Клавдия

               
     Я поднял телефонную трубку, набрал номер и услышал приятный женский голос на другом конце провода: – Приемная Коломенского института повышения квалификации. Представившись, попросил к телефону директора, Клавдию Георгиевну и через минуту в трубке прозвучало энергичное, по деловому суховатое: 
– Здравствуйте, Владимир Анатольевич, слушаю вас.
    Все тот же, хорошо знакомый мне тембр голоса, все та же деловая напористость в нем и, что-то торкнулось в моей груди, как будто споткнулось сердце. А ведь прошло уже более десяти лет с нашего последнего разговора с ней, накануне моего отъезда в Германию.
 – Вы в Коломне? Рада буду вас видеть у себя, приезжайте,  –  продолжила она.
 – Хотя, нет, добираться автобусом долго. Я сама заеду за вами на машине через часок и заберу с собой. Куда вам удобнее, чтобы я подъехала?
     Спустя час и с легким волнением в груди, я  стоял на ближайшем перекрестке. Резко тормознул «джип», открылась дверца и я услышал:
– Садитесь, Владимр Анатольевич.
Ах, как давно меня уже так не называли! За границей не принято по имени и отчеству.
    Да, это она. Изменилась? Конечно. И конечно не в лучшую сторону. Раздобрела, лицо заметно обвисло складками, зашероховатилось... но вряд ли и я похорошел за это время. А глаза все того же стального оттенка, с металлическими искорками. С возрастом обычно выцветают голубые и синие, а у неё они всегда были цвета выцветших джинсов.
– У вас крутой «джип», в России сегодня это модно, – сказал я, чтобы сделать ей приятное.
– Да, мужички вот на мое день рождение скинулись и подарили, – как о ничего незначащей мелочёвке, ответила она, давая этим понять, что находится в успешном плавание. Я не стал уточнять, что за крутые мужики дарят ей «джипы». Значит вписалась в новую российскую жизнь. Кто-то из моих знакомых за эти годы скатился в прозябание, а она из партийно-хозяйственной советской номенклатурной обоймы уверенно, как по накатанной дороге, шагнула в криминально-капиталлистическую. А может и разницы особой между этими двумя системами и не было для тех, кто освоили жесткую закулисную борьбу за "место под солнцем" в партийных верхах?
    «Джип» мягко катился по городским улицам, мимо проплывали деревья, дома, люди... А в голове моей проплывали картинки прошлого.
    Первая наша встреча... пожалуй, лет двадцать тому назад. Нет, не романтическая, сугубо деловая. Я пришел устраиваться на работу в институт, директором которого и была Клавдия Георгиевна  (Клавдия, как мы, мужики, по-простецки называли её), бывший секретарь горкома партии, бывший директор городского мясо-молочного комбината. Каким боком она, специалист молочного производства, соприкасалась со спецификой института? Да никаким, но –  номенклатура! 
    Мы произвели друг на друга впечатление. Она – сухощавая блондинка (вряд ли натуральная), сорока пяти лет от роду, впрочем, не оставивших на её моложавой внешности глубокого отпечатка, и к тому же более, чем симпатичная. Особенно привлекали ее глаза стального оттенка, небольшие, но с искорками и приятной теплотой в них (как оказалось в дальнейшем, весьма обманчивой. Безобидные искорки легко вспыхивали молниями, а теплота так-же легко превращалась в обжигающий гнев.). Ну, а я? Тоже не плох был в то время:  чуть-чуть за сорок, в меру упитан и мог, в отличие от Клавдии, козырнуть ученой степенью. В общем, меня оценили и приняли на работу, более того, в скором времени Клавдия предложила мне должность декана и я согласился.
    Да, «тяжела ты, шапка мономаха», но служба под началом женщины, бывшей секретарем горкома, со всеми вытекающими отсюда, её горкомовскими привычками - самоуправством, нетерпимостью к инакомыслию, «авральным» режимом работы, пожалуй тяжелее! Тем более для меня, «ботаника», привышего к деликатности в общении, спокойствию научных кабинетов и приятному препровождению нормированного рабочего времени. Да, что там говорить...
    И всплыл в памяти моей один из эпизодов (сколько их таких было, и не счесть!).
Для, вновь прибывающей в институт, группы слушателей, нужна была программа обучения, с которой я и пришел в кабинет Клавдии. Наблюдая, как она просматривает, принесенные мною, листки, я ощущал нарастающее в воздухе напряжение, как перед фронтовой атакой.
– А почему у Елены Семеновны всего два часа занятий со слушателями, а не шесть? – Прозвучал ее вопрос, как первый выстрел. Я знал, кто такая Елена Семеновна, кадровичка из министерства, с которой Клавдия дружила небескорыстно, чтобы быть в курсе министерских сплетен. (Вот, что мне, помимо прочего, не доставало, так это то, чем Клавдия владела в совершенстве - умение заводить теплую дружбу с нужным человеком и легко обрывать ее, когда отпадала в нем надобность!). Что эта дама могла преподнести, кроме скучного пережевывания рапоряжений и постановлений министерства?
 – Клавдия Георгиевна, – мягко и доверительно «зашелестел» я. – Слушатели жалуются, что на занятих Елены Семеновны ничего нового они для себя не получают.
В глазах Клавдии сгустились тучи. – А это еще, что такое? Почему вы, вместо четырех часов, ему поставили шесть? –  С  нажимом на «ему» последовал следующий вопрос (обстрел продолжался). Я знал о ком идет речь, об опытном специалисте , лекции которого всегда  были интересны слушателям. Но у Клавдии с ним были неприязненные отношения.
– Клавдия Георгиевна, – неосмотрительно занял я оборону (вместо того, чтобы сдаться на милость победителю), – декан несет персональную ответственность за качество программы и вы хорошо знаете, если пойдут жалобы, кто окажется крайним.
И грянула тяжелая артиллерия!
    – Владимир Анатольевич, ты дуррак! – Почти басом, с раскатистым «р» гаркнула Клавдия (оскорбляя своих подчиненных, она обычно переходила на ты) и в мою сторону, как подхваченные ветром, кружась и кувыркаясь, полетели белые листочки.   
    Человек я, полагаю, достаточно толерантный и терпеливый, но бывает – теряю выдержку и делаю то, о чём впоследствие сожалею. И сейчас мне стало ясно, если я скажу, хоть слово в ответ, это будет нечто оскорбительное. Я молча встал и вышел из кабинета, и минуты через три положил на стол Клавдии заявление об уходе.
    Через полчаса у меня зазвонил телефон, меня пригласили зайти к директору. Клавдия сидела за столом, промокая платочком, что-то под глазом (или делала вид, что промокает?).
     – Владимир Анатольевич, останьтесь. Я прощаю вас, – сказала она. И «...так сладко тот голос звучал, как-будто восторги свиданья и ласки любви обещал!». Но более всего меня ошеломила конечно ее фраза – «Я прощаю вас!».  «Черт возьми», подумал я, «она превосходно усвоила французскую мудрость – если женщина не права, перед ней следует извиниться!».
    И в этом была вся Клавдия! У нее напрочь отсутствовало чувство вины, сожаления о содеянном (а, если оно и появлялось, то исчезало, «как мимолетное виденье»). Мне кажется она искренне воспринимала нас, своих подчиненных, детьми, которых можно угостить конфеткой, а можно и высечь розгами. И дети после этого не должны переставать любить своих родителей.
    Но зато, как артистично она могла выразить вам свою благодарность (полагаю, не всегда искреннюю), как могла облечь ее в изящную форму! Помню, однажды, в день 8-го марта, я подарил ей гвоздики, пять штучек. О, как трепетно она приняла эти скромные цветы, словно желаннейший для нее подарок, как нежно освободила их от целлофана, как, любуясь, осторожно положила их на стол перед собой! И в суровом мужском сердце, как лёгкий утренний туман, таяли прошлые обиды...
    Да, она умела «обаять» и, со вкусом подобранным, стилем одежды, и мягким, переливчатым грудным смехом, и веселыми искорками в глазах и, наконец своими «весомыми» женскими достоинствами. (Что это, природный талант или многолетняя выучка, приобретенная ею в горкомовских кабинетах?).
    Какие «хитрые» кофточки надевала она порой! Нет, декольте их, само по себе, не было вызывающим. Но, сидя в своем директорском кресле (а мы, мужики, сбоку от нее, на стульях), она, как бы невзначай, наклонялась над столом и кромка декольте, оттопыриваясь, приоткрывала нашим плутоватым взорам миниатюрный бюстгальтер, слегка поддерживающий  продолговатые молочно белые груди. Каждая из них могла бы уместиться в моей ладони и полагаю не только у меня возникали подобные мысли. Клавдия ощущала на себе наши погорячевшие взгляды и ей это положительно нравилось. А нас это, как адреналин, взбадривало и выводило из скуки производственных совещаний. Она любила нагловато-откровенную мужскую лесть, как омолаживающую ее косметику и, если при этом ее щеки розовели, то не от смущения, от удовольствия. 
    По характеру поведения, я бы сравнил ее с волчицей, хищной, но заботливой хозяйкой своей стаи. Но не стаи волков. Какие мы волки? Так, лабрадоры, дворняги... . Волков же, своих возможных конкурентов, она вычисляла и наносила им беспощадные укусы. Сколько их, отправилось зализывать свои раны в другие прайды!
    И всплыла в памяти моей одна из историй.
    Появился у нас новый завкафедрой, Василий Петрович, резвый толстячок, похожий на колобка («я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...». А от волчицы?). Как опытный специалист, он был на хорошем счету у Клавдии, к тому же – вхож в министерские кабинеты. Но оказался не так прост «колобок», как его малюют.
    Клавдия приходила в институт к семи утра (в работе она была, что называется «ломовой лошадью», особенно, если это касалось реализации ее амбициозных планов. Она умела ставить своих подчиненных "на уши", превращая "авральный" режим работы в суровую повседневность.).
    А я приходил, как и положено, к восьми и отправлялся в директорский кабинет для получения ц.у.. Но с некоторых пор стал замечать, захожу в кабинет, а Василий Петрович уже там (с чего бы это?). Прихожу на четверть часа раньше, а Василий Петрович уже там. Прихожу на полчаса раньше, а картинка все та-же! Оказывается «колобок» то не поленился (в отличие от меня) вставать пораньше и заезжать на своей машине за директором, делая при этом не маленький крюк. И пригласил он, как-то, Клавдию к себе домой отобедать. Борщи, говорят вкусные, супруга его (царствие ей небесное) готовила...
    И расстаяло (от борщей?) сердце женское, и стал наш «колобок» замдиректора, и посыпались на нового фаворита «царские» милости, и подписала ему Клавдия соответствующие документы и направила их в Ученый Совет (в головной наш институт) на избрание его профессором. Таково было желание «колобка»!
    Эх, Василий Петрович, переборщил ты! Видно, не читали тебе в детстве сказку о золотой рыбке. Или подзабыл ты ее?
    Дошли до Клавдии слухи (добрые люди донесли), что ведёт он уже в министерстве разговоры – «А не пора ли заменить нашу Клаву? Не специалист-де она отрасли, а какая-то там «молочница», доярка почти.». (А времена то, когда кухарки «управляли» государством уже в «Лету» канули!). 
    Реакция «молочницы» была молниеносной: звонок в головной институт и «колобка» прокатили на Ученом Совете, и появился приказ (на следующий же день!), за подписью Клавдии, о сокращении должности замдиректора, естественно по производственной необходимости и об увольнении Василия Петровича из института, как неизбранного по конкурсу (считай, по профнепригодности!). И покатился наш «колобок», солнцем палимый, куда глаза глядят...
    Ну, а для нас, неконкурирущих с нею мужичков, у Клавдии свои «пряники» были. Тут и походы в рестораны, да не в общие залы, а в отдельные, для «избранных», где встречали нас не какие-то там официантки, а заведующие (в свое время многие из них получили свои должности из рук секретаря горкома Клавдии Георгиевны) и блюда – не котлеты с макаронами...,и сауны с бассейнами, и уютные «посиделки» вечерами в «личной» комнате Клавдии позади её директорского кабинета в милой атмосфере пушкинского «Путешествия в Опочку»...
    Да, приобщился чуток я к «сладкой» жизни партийной номенклатуры. Все мы человечки, все падки, как мухи, на сладкое. Но скажу сразу – никаких таких оргий, не те мы, мужики, наверное были, не той закваски, да и Клавдия «блюла» себя в нашей кампании. Не было в ней вульгарности, раскормленных вседозволенностью, партийных функционерок. И возможно, благодаря своей, от природы полученной женской нравственности, она не переступала границу, за которой начинается распущенность.
    Клавдия (не побоюсь повториться), по своему материнскому инстинкту (своих детей трое!) и нас воспринимала как детей, пусть и не родных, но, как бы, вскормленных ею. Порой, обескураживающе грубая, вспыльчивая, но все же – родитель, к которому можно было прийти со своими «болячками» и «поплакаться». И она выслушивала нас, и находила добрые слова сочувствия и, как человек «со связями», не отказывала в помощи.
     Бывал я в кабинетах директоров, провонявших табаком, где разговоры с матом, «сальные» анекдоты, порою хмельной угар – как атрибуты доверия к тебе. Но только в кабинете Клавдии, в общениях с ней  (быть может, благодаря ее подспудному уважению, женской симпатии ко мне?), у меня возникало ощущение душевного комфорта, которое я никогда не испытывал в других кабинетах ни до, ни после... . Быть может и я доставлял ей подобное чувство? Ведь не выгнала же она меня, несмотря на мое явное неприятие ее «горкомовских» замашек, максималистких требований, самоуправства...  Я сам ушел.
    «Джип» остановился у знакомого мне здания. Какими большими и густыми стали деревья и кустарники вокруг! И почему-то вспомнилось название одного старого фильма «Когда деревья были большими», и повеяло вечерней прохладой на меня. По знакомой мне лестнице мы поднялись в кабинет Клавдии...
   Какая-то сумеречная пустота поселилась во всем здании, мистическая тишина, словно в средневековом замке, из которого выветрилось человеческое тепло (тепло моего времени!). И не было уже во мне ощущения того душевного комфорта, ради которого я и шел на эту встречу...
    На обратном пути, в машине, Клавдия включила приемник и откуда-то издалека приплыла песня в исполнении популярного певца:  «если хочешь идти – иди, если хочешь забыть – забудь, только знай, что в конце пути ничего уже не вернуть...».