Мать спала перед работающим телевизором. На большом елочном шаре, висящем на сосновой ветке, отражалась Эдита Пьеха и какие-то декорации, обмотанные белой ватой. Бутылка вина и несколько недоеденных салатов, нарезанный хлеб и ситро дополняли натюрморт. Маринка стояла у окна и смотрела на пустую заснеженную улицу. Рамы отчаянно сифонили, на подоконнике лежал свернутый рулоном старый коврик – та еще защита от холодного воздуха, упрямо лезущего внутрь опустевшего сердца. Два уличных фонаря, один – красноватый, второй – сине-белый, разбрасывали двойные тени на крахмальный снег.
Маринка смотрела в черную даль города и повторяла про себя: «Папочка, милый, поздравляю тебя. Поздравляю. Прости меня, дуру, прости. Поздравляю, милый. Я все отдала бы, если бы не было того вечера. Поздравляю, папочка. С Новым Годом, милый. Все бы отдала. Умерла бы, если знала. Не побоялась бы, милый. Поздравляю тебя. Никогда не прощу ни себе, ни ей, скотине. Поздравляю, где бы ты ни был. Прости, папочка, прости меня».
Слезы катились из глаз и было трудно смотреть вдаль, в темноту. Ее взгляд переключился на ледяные узоры на оконном стекле. В школе их как-то называли. Фракталы, что ли. Не помню. Бесконечно ветвящиеся симметричные рисунки. Какая разница? Никакой. Уже никакой нет разницы. Четыре года как нет этой разницы. Очередной скандал из-за тройки по математике, продолжение скандала, он собрал какие-то вещи, он ушел в такую же ночь. Он поскользнулся на тротуаре. Он упал. И умер. Ведь это именно она спрятала зимнюю шапку, чтобы он не пошел на мороз, чтобы остался. Именно она несет это внутри. И будет нести всегда.
- Прости меня, папочка, прости милый. С Новым Годом, милый…
Ее мелко трясло и Маринка вцепилась пальцами в подоконник, прижала колени к радиатору отопления, упрямо повторяя свое поздравление. Потом она ощутила внутри некое подобие тепла, схватилась за него и потянула наружу. Тепло послушалось и начало растекаться по спине, сочась через плечи в пальцы. Маринка знала, что ему сейчас очень холодно. И она потянулась незримой ниткой тепла туда, где он сейчас. Она тянулась через улицу и перекресток, через два фонаря, через моргающий желтым светофор. Она вела незримую ниточку в обход трубы котельной, через забор больницы, выше вверх, дальше вперед. Струйка тепла вилась в морозном небе, Маринка вкладывала в нее всю себя, сама превращаясь в напряженное дрожащее марево, скользила в еще не выпавшем снеге внутри облака, скользила дальше в мертвенном свете луны и ледяном безмолвии. Силы и тепло покидали ее, вынуждая вернуться в каменный склеп с замерзшим окном.
Маринка прислонила лоб к ледяному стеклу. Не получилось дотянуться. Последняя попытка. И она представила солнце, яркое, теплое, с сеткой кленовых листьев, пропускающих лучи к ней, к Маринке. Схватила эти лучи, сплела со своей ниточкой тепла, и бросилась вперед, в небо. Она неслась в звенящей пустоте, туда, где слабо тлела искорка давно умершего прошлого. Пустота гудела, зло колола и царапала ее несуществующее тело, пыталась остановить полет. Вдруг что-то схватило ее шипящим льдом и властно приказало: «Стоять! Дальше запрещено! Назад!». Но Маринка извернулась и ринулась сквозь этот лед, проламывая какие-то стены, видя только тухнущую искорку в пыльной дали. Ее снова схватили и сжали так, что она поняла – это последнее предупреждение, но, не смотря на это, Маринка дернулась вперед, не вся, только незримой змейкой тепла. И коснулась тлеющей искры.
Видение исчезло. Маринка стояла у окна, облепленная мокрой ночнушкой. На внешней стороне окна медленно таял отпечаток мужской ладони. У нее получилось.