили, по полочкам разложили. А только дело не пошло. У всех покупали, а Серафиму обходили стороной. Роза не могла понять причину. Товар модный, цены приемлемые. И священника приводила, и колдуна.
  Серафима отмалчивалась. Она давно убедилась -  любое дело надо любить, и делать с удовольствием,  а у неё душа к торговле не лежала. Сидела за прилавком  и писала, порой, увлекаясь настолько, что не могла толково ответить на вопросы редких покупателей и они уходили, ничего не купив.

16 глава.
  Через год была готова новая книга. В неё вошли повесть и рассказы.
  Издать написанное  по-прежнему не удавалось. Отказывали со словами: не формат, нет такой серии, у нас работы на три года вперед, издаем известных авторов, иностранных…   Вcё те же рекомендации: пишите про любовь, со счастливым концом, объёмом не менее восьми авторских листов...   Получая очередной, уже привычный, ожидаемый отказ, Серафима вновь недоумевала – зачем ей эта напасть?  Пишет она, пишет, и юмор и трагизм есть в её произведениях, и хорошая идея, и интересный сюжет, а никому не нужно. А она не может отказаться от этого занятия, и не может выполнять никакую другую работу, где требуется внимание и работа мысли, поскольку голова её постоянно занята обдумыванием очередного сюжета, диалога или характера персонажа. Не дар, а проклятие! И она вынуждена выполнять самую неквалифицированную работу, чтобы  прожить, потому, что есть дочь, которую надо кормить и одевать,  и всякие коммунальные службы, которые не будут ждать, когда  будут изданы её книги. А  рукописи пылятся в шкафу. Хорошо, что есть и пить  не просят.   
  Сколько раз, в порыве отчаяния, Серафима распахивала дверцы шкафа, смотрела на аккуратно сложенные папки и готова была их сжечь, но каждый раз  неясное предчувствие   останавливало её,  и она возвращала их на место.
 

   Продрогшая, в износившемся старом  пальтишке,   стояла Серафима на остановке. Было холодно и сыро, дома ждала Инна, а автобус всё не ехал. Рядом остановилась женщина, спряталась под навес.  Сверкнула молния и почти сразу ударил гром, Серафима вздрогнула и невольно прижалась к женщине, смутилась, сказала «простите». Их глаза встретились, женщина смотрела внимательно, потом произнесла:
  -  Трудная у тебя жизнь, потому что ты талантливая. Талантливому человеку жить всегда труднее, чем бездарности. А талантливой женщине тем более. Мужчина всегда найдет женщину, которая будет о нём заботиться, дом вести, кормить и стирать, а женщина – никогда. Но ты не сворачивай со своего пути, он тебе Богом дан. И испытания им же. Ты – светлый человек, а счастье твоё в трудностях.  Так бывает.  Это твой путь.
  -  Как это – «счастье в трудностях»?
  -  И при легкой жизни люди бывают несчастными, и при трудной – счастливыми.
   Подошел автобус, странная женщина уехала, а Серафима осталась стоять в недоумении. Женщина  говорила загадками, но ответила на самый главный, мучивший Серафиму много лет вопрос, – она на правильном пути и  не надо с него сворачивать.
  Гроза ушла в сторону моря, дождь стих.
  Рядом остановились старые «жигули», водитель предложил подвезти, она села, назвала адрес. Водитель был веселым, всю дорогу  рассказывал  смешные истории, Серафима его не слушала, вновь и вновь вспоминала слова, сказанные женщиной.
   Когда остановились у дома, Серафима достала кошелёк, но  водитель денег не взял.
  -  Меня Алекс зовут. А тебя?
  -  Мы, вроде,  не на «ты». – Серафима привыкла держать дистанцию с мужчинами.
  -  Так все люди – братья и сёстры.
  - Ну, если так…    Серафима. -  Она вышла из машины, он что-то крикнул ей, она не услышала.

  17 глава.
  Алексу не везло. Опытный ловелас, волокита и обольститель, он попадался на пустяках. Перед тем, как отправиться домой после очередной вечеринки, осматривал себя с макушки до каблуков, отряхивал мелкие соринки, случайные волоски, но убрать с лица праздное выражение и избавиться от запаха женских духов  ему не удавалось.
  Жена Виолетта знала его как облупленного, измену чуяла за версту и устраивала грандиозный скандал, иногда с рукоприкладством. В рукопашном бою победу всегда одерживала она, поскольку Алекс женщину ударить не мог  в принципе, тем более мать своих детей, к тому же правда всегда была на её стороне.
  Он служил в армии на Дальнем Востоке. Брюнет с красивыми черными глазами, доставшимися ему от деда-грека, умеющий пошутить и обходительный с девушками,  был обожаем женщинами в возрасте  от пятнадцати до восьмидесяти пяти лет. Восемнадцатилетняя  дочка генерала не была  исключением. Они поженились сразу, как только Алекс демобилизовался, но юная любовь не выдержала испытания бытом, быстро растаяла, и только дети, родившиеся сразу после свадьбы,  один за другим,  и нежелание  огорчать родителей Виолетты, заставляли их  демонстрировать на людях семейное благополучие. Но в один год умерли родители жены, а вскоре выяснилось, что и  дети выросли,  стали самостоятельными и у них больше нет причины  изображать любящих супругов, притворяться и что их уже ничего не держит.
  Алекс сложил в чемодан бритвенные принадлежности, два комплекта белья, кое-какую одежду и покинул дом, в котором прожил более двадцати лет, и уехал на юг, в город, где родился и где жили его родители.
 
18 глава.
  Алекс зачастил к Серафиме. Она встречала его с недоумением, провожая, не приглашала прийти вновь, а когда он всё же появлялся на пороге,  из вежливости предлагала выпить чашку чаю. Он быстро понял, что она – человек открытый,  не играет, не притворяется, выгоды ни  в чем не ищет,  сочувствия не ждет, жалеть себя не позволит, обидеть, тем более. И ему,  не привыкшему  ходить вокруг да около, и сразу объясняющему женщине, что ему от неё  надо, сейчас было понятно, что нахрапом её не взять, а  очень хотелось, но  он  не знал - как.  Пытался  не ходить, но его тянуло к Серафиме с непреодолимой силой, перед глазами стояли её серые, всегда серьёзные глаза и тонкие , какие-то беззащитные руки.  Хотелось поддержать и помочь. И он проявил несвойственные  ему такт и мудрость -  события не торопил.  Пил чай, говорил о погоде и работе, вежливо прощался и уходил.
  Серафима так и не  поняла, когда, в какой момент  протянулись между ними невидимые нити, и мысли об Алексе  заняли значительную часть её сознания, а рана, из которой до сих пор тоненькой струйкой  сочилась любовь к Киевскому,  начала медленно затягиваться.
  В полумраке холодильных камер с минусовой температурой, где хранилась мороженая рыба из Норвегии и куда Алекс, будучи директором,  устроил Серафиму кладовщиком, росла и крепла её новая любовь. Они целовались, как только оказывались наедине и, несмотря на вездесущий холод, градус их отношений неуклонно повышался.
19 глава.
    От моря ещё тянуло прохладой, а с гор уже дул,  прогретый  жарким солнцем, ветер, и ощущался тот особый весенний воздух, насыщенный запахом обильно цветущих деревьев, который будоражит людям кровь, а влюбленным – особенно.
   Серафима впервые  сама предложила  Алексу зайти к ней. Инна была у подруги. Они долго целовались у порога, потом он поднял её и отнёс на кровать.
… Лёжа на его плече, она лениво думала, что дверь не заперта, что может войти  дочь, и увидеть  их,  но ощущение свалившегося на неё счастья было так сильно, что двигаться не хотелось.
   И вдруг у неё в голове сложилась нужная и единственно верная словесная форма, которую она долго и безуспешно искала для своего нового романа. Задуманный год назад, он казался ей не под силу. Она без конца переставляла абзацы, переписывала, но то, каким она его  представляла не получалось,  что-то важное всё время ускользало. Серафима ругала себя за бестолковость,  за необразованность,  за неотвязное желание писать, за нехватку    душевных сил и отсутствие  внутреннего стержня и убежденностей, необходимых автору для написания столь сложной и объёмной работы. Иногда вспоминала слова Киевского, что писательство не женская работа и соглашалась с ним,  рукопись откладывала, но совсем отказаться не могла и вновь к ней возвращалась. А тут вдруг осенило. Сердце забилось радостно, из глаз потекли слёзы, она вскочила,  не одеваясь, села за стол и долго писала. Долгожданные строчки писались легко, словно кто-то диктовал и от переполнившего её счастья она заплакала.  Рядом не оказалось платочка,  и она размазывала по лицу слёзы, которые текли и текли от переполнявших её чувств любви и творческой удачи.
  Алекс смотрел растерянно, причину слёз понять не мог и потому не знал, нужна ли его помощь. Через полчаса, когда Серафима, по – прежнему  сидела в той же позе,  и стремительно писала, он задумался, а нужен ли он здесь, но решил не спешить с выводами. Прошел на кухню и сварил кофе, отнес чашку Серафиме, она поблагодарила его кивком головы, но к кофе не притронулась.
  Когда она, наконец, отложила ручку и повернулась к нему, он спросил:
  -  А что это было?
  -  Я роман пишу.
  -  Типа  -  писательница?
   Серафиме вдруг стало грустно. Словно упала с глаз пелена,  и стало ясно, что всё только что случившееся между ней и Алексом – досадная ошибка, наваждение, что между ними – пропасть и они никогда не поймут друг друга, не будут единым целым. Восторг, навеянный удачной работой и близостью почти любимого мужчины, от этого тупого «типа»  сразу  улетучился, и стало печально, от  осознания, что сидящий  рядом  с ней человек, совсем не тот, за кого она его приняла.
  Она печально улыбнулась:
  -  Типа – да.
  И всё же ей хотелось верить, что она не права, что слишком большие требования она предъявляет мужчине, и она всё приглядывалась к Алексу, искала в нём положительные качества.


   20 глава.
  В самый разгар курортного сезона, когда шла бойкая торговля – рыбу закупали тоннами пансионаты и детские лагеря, Серафима случайно услышала разговор Алекса и бойкой владелицы рыбной коптильни.
  -  Что-то ты совсем потерялся. Устраивают пионерские отношения с Серафимой?
   -  Ну, уже не пионерские. Уже всё по-взрослому.
  -О! Александр, вы делаете успехи!
  Серафима тут же принесла ему заявление об уходе. Алекс понял  её  не правильно.
  - Брось ревновать. С ней у меня было давно, до тебя.
  -   А я тебя и не ревную. Дело в другом. Ты рассказываешь посторонним людям о наших с тобой отношениях. Этого достаточно, чтобы я тебе не доверяла.  Я не могу жить с мужчиной, если полностью и абсолютно ему  не верю. – Голос Серафимы был ледяным,  Алекс понял, что она не изменит решение, и уже сто раз пожалел о неосторожно брошенных словах.
   - Ладно, не хочешь встречаться, не будем.   Согласен на  деловые отношения,  и только.  Для этого не обязательно увольняться.  Я ведь хорошо тебе плачу, ты нигде столько не заработаешь.
- Подписывай.  Я в состоянии о себе позаботиться.  Как-то же жила до сих пор. Ты об этом не задумывался?
Алекс подписал. Она взяла заявление  и пошла к двери.
 - Мы бедные, но гордые? – Кричал он ей  вслед. – Потому ты и одна – идеалистка!
  На  момент увольнения Серафима знала о своей новой беременности, но решила, что это снова будет только её ребёнок.
  В этот раз такой щемящей тоски и маеты, как после расставания с Киевским не было,  и стало понятно, что случившаяся в её жизни новая любовь, на самом деле любовью вовсе не была.  А  всего лишь  увлечением, таблеткой от болезненной, затянувшейся любви к Киевскому, и потому  расставание  было безболезненным, она даже испытала облегчение,  словно скинула с плеч тяжелый, ненужный груз.
  Алекс сделал несколько попыток примирения, но каждый раз Серафима встречала его с таким холодным равнодушием, что он вынужден был смириться, отступить.  Он злился, Серафиму не понимал, её  желание разорвать их отношения называл глупым упрямством, а мысли о том, что этот орешек ему не по зубам,  и что рано или поздно он всё равно сошел бы с дистанции, была очень обидной, и он гнал её от себя.
   Приезжала Роза и снова ругала Серафиму:
  - Я тебя не понимаю! Один раз дала мужику и забеременела. И сразу рожать! Второму дала и снова – рожать! Что за Средневековье? Тебе Инки мало? Не успеешь оглянуться – внуки будут. Что ещё надо? Ладно. Делай, что хочешь! Но, умоляю, если на твоём пути опять появится потенциальный отец твоего ребенка, ты хорошо подумай, прежде, чем юбку задирать.
  Она уехала, оставив значительную сумму денег в верхнем ящике комода, которые Серафима обнаружила случайно на третий день после её отъезда.

  На этот раз беременность и роды протекали легко. Пока врач, принимающая Серафиму в приёмном покое, расспрашивала её,  как вяжется узор на её жакете,  пришло время рожать. Расторопная нянечка едва успела натянуть ей  на ноги бахилы, как тут же на свет появилась Машка. Пискнула пару раз, оповещая мир о своём рождении, и уснула.
  Снова из роддома её забирали родители.  Появление второй внучки они восприняли не так болезненно, как первой. Тайком от Серафимы  повздыхали, посетовали. Видать, такая незавидная женская доля у их Симки. А девочки  все такие хорошие, как их не любить?  Они прожили с дочерью и внучками  год, но южный климат им не подходил, у Егора часто болела голова, у Галины крутило ноги,  и они уехали.
   Жизнь набирала новые обороты. С рождением Маши свободного времени у Серафимы  оставалось совсем мало, но едва выдавалась возможность писать, она садилась за письменный стол. Чаще это случалось ночью и, завесив старой кофтой настольную лампу, она засиживалась до утра. В такие минуты  за спиной вырастали крылья, и отступала вечная нужда.

21 глава.
  Из чахлого ребёнка Инна превратилась в прекрасную девушку, немного замкнутую, умеющую держать людей на расстоянии. Даже Серафима не всегда знала, что у дочери на душе, но с расспросами не приставала. От жуткой астмы не осталось и следа.
  В отличие от матери, Инна глупости не совершала. Закончила в Краснодаре медицинскую академию, защитила кандидатскую и работала в новом кардиологическом центре.
  Отмечая хорошие качества своих детей, родители говорят: «В меня», и только Серафима думала: « Слава Богу, не в меня». И дочерью гордилась.
  Инна об отце никогда не спрашивала. В детстве потому, что в нём не нуждалась, ей хватало матери, потом из деликатности. Серафима была ей благодарна. Врать не хотелось, говорить правду тем более.  Писатель  Александр Киевский по-прежнему был очень популярен, его старые книги переиздавались, а новые вызывали споры, о них много говорили и писали. Сам автор почему-то никогда интервью не давал, и на обложках его новых книг всегда была одна и та же фотография двадцатилетней давности.
  Увидев на столе у Инны книгу Киевского, Серафима спросила с замиранием сердца:
  - Нравится?
  -  В общем, да. Но я ожидала большего. Ничего нового, немного поверхностно. Считаю шумиху в прессе по поводу этой книги необоснованной. Думаю, что причина всего лишь в его известности. Ты лучше пишешь.
  -  Спасибо. – Пробормотала Серафима. Её мнение о книге было таким же, но она ни за что не решилась бы это озвучить. Подумалось – что сказала бы дочь, если бы знала, кем  приходится  ей  автор?
  Никакого внешнего сходства дочери с Киевским она не находила, и со временем как-то подзабыла, что он – её отец. Давняя любовь к Киевскому была сама по себе, а дочь совсем отдельно, и Серафима перестала связывать между собой эти два факта .
  Незаметно выросла Маша, заканчивала школу.
  Роза с Толиком давно развелась, открыла в столице сеть ресторанов. Когда заезжала к Серафиме, всегда торопилась, оставалась ненадолго, а  за её спиной неизменно маячило  молодое лицо очередного спутника. Серафима всматривалась в эти лица,  думая, что приехал Митя, но каждый раз ошибалась. Митя тоже давно вырос и отдыхал теперь в других, более комфортабельных  местах, где были уютные отели, а берег моря – песчаный или мелкая галька, а не обросшие водорослями булыжники черноморского побережья.
  Настал момент, когда Серафима перевезла родителей к себе и в течение  пяти  лет  стойко ухаживала за ними.  Отца разбил паралич, он лежал молчаливый, обездвиженный почти год и она его переворачивала, мыла, переодевала, кормила с ложки, стригла и брила.  Неумело скоблила  жесткую щетину на щеках. Он морщился от боли, смотрел на дочь с жалостью. Удивлялся – почему у его Симки, симпатичной, умной и доброй, такая незавидная бабья доля? Теперь жалел, что так и не решился спросить, кто же отец Инны? А теперь поздно. Рад бы, да не может.
 Незаметно в  сознании  Серафимы  укрепилась мысль, что он ничего не понимает, и однажды она позволила себе при нём горько расплакаться.
Отец вдруг произнёс:
  - Что ты плачешь, дочка?
  - Так тяжело на душе, пап. Я так устала  бороться с невзгодами. -  Машинально ответила  Серафима. Потом до  неё  дошло, что  слова произнёс парализованный человек и как, должно быть, горьки для него её слёзы, если он сумел произнести эту фразу, а тут ещё она впервые в жизни пожаловалась отцу на свою жизнь. Нашла время.  Она долго сидела возле него, гладила исхудавшую руку, говорила, что всё хорошо, всё в порядке, что это была минутная слабость. Отец  закрыл глаза. По изборожденной морщинами щеке стекла слеза. Ничем уже не мог помочь своей кровинке Егор.  До самой смерти он больше не произнёс ни слова.
  А потом слегла мать.  Сначала Серафима  молила Бога, чтобы мать подольше была рядом с ней, но,  в конце концов, понимая, как она мучается,  смирилась. В последние дни её жизни, когда Сима понимала, что дни её сочтены, она не отходила от матери, без конца приговаривала:
  -Девочка моя, мамочка. Я так люблю тебя. Ты – моё солнышко.
  А Галина смотрела на дочь ласковыми и благодарными  глазами.
   Старые больные родители уходят, когда их отпускают дети. Серафима это понимала, но смириться не могла. Снова началась депрессия. Однажды она пришла в себя среди ночи и обнаружила, что стоит у края скалы, сложив на груди крестообразно руки.  Внутри всё оборвалось: «Опасно!  Мои девочки!» Она вспомнила, что всю ночь её мучили ужасные предчувствия, она то и дело вставала, ей слышались чьи-то шаги и кто-то звал её жалостливым голосом, в очертаниях оконного переплёта мелькала чья-то неясная тень и она почувствовала страх, который никак не хотел отпускать. Казалось, один выход – вниз, с утёса.
  Она поняла, что нужно спасаться от такого состояния и, накупив на рынке трав, которые, как ей сказала продававшая их старушка, успокаивают, пила отвары целый месяц. То ли старушка не обманула, то ли подействовало самовнушение, но Серафима почувствовала себя лучше, от ночных кошмаров не осталось и следа.

22 глава.
  Отказы, приходившие из издательств, уже давно  не огорчали Серафиму. Вопреки всему  росла уверенность, что однажды её жизнь изменится. Она ведь шла не против Божьего промысла, а по призыву. Способности в землю не зарывала, а старалась их  реализовать. Она заканчивала четвертый роман. Сейчас требовалось полное погружение в хитросплетения задуманного сюжета и хотелось, чтобы как можно дольше её никто не беспокоил. Но едва она погрузилась в работу, скрипнула калитка и в дом, как вихрь, влетела Маша. Поцеловав Серафиму, умчалась на кухню, сделала бутерброд и, жуя, сообщила:
   -  Ма, я ребёнка жду.
   -  Тебе сколько лет? –  Серафима почувствовала, что находится на грани обморока.
  -  Ма, да я уже старая. Ты Инку в восемнадцать родила, а мне почти двадцать.
   -  Если не секрет, отец у ребёнка есть?-  Изо всех сил Серафима старалась не терять самообладание. Совсем не хотелось, чтобы дочь повторила её судьбу.
  -  Ма, ну ты как маленькая, ей Богу! Отец есть всегда. Ты не волнуйся, наш, вроде, сбегать не собирается.
  - А институт, Маша? – Очень не хотелось, чтобы она осталась без диплома.
   -  Закончу. Ты ведь посидишь с ребёнком?
  - А разве у меня есть выбор?
  - Нет, конечно. – Маша дожевала бутерброд, обняла мать. – Ну,  разве посмела бы я рожать, если бы у меня не было тебя? Ты же наш с Инной ангел-хранитель, женщина-героиня и я тебя обожаю.
  Избранник Маши по имени Денис полгода назад вернулся из армии и теперь на стареньких отцовских «жигулях» подрабатывал таксистом.
  Такси вызвала Роза – ей нужно было на вокзал. А тут Маша на пороге, опаздывала на занятия. По пути подвезли её в институт, где учились одни девочки, парней днём с огнём не найти. А тут таксист – весёлый и красивый. Но и Маша не хуже, а даже лучше. Хороша Маша, будет наша! Девятнадцать лет – время любить, и кто первый проявил инициативу, тот и муж!
  Серафима вздыхала всю ночь. И когда только успели?

23 глава.
  Серафима чистила в сараюшке, где с лета жили две прелестные уточки. Одна коричневая, другая серая, обе с белыми воротничками на шее. Завидев, Серафиму, они спешили к ней, переваливаясь с боку на бок, она крошила им хлеб и ласково называла  «Маруськами». Приближался новый год, птицу полагалось забить, ощипать, зажарить в духовке и съесть. Но рука у Серафимы  на такое злодеяние не поднималась.  Что делать с ними не знала, а держать дальше не было смысла.
  Как всегда неожиданно, словно из-под земли  появилась соседка Светка со своим то ли другом, то ли мужем и сыном, которого она звала не по имени, а -  «Мальчик».
  -  Ты не хочешь забрать моих уток? Делай с ними что хочешь, только не у меня на глазах.
  Светка деловито осмотрела птиц, довольно хмыкнула, протянула Серафиме сто пятьдесят рублей.
  Серафима согласно кивнула. Денег ей хватило на тощую замороженную курицу из нового универмага.
А Светка уток выгодно продала на базаре и  вечером предложила выгодную сделку обмыть. Серафима согласилась.
  Они выпили, налили ещё. Серафима не отказывалась и после третьей рюмки, когда всё поплыло перед глазами, почувствовала  небывалую легкость и радость, впервые за долгие годы   отступили постоянные  заботы, ей было хорошо,  и она вдруг подумала, что  хочет, чтобы это состояние длилось вечно.
  У собутыльников было благостное настроение, они   говорили громко, перебивая друг друга,  несмотря на то, что их мнения абсолютно совпадали.
  -  А  не надо смотреть на жизнь сквозь розовые очки! Жизнь тупее и грубее, чем мы думаем. Жить нужно проще. Заработал бабки, выпил, повеселился, поел досыта, выспался. И нечего в ней искать какой-то смысл, свое предназначение. Родился, пожил и сдох!  Всё! -  Рассуждала Светка.
   - Ты как будто Горького читала. – Удивилась Серафима. Алкоголь ещё не совсем затуманил её разум.
  -  В школе читала «Старуху Изергиль». Дрянная, скажу тебе, вещица. – И Светка, поглощая с аппетитом жареную картошку и закусывая её селедкой, продолжила монолог о том, что в любви счастья нет и не бывает, и что добро бессильно, а порок, наоборот, процветает, и её слова попадали Серафиме прямо в то место, где ухала и ёкала опьяненная душа. Она  была согласна, и  легко выпила очередную рюмку.
  -  Так в чем смысл жизни? – В очередной раз спросила Светка.
  -  А нет его. Но птичек жалко. – Ответила Серафима и уснула.
  Проснулась оттого, что чьи-то неуверенные, шершавые руки шарили у неё под юбкой, пытаясь стянуть трусы. В кромешной темноте ничего нельзя было разглядеть, к тому  же  сильно  болела голова, её невозможно было оторвать от подушки. Серафима изловчилась и изо всех сил  пнула наугад ногой. Что-то хрястнуло в темноте, послышался сдавленный стон и звук падающего тела.  Серафима, с трудом сориентировалась, еле отыскала дверь, выскочила босиком на улицу.  Уже дома, упав без сил на кровать, успела подумать: «До чего докатилась. Чуть алкаш не изнасиловал. Вот Роза бы посмеялась».

24 глава.
  Несмотря на то, что виделись с Розой полгода назад, вцепились друг в друга, как будто с момента расставания прошло лет десять и весь день изливали друг другу душу.
  Благополучная, дорогая, помолодевшая Роза, решившаяся на круговую подтяжку, привезла с собой очередного мальчика двадцати с небольшим лет, умненького и нежного, работавшего музыкальным критиком в каком-то глянцевом журнале. Он им не мешал, бродил по саду, грелся на ещё теплом, хоть и зимнем южном солнце, или лежал  на раскладушке под старой грушей.
  Ближе к полуночи Серафима отправилась спать, а Роза включила компьютер – новый мальчик  заинтересовался  рукописями.
  Роза разбудила её под утро.
  - А ты – гениальная дура. Я всегда думала – просто дура, ан нет – гениальная!
  -  Странное словосочетание. – Прошептала Серафима, не открывая глаз. Перед рассветом самый сладкий сон и хотелось поспать. Серафима натянула на голову одеяло. К Розиным резким высказываниям она давно привыкла и не обращала внимания, знала, не со зла.
   - Ты послушай, Сим.  Славик хоть и не литературовед, но в искусстве толк знает. Он говорит, что ты очень хорошо пишешь. И не ширпотреб, а для людей с интеллектом выше среднего. Слышь, Сим, откуда у тебя такой ай кью? В общем, Славик говорит, что талантливому автору нужен талантливый издатель, и у него есть такой на примете.
  Серафима откинула одеяло, сон как рукой сняло.
  Роза грустно улыбнулась:
 - Ты столько лет безропотно мыла жопы и выносила горшки, а сама при этом писала замечательные вещи. И никогда ничего не требовала от других! Сколько людей, которые не стоят твоего мизинца, требуют к себе почтения. Сим, ты сидишь столько лет в своей избушке и пишешь шедевры!
  -  Ты думай, что говоришь, Роза. Во-первых, ваше мнение ничего не значит, а во-вторых,  жопы я мыла своим детям и родителям. А они дороже всего на свете.  Дороже  денег и славы.
  - Да я о том, что издали бы твои книги  раньше, ты сиделку бы наняла, а не истязала бы себя.  И отдыхать ездила бы на Канары, и ни в чем не нуждалась бы.
  - Нет,  за родителями я бы сама  ухаживала.  А море и здесь есть.
  - Ладно! Я-то хороша. Всё думала – бумагу мараешь, нет,  чтобы помочь издать. Есть ангелы – шестикрылые Серафимы, и если учесть, что у ангелов пола нет, то ты – одна из них. Родители дали тебе правильное имя.
  - Ты сама ангел. Всю жизнь мне помогаешь.
  - Кукушка хвалит петуха, за то, что хвалит тот кукушку… - Они рассмеялись.

Ближе к обеду дверь бесшумно открылась и в кухню, как тень, скользнула Светка. Она всегда приходила тихо, неслышно подкрадывалась и часто пугала Серафиму. На её лице застыла гримаса, которую следовало понимать как улыбку.
  -  Симочка, котик, я подкину тебе мальчика на пару часиков? -  Своего сына она приводила к Серафиме постоянно,  и та  уже готова была привычно кивнуть, но Роза сообразила, что это та самая соседка, которая бессовестно пользуется Симиной безотказностью, о чем  ей тайком рассказала Маша.
  Роза уперла руки в бока:
  -- А ты своего мальчика  во сколько лет родила?
  Вопрос показался Светке странным, она задумалась, ответила не сразу. Роза терпеливо ждала.
  -  В тридцать пять.
   -  О! Значит вполне обдуманное решение. Что же ты его, в таком случае,  постоянно бросаешь на чужих людей? А тебе никогда не приходило в голову, что ты отнимаешь у человека время?
  - Но Симочка мне ничего не говорила.
   -  Я и спрашиваю,  своего ума нет?
  -  Но Симочка…
   -  Ты поняла, что Симочка – добрейший человек и бессовестно этим пользуешься. Так вот я тебе за Симочку говорю: мальчика своего сюда не води. Родила – воспитывай. Когда приходишь, стучись. Долго стучись, пока не пригласят. А не пригласят, так и не входи. Договорились?
   Стоя за спиной у Светки, Серафима жестами просила Розу прекратить.
  Светка кивнула и выскользнула за дверь.
  -  Зря ты так, Роза. Обидела человека.
  -  Всем хорошим не будешь, Сим. Да пожалей ты себя!
  -  Да ты сама всю жизнь всем помогаешь. Это же совсем не трудно, посидеть с ребёнком.
  -  Нет, ну ты же умная женщина, хорошие книги пишешь, а не отличаешь добровольное желание помочь и то, когда тебя бессовестно используют.  Хотя  теперь я это могу  объяснить.  Живешь в выдуманном мире, совсем оторвалась от действительности.
  Но вывод Розы был не совсем справедлив. Кто как не Серафима содержала свою семью, воспитывала девочек и боролась с жизненными невзгодами?
 
25 глава.
   Гости уехали, Серафима погрузилась в работу. Новый роман давался с большим трудом. Вчера, вынашиваемая   фраза, казалась ясной, бесспорной, единственно верной, но сегодня вдруг начинала беспокоить, от неё веяло обманом и неточностью.  Серафима долго над ней билась, подбирая единственно верное слово, и когда это удавалась, испытывала счастье, почти эйфорию.
  Творческие муки перемежались с нудной, неинтересной работой бухгалтером в частной фирме, торгующей молоком.
  Незаметно пролетело полгода.
  Лето стояло жаркое. Отложив ручку, Серафима выходила во двор, выглядывала за калитку.   Раскаленная зноем улица была пустынной, только на лавочке, у дома напротив, сидели две старушки – мать и дочь. Одной девяносто лет, другой семьдесят. Внешне они сравнялись в возрасте и вместе доживали каждая свой век. Далеко внизу, за крышами домов блестело море. Оглушительный стрёкот цикад раздражал, хотелось в тень и никого не видеть. Серафима спрашивала у старушек, нужна ли помощь, и если – да, то бежала в магазин, чаще всего за хлебом и молоком. Всё остальное раз в неделю им привозил сын, он же внук.


  Звонок Розы и сообщение о том, что будут издавать сразу две её книги, не произвел на Серафиму никакого  впечатления. Она всегда знала, что однажды это произойдет, давно привыкла к этой мысли и ничего не почувствовала, когда это случилось. Пожалела только, что родители не дожили до этой минуты.

   -  Мать, да ты теперь богатая старуха! Остерегайся молодых и бедных красавчиков. – Радовалась Маша и скакала вокруг Серафимы, а та пыталась усадить дочь  на диван:
  - Ну, не скачи, не скачи, тебе вредно так прыгать.
  Жизнь изменилась, сделала крутой поворот и стала другого качества. Дом, наконец, отремонтировали, поменяли мебель, появилась качественная одежда и правильная еда, не забивающая  сосуды страшными холестериновыми бляшками. Неизменными остались только стол, стул, ноутбук и старые, любимые тапочки Серафимы.
  И ещё у неё появилось, как она себе это определила, -  право  требовать не беспокоить её во время работы. Роскошь  до сих пор  неслыханная. Прежде никто из домашних её  литературные изыскания  работой не считал, и  права на её личное время не   оставлял, и никому в голову не приходило, что бесцеремонно прерванный ими внутренний  монолог потом невозможно было продолжить,  и нужные мысли терялись и утрачивались навсегда, и уж тем более, что эти утраченные мысли имели огромную ценность и были очень важны для Серафимы.
  К тому же порадовала Инна. Привезла, наконец, жениха,  невысокого, худощавого, с наметившейся лысиной,  подающего большие надежды в области кардиохирургии. Рядом с высокой, яркой Инной он выглядел невзрачно, и  у Серафимы в первые минуты знакомства даже защемило сердце. Правда, вскоре отпустило. Молодой человек был хорошо воспитан, начитан, деликатно  шутил и не сводил с Инны влюблённых глаз. Постепенно в душе Серафимы зародилось по отношению к нему  почти материнское чувство, и расставались они тепло.
  Вскоре Маша родила дочку. И эта новая крошечная девочка внесла много приятных хлопот в жизнь Серафимы. Она млела от счастья, укачивая внучку и отыскивая в крошечном личике  черты фамильного сходства, и радовалась её широко распахнутым серым глазам, и форме ногтей. Всё было их, Негиных.          
   Вечером Маша с мужем и дочерью уехали к свекрови. В  дом тут же просочилась Светка с просьбой присмотреть за мальчиком. 
  На экране телевизора мелькнуло знакомое лицо. Серафима присмотрелась, сделала звук громче.  Вроде, Розин мальчик, тот, с которым она приезжала в последний раз,  и который помог ей издать книги. 
  - А я его знаю! – Но имя  вспомнить не смогла.  Стала  прислушиваться.
  -  Про какую-то писательницу говорят…   Слышь, Симочка, про тебя, что ли?  Премию дали. Премию! Проставляйся!  Эх, пить будем, гулять будем, а смерть придет, помирать будем!
  Серафима сунула ей деньги:
  -  Без меня, Света. Ты иди, иди.
  Села на диван и думала – правда или померещилось?

26 глава.
  Пришлось оставить радостную возню с внучкой  и ехать в Москву.
  На вокзале её встретила Роза. Из-за её плеча выглядывал улыбающийся Славик. Вручали премию в торжественной обстановке, Серафима очень волновалась, так что даже ничего не запомнила. Потом поехали в Дом кино, где её ждала съёмочная группа – по одной из книг собирались снимать фильм.
 Сценаристы, семейная пара, немолодые, похожие друг на друга, как близнецы, известные в кинематографических  кругах, сидели – рука в руке, хоть и прожили уже без малого тридцать лет. Они говорила, перебивая друг друга. Сюжет хорош, неожиданная развязка, но работы предстоит много, прямой речи почти нет, надо всё уложить по времени, что-то спрямить, а что-то, наоборот, сделать более выпуклым, и снимать лучше в средней полосе России, а не на юге, как описано в книге. Серафима поняла, что от её романа ничего не останется. Только в титрах мелькнёт пометка с её фамилией – « по мотивам». Обычная неуверенность в себе исчезла, будто рукой смахнули, как бывало с ней всегда, когда обижали ребёнка, и требовалось его защитить. И когда продюсер, маленький, кругленький, такой уютный на первый взгляд, а в глазах жесткость, положил перед  Симой договор, написанный мелким шрифтом на пяти листах, она его отодвинула.
  - Хочу сразу поставить свои условия. Я буду принимать участие в написании сценария, и главного героя будет играть тот актер, с которым я соглашусь. Он должен полностью совпадать с моим представлением о нём.
  У Розы на лице появилось такое отчаяние, словно Серафима одним махом похоронила и своё, и её светлое будущее. Сценаристы переглянулись и обиженно замолчали. Режиссёр посмотрел  на неё с уважением, переглянулся с продюсером,  протянул договор секретарше:
   - Внесите эти пункты.
  Все вздохнули с облегчением, попросили официанта накрывать на стол.

    Возвращаясь из дамской комнаты, Серафима столкнулась на лестнице с пьяным мужчиной, выглядевшим так, словно он только что со съёмочной площадки, где снимается  фильм по Достоевскому. Она сначала так и подумала – актер в гриме. Но, приглядевшись, поняла, что трясущиеся руки, мятая одежда, испитое лицо в обрамлении седых, давно немытых волос, были настоящими. Она узнала Киевского.
  Его обходили, к нему старались не прикасаться. Известный актер поздоровался с ним, обратившись по имени-отчеству, Киевский полез целоваться и актёр брезгливо отклонился и поспешил уйти.
  Алкоголь   убил яркий талант Киевского, он померк, распался на молекулы и атомы, не собрать ни за что,  почти уничтожил в нем  личность, и только телесная оболочка ещё существовала, никому не нужная и неинтересная, в том числе и самому хозяину.
  Серафима поздоровалась, он её не узнал, скользнул равнодушным взглядом, сделал шаг вперед, оступился и едва не покатился вниз по лестнице. Она успела его схватить за пиджак, удержала, помогла принять вертикальное положение.
  - Давайте, я отвезу вас домой.
  -  Домой? – Киевский встрепенулся, попытался придать своему непослушному туловищу горделивую осанку. – С чего это вдруг? Мне ещё рано домой.
  -  В самый раз. – Серафима представила, как он упадет, закатится под лестницу и будет там лежать.  Хоть и  гениальный, но никому не нужный.
  Она потянула Киевского к выходу, он не упирался, махнула стоявшему неподалёку такси, назвала его прежний адрес.
  Киевский вздрогнул, посмотрел  на неё  неожиданно трезвыми глазами. Узнал.
  - Сима? Ты откуда здесь взялась? Живешь в Москве?
  -  Нет. Живу на юге.
  -  Я тебя искал тогда, но ты исчезла бесследно.
  -  Плохо искали.
  -  Наверное. Но я не знал твою фамилию и откуда ты приехала.
  -  Разумеется. Вам  это было не интересно. Вы  всегда  были  заняты только собой.
  Они помолчали.
  -  Как ты? Семья есть? – спросил Киевский.
  - Да. Две дочери и внучка.
  -  Здорово! Говорил тебе – пеки оладьи, а в писатели не лезь, не женское дело. А вот у меня детей нет. Один как перст.
  - Ну, мужчина может и не знать о наличии у него детей.
  Киевский засмеялся.
  -  Ты права. Может, какая-нибудь дурёха и родила. Хотя это было бы здорово.
  Его укачало, и он задремал, склонив голову Серафиме на плечо.
  В сумке трезвонил телефон.
  -  Ты где? – в голосе Розы чувствовалась паника.
  - Я еду в такси, везу Киевского домой. Он пьян. Я не могу его бросить одного. Потом поеду на вокзал и домой. Прости, Роза. Извинись за меня.
    Роза долго молчала, потом заговорила, как на панихиде:
-  Нет, ты дура непоправимая. Этот поганец всю жизнь тебе испортил, а ты о нём заботишься! Правда, Сим,  всю жизнь тебя знаю и люблю, а никак не пойму, ты в самом деле блаженная или прикидываешься?
  Серафима отключила телефон, потом поговорят, когда Роза успокоится.
  Поглядывая искоса на давно немытую макушку Киевского, думала о том, что вот этот  талантливый человек,  даже не подозревающий о том, что стал  биологическим отцом её замечательной дочери, достигший при жизни всего, чего можно пожелать,  принимал  ежедневно  граммов сто-двести, ощущал  после этого ясность мысли, его воображение воспламенялось, появлялся юношеский пыл, рука летала над бумагой, спился, потерял человеческий облик,  и теперь никому не нужен.  С каждым разом для творческого подъёма ему требовалось всё больше спиртного, а от большого объема выпитого,  меньше ясности оставалось  в голове и мысли начинали  путаться, и тогда появлялась  злость, а  потом бессилие и  желание упасть, заснуть, а завтра начать новую жизнь. Но чем дальше, тем хуже мыслительный процесс, воля исчезает совсем и данный Богом дар тонет в бутылке. Серафима  подумала, что  всего этого, возможно, с ним не случилось бы, если бы рядом была любимая женщина. Ею могла быть и она.  По телу пробежал озноб, и она заплакала.

  От прежней роскоши в квартире не осталось и следа. Теперь здесь царили грязь и запустение. Нет, он ничего не продал, в этом не было нужды, его по-прежнему переиздавали,  на еду и спиртное денег хватало, но всё поблекло, обветшало, покосилось и покрылось многолетней  пылью.
  Выпив рюмку дорогого коньяку, Киевский заснул в гостиной на старом, продавленном диване и напоминал Серафиме старую, неухоженную собаку, прикорнувшую в тепле, и дурацкая бабья жалость затопила её с ног до головы.  Она сидела напротив в старом потертом кресле, и боль  и сострадание боролись в ней с давней обидой.  Тогда, тридцать лет назад, он, сам того не подозревая, сделал её несчастной и счастливой одновременно. Не будь его в её жизни, возможно, всё у неё сложилось бы по-другому. «…Другой?  Нет, никому на свете не отдала бы сердца я…»
  Она проспала в кресле до утра. Размяв затекшие ноги, укрыла Киевского пледом, сползшим на пол, долго смотрела на его постаревшее, испитое лицо. Сильно щемило сердце. Но нужно было уходить.  Им не по пути. Они оба уже почти прожили свои жизни отдельно друг от друга.  Серафима  уже оделась, когда в замочной скважине снаружи повернулся  ключ и на пороге появился ухоженный мужчина лет тридцати в  длинном   пальто.  По - хозяйски оглядев квартиру, спросил Серафиму:
  -  Простите, а вы что здесь делаете?
  -  Я могу вам задать такой же вопрос.
  -  Можете не задавать, я сам отвечу. Я пришел в свою квартиру, проверить, всё ли  здесь  в порядке, нет ли посторонних.
  -  Не поняла. Насколько мне известно, это квартира писателя Киевского.
  Мужчина усмехнулся:
  -  Был писатель, да весь вышел. В прошлом году он подписал договор, по которому наша фирма обязуется помогать ему в случае болезни  и старческой немощи, потом похоронить, за что получает его квартиру.
  -  Ясно.
   Разбудив Киевского и не дав ему  выпить, тем более, что похмелье его не мучило, он был бодр и хорошо себя чувствовал, Серафима заставила его собрать вещи и документы, и повезла на вокзал.  Он не сопротивлялся, всю дорогу  гладил её руку, в глазах стояли слёзы.
  -  Мы начнём новую жизнь, Серафима?
  -  Поздно начинать нам с вами новую жизнь. Но покой и уход я вам гарантирую. – Она не могла перейти на «ты».
  -  Мы поговорим обо всём.  У нас будет время. Ты меня простила?
  Серафима задумалась. Она и сама не знала, простила  она его, или просто забыла прошлое, а эта их встреча –   новое знакомство? Или ничего не забыла, а просто никогда не переставала любить его, несмотря ни на что?
  Роза звонила каждые полчаса, просила опомниться, говорила, что Киевский – подлец, что он стар и к тому же - алкоголик,  она с ним намучается, что скоро ей и за ним придется горшок выносить, и что же она себя совсем не жалеет!  Серафима отвечала, что у неё всё хорошо.  Впервые в жизни всё хорошо. И это было правдой. Она это чувствовала каждой клеточкой своего организма.  Исчезло, давно  ставшее привычным,  гнетущее беспокойство и хотелось летать, парить над землей, написать новый весёлый рассказ, неожиданно зародившийся в голове  от начала и до конца,  и нужно его только набрать на компьютере.
  - Неужели ты всё ещё любишь его? – Недоуменно спросила Роза.
  -  Жалею. – Неожиданно нашла определение своему чувству Серафима. Потом подумала, что, всё- таки не только жалость ею движет, а что-то ещё, но пока она не могла понять, что именно. Или не хотела сама себе признаться? Но  это  уже не имело значения.