Воробьиные вишни

   
       №2

   Стояло лето 1943 года. В домике, во дворе,в палисадничке,  в саду было  спокойно и приветливо.Не слышалось того непонятного и поэтому раздрожающего меня - "вар-вар- я-я" - чужого языка чужих людей. Как просто объяснит мне мамочка:"Наши прогнали немцев!"
   Мамочка держит меня за руку, и мы медленно идём с нею по дорожке вишнёвой аллейки. Деревья большие, листочки их слегка дрожат и качаются под порывами тёплого ветерка. И я слышу их такой ласковый шум. Мне кажется, что откуда-то издалека-издалека, из самых высот неба звучит волшебная музыка, сливаясь с шелестом листиков вишен. И звучит она - для меня! И я так прислушиваюсь, так хочу уловить хоть одно слово! А среди зелёных листочков висят крупные гроздья тёмно-малиновых вишен! Ягодок так много, что под тяжестью их  гнулись ветки. И вдруг там, в конце дорожки, какой-то сгорбленный старичек с большою клюшкой раскрыл калитку и вошёл с огорода в сад. Опёрся на клюшку и начал собирать с земли  воробьиные вишенки! Полы его рваного, грязного зипуна волочились по земле, закрывая ноги, усы и борода закрывали рот.  На голове его была тоже рваная какая-то смятая зимняя шапка... И весь он казался смятым, несчастным и очень робким. Почему он ест вишни с земли? Мне стало его так жалко, так жалко, что я очень серьёно спросила маму:
- Мам, почему дедушка ест грязные вишни? Посмотри - сколько их много на деревьях! Он, что? Боится их рвать?

- Дед Тимка! Да что ты и в самом деле-то ешь эти поклёвуши? Рви с деревьев и ешь, а то, глянь, мне и то стыдно стало - какая маленькая девочка и сделала мне замечание! Рви с деревьев! Ведь ей стало жалко вас!- обратилась мамочка к старичку, с которым мы уже поровнялись. Он, не разгибаясь, повернул ко мне лицо. Сердечко моё заныло ёщё больше от жалости, мне хотелось плакать: на сбившихся,давно не чесаных и не мытых седых волосах его усов и бороды малиновели пятна вишневого сока с черными  крупинками земли, но глаза его, смотрящие на меня, какие-то синеватые, светились такой нежной добротой, что мне хотелось подойти и погладить его по плечу, а он:
 - Девочка!  Ты не жалей, не жалей меня! Не надо жалеть меня! Я сам ем поклёванки, я их очень люблю. Не нужны мне вишенки с дерев - они кислые, а эти, что воробушки наклевали - сла-ад-ки-е! Ведь птички они умные, они самые лучшие, спелые вишенки клюют!
  Глаза его светились добротой, нежностью, еле заметные сквозь усы губы в вишнёвом соку тоже ласково улыбались. Я искренне поверила его словам, и волны жалости в моём отзывчивом и чутком сердечке понемногу улеглись,  сменяя тревогу на спокой.
  Не помню как мы расстались со стариком. Зато помню, как,  то ли в этот же день, то ли гораздо позже, я, незаметно от взрослых, пробралась в сад на то место, где ел старичек воробьиные вишенки, как называла их теперь я, вместо не понравившегося мне слова - "поклёванки", и, подняв несколько уже мягких и с прилипшими комочками земли, половинок вишен без косточек, выклеванных воробьями, я быстро сунула их в рот. И тут же моё личико скривилось, сморщилось недовольно - мой рот наполнился кислым, несвежим соком в перемежку с землёй, которая противно хрустела на зубах, на языке и под языком.  Я громко выплюнула всё изо рта. Потом ещё раз и ещё, промыв рот собравшейся слюной. Вытерлась подолом цветастого платья и разочарованно сказала себе в уме:
- Нет, не вкусные они! Противные! Значит дедушка меня обманул? Зачем? Ведь мне его так было жалко...  Значит - нарочно сказал, чтоб меня успокоить. Как же он  ел такие гадкие, шершавые? Бедный старичек!
  Я подпрыгнула, схватила и нагнула веточку с тёмно-вишневыми, тугими, сияющими ягодками, набила ими рот и с удовольствием пила ароматный, кислосладкий их сок. Потом осторожно, чтоб не помять плети, пробралась к огуречной грядке, отыскала зелёный, сочный огурчик, оторвала, как учила мамочка, вытерла о рукав цветастого платичка, и,хрустя душистый огурец, залюбовалась разноцветными бабочками над желтыми огуречными цветочками. Синие, беленькие, с узорами на крылышках, они легко порхали по цветам,будто выбирая, где больше мёда, а, выбрав, усаживались на срединку, складывали крылышки вместе и впивались тоненьким хоботком в вазочку цветочка, наслаждаясь его соком, как и я вишнёвым и огуречным. Потом опять порхали, выбирая не тронутый цветочек. Мне было настолько интересно, как они угадывают невысосанные цветы, как держатся в воздухе, кто нарисовал им такие чудные на крылышках узоры - мир непознанный, огромный, очаровывал меня и радовал, и я любовалась им, на мгновенье забыв и про старичка ,и про воробьиные вишни.  Да, только на какое-то мгновение. Потом, подростая, узнаю о смерти деда Тимки в одиночестве, в землянке, что была вырыта за садом в огороде в первый же год войны и служила для нашей семьи и соседских убежищем во время бомбёжек. Узнаю, что был он совершенно одиноким, неухоженным, и умер тихо, незаметно, без ласки и внимания.
И  похоронил его колхоз как безродного в уголке нашего хуторянского кладбища. И вот, спустя долгие десятилетия  бурлящей и радостью и горестными бедами жизни, на всём этом огромном, миллиарднолюдном земном шаре,перед глазами всего на всего одного человечика иногда возникает образ согнувшигося с длинной клюшкою старичка, его добрые синеватые глаза, ласковая улыбка, запрятавшаяся средь седых пакль бороды с вишнёвыми пятнами, звучит его мягкий голос святой наивной лжи во имя спокойствия детской души,его пожалевшей, образ, каким его запечатлела  детская память.  Моя память. Память моего детства, где среди тысяч тысячей секторов хранилища нашлось крохотное местечко и для деда Тимки, и для любимых им воробьиных вишен.