Обретение. Глава 2

Кислюк Лев
КОРНИ

    О моих родителях можно долго рассказывать. Судьба их, как и судьба страны, была интересной и трагической.

           Мой отец Давид Кислюк родился в городе Коростышев Киевской губернии и был шестнадцатым ребенком (самым младшим) в ортодоксальной еврейской семье. Дед занимался теологическими исследованиями  Талмуда и даже писал какие-то научные работы. Семья была знаменита своей потомственной религиозностью и знаниями в этой области, так как род свой считала от царя Давида, а дед моего отца был цадиком – человеком святой жизни, исследователем и толкователем Торы. Существует семейная легенда о том, что  прапрадед обладал даром исцелять больных своим прикосновением.  Семья жила на помощь еврейской общины, заработки бабушки и старших детей. Нужда была кошмарная, но все дети ходили в хедер-религиозную школу, а некоторые впоследствии учились в Еврейской академии в Ковно (Каунас). Папа окончил эту академию в 16 лет и работал учителем детей сахарозаводчика Бродского в Киеве. Помните, в фильмах о “дореволюционной” жизни - чай Высоцкого, а сахар Бродского! Попасть к такому богатому хозяину было сложно, только по рекомендации ректора академии. Он был очень способный и обладал феноменальной памятью.

         Старший брат отца Иосиф был профессиональным революционером  и  увлек отца социалистическими идеями. К 1905 году отец был убежден в необходимости революции и вступил в социал-демократическую партию. Рекомендацию ему давала знаменитая революционерка Розалия Землячка.  В этот период его призвали в армию,  воинская часть находилась на границе с Польшей. Все тяготы солдатской жизни отец переносил спокойно, он был крепко сложен, и  очень смел.  Все, что полагалось солдату, делал хорошо. Несмотря на то, что он был еврей, солдаты и командиры относились к нему хорошо. Учили русскому языку, математике и азам других светских наук.
Началась первая мировая война, и  часть, где служил отец, плохо вооруженная и без боеприпасов, попала в окружение, а затем - в плен. Их увезли в Германию и там распределили по хозяйствам. Отец легко изучил немецкий язык, читал и писал на нем, был часто переводчиком в разного рода переговорах. Тогда немцы к пленным относились хорошо, многие из них жили как члены семьи, и после освобождения часть солдат и офицеров осталась  в Германии.

          В армии, а потом в плену, был у отца хороший друг. Никогда он не называл его имени. Дали они друг другу  слово: что бы ни случилось, каким бы боком не повернулась судьба, - если один из них погибнет, второй позаботится о семье другого. В России в это время начиналась революция, и отец, возвратившись  домой, принял ее всей душой и вступил в Красную Армию. Случилось так, что друг отца оказался среди белогвардейцев. В одном из сражений его взяли в плен красные и расстреляли.  Осталась у него жена и маленькая дочь Машенька. Мама Машеньки умерла  от горя и болезней. Мой отец забрал годовалую девочку, и она стала его дочкой и, впоследствии, моей любимой сестрой. Но это было уже потом, когда он женился.
               В Челябинске он встретил свою судьбу –  будущую жену и мою маму Гинду Городецкую. Высокую красивую блондинку, хорошо образованную по тем временам. Через месяц после знакомства они поженились и уехали в Ташкент, так как отца перевели в ЧК Туркестана.

           Моя мама Гинда Симховна Городецкая родилась в 1897 году, в селе Гельмязове, Полтавской области. Отец ее был мельником, работящим и очень сильным физически. Ее  мать и два брата и сестра жили в Ташкенте, а двое дядей  с семьями - в Бухаре. Практически вся семья проживала в Средней Азии. Мама хорошо знала русский язык, грамотно писала и могла печатать на машинке даже вслепую (так учили). Она любила поэзию и  много читала. Семья Городецких была большой и очень дружной, все как на подбор высокие, широкоплечие, голубоглазые.

          Маму приняли на работу в штаб М. В. Фрунзе, где она стала управделами. Отца вскоре от ЧК направили в сегодняшний Таджикистан, в райцентр Джиликуль, что на реке Пянж. Об их жизни в Джиликуле можно поставить фильм не хуже, чем “Белое солнце пустыни”. Но один эпизод особенно похож на современные фильмы  о басмачестве. Мой сын Лев и внучка Ирина попробовали взять  достоверные факты и, снабдив их художественными подробностями, изобразить нечто вроде повести или киносценария про собственных предков. С их разрешения я включил  рассказ в  книгу.

*  *  *

        Синее-синее небо. Пыль на дороге теплая, мягкая, тяжелая. Пройдет дождь, и все это превратится в месиво грязи. Но дождей тут не бывает месяцами. Для тех, кто живет здесь с рождения, дождь – это радость, милость Аллаха. Они и без влаги небесной за  глиняными дувалами [ дувал - глинянный забор (узб)] ухитряются выращивать сады. Персики, инжир, а виноград..., который Давид даже у себя на родине не видел. Правда, в его местечке садов было не много, люди там жили все больше мастеровые – кузнецы, часовщики, портные. Рядом город Киев – есть где торговать. Селиться в городской черте евреям было запрещено, а торговать своими изделиями – пожалуйста. К металлу у Давида всегда был интерес. Отец не одобрял, но и не запрещал сыну, поэтому все свободное время Давид проводил в кузнице старика Лейбы. Кузнецу помощь всегда нужна: мехи раздувать, уголька подбросить, молот в руках подержать и почувствовать распирающую силу своих мускулов. Вот это была для Давида настоящая работа – рвущийся из печи обжигающий жар огня, запах каленого железа. Мастер легким молоточком показывает, куда ударить, поворачивая клещами заготовку, а Давид уже пудовой кувалдой в это местечко – бух, бух, искры летят! Самое мужское дело.

       Он был шестнадцатым ребенком в семье. Шестнадцать – это не два и даже совсем не пять!
– Мадам Нехама, – говорили соседские дети, – ваш Додик опять целый день был в кузнице, а вам сказал, что в хедере[ хедер- религиозная еврейская школа]. Вы что, не видите, когда он врет, а когда говорит правду?
– Конечно, вижу. Если мой Додик говорит, значит, он врет!
Но это было давно, в той другой жизни, когда земля еще не пропиталась кровью, а небо гарью. Сегодня Давид выезжает из Джиликуля. Поерзал в седле, проверяя, хорошо ли подогнаны ремни и подпруга. Справа слегка похлопывала по лошадиному боку потертая с маузером кобура. Слева – шашка, наточенная и отполированная накануне. Оглянулся назад – не отстала ли тачанка. Нет, все в порядке: увязая спицами в пыли, крутились колеса. Поймал взгляд жены Гинды, сидящей поверх узлов, у самого пулемета. Из-за нее и затеял комвзвода Давид Кислюк эту поездку.

      Через четыре месяца ей рожать, нужно отправить к родственникам в Ташкент, а до железной дороги 300 верст с гаком по предгорьям, а потом вдоль реки Пянж, Вахш, переправа, Курган-Тюбе, Душанбе и Ташкент.
– Жену к родне повезешь? – спросил комиссар отряда Аршинов.
– Если отпустите.
– Не только отпущу, а еще и поручение дам, в довесок. И охрану дам, и тачанку. Согласен?
– А что за поручение?
– Говорю только тебе. Золото повезешь. Девяносто тысяч золотых рублей. У местных баев конфисковали. Пытались с ним уйти за кордон. Помнишь, наверное, как третьего дня по тревоге поднимали. Твой взвод тогда в карауле стоял. Отвезешь в Душанбе, сдашь в ЧК.
– Мой взвод для охраны дадите?
– Подозрительно будет. Возьмешь Вепа-мергена[мерген-охотник (узб.)]. Он местный, дорогу хорошо знает, а возницей Эркина посади, из твоего взвода. Да, пусть Гинда у пулемета сядет. В случае чего справится. Видел я, как ты ее обучал. Узлы и боеприпасы сверху, а ящичек – на самое дно. Если язык не будете распускать, доедете невредимыми.
Лоб и ладони Давида стали влажными, недавно басмачи поймали красноармейского курьера. Парень успел проглотить записку, которую вез. Так сам Абдувасик-хан, лично, вспорол ему живот и заставил нукеров [ нукер - рядовой воин (узб)]  найти письмо. Как раз на этой же дороге. А уж пулеметчица из беременной Гинды… даже думать не хочется.
– Не робей, Давид, – сказал комиссар, – ты ж парень не из трусливых, и силенка имеется. Кто давеча подковку на спор сломал?
– Робей - не робей, лети, воробей! – Давид никогда не лез за словом в карман.
– Гранаты дашь?
– Дам, трофейные, английские. Все дам, только отвези. Не могу больше здесь этот ящик держать. Неровен час, из-за него налетят.
– Когда выезжать?
– Да хоть завтра.
Давид с тоской посмотрел вокруг. Оглашенный стрекот кузнечиков бил в уши. Часовой на вышке по-прежнему вглядывался в знойное марево. Хитрый казак – этот Аршинов. Да уж ладно, пробьемся.
– Гинда, собирай шмутки! Вепа, Эркин, ко мне! Готовьте коней, тачанку, оружие проверить и доложить. Эркин, комиссар гранаты обещал, забери со склада, да взрыватели не забудь – знаю я тебя. Завтра на рассвете выезжаем.
Так оказался Давид Кислюк на пыльной дороге в Курган-Тюбе. Рядом, на лохматой лошадке  не спеша, трусил Вепа-мерген. Концы халата заправлены за пояс, так удобнее. Из голенища правого сапога выглядывала рукоятка большого ножа – пичака. Из-за левого плеча  виден ствол английской винтовки. Вепа, хоть и молод, а уже знаменитый в Джиликуле охотник: пистолеты, пулеметы не признает. Глаза веселые. На бритой голове платок. Хлебом не корми, дай по горам пошляться. Гарнизонная жизнь для него – скука.

     Эркин сверкнул зубами, крепко намотал вожжи на руки. Крепкий парень. У него жена, двое детей. Хозяйство немалое… было – овцы, верблюды. Два года тому назад Абдувсик-хан казнил его брата, а  стадо забрал за старые долги. С тех пор Эркин у красных. Поправил пропотевшую фуражку, уселся поудобнее. Дорога пройдет мимо его родного кишлака Хиштак. Родственников год не видел. Если повезет, и “командир Дауд” (так местные жители называли Давида Кислюка) отпустит – обнимет жену и детей.

       Гинда заправила белокурый локон под красную косынку. Жара как будто и не действует на нее – на щеках легкий румянец, а глаза голубизны необыкновенной. Познакомился с ней Давид в Челябинске. В это время работала она в аптеке у своего родственника. Зачем залетел туда красный командир Кислюк, он уже толком и не помнил. Но застыл у прилавка, как каменный, и страшно удивился, когда она с ним заговорила. Оказалось, что это белокурое чудо не глупо, остро на язык,  и тоже с Украины.
– Молодой человек, очнитесь, здесь аптека. А ваше лицо мне знакомо. Вы, случайно, не сын коростышевского Кислюка?
– Я его племянник. Но что “случайно”, слышу впервые. Вы бывали у нас в Коростышеве?
– Много раз! У меня там живет двоюродная сестренка Роза. Я училась в Киевской гимназии и по воскресеньям навещала ее. Ваш дядя  – знаменитость. Вы очень на него похожи.
– Вы окончили гимназию? – удивился Давид. Он хорошо знал, что еврейских детей в гимназию принимали только в исключительных случаях.
– Не закончила, к сожалению. Попросили уйти добровольно. Попечители объяснили директору, в чем его христианский долг. Ну, это дело прошлое. Что брать будете? Судя по Вашей форме – спирт?
– Откуда у такой девушки такие мысли? Разве спиртом вылечишь потертости лошади? Или мое одиночество?

       Разговор сам по себе течет, когда тебе двадцать восемь, а перед тобой красавица, которой и двадцать еще вряд ли стукнуло. А уже через неделю Давид на реквизированной телеге перевез Гиндины вещи в маленький домик. Так образовалась, по словам комиссара, “будущая ячейка нового быта”. Уже год, как гимнастерки и рубашки Давида были всегда чистыми и выглаженными, дырки заштопаны, а каждая вещь после очередного переезда занимала отведенное только ей, этой вещи место. Гинда пыталась навести порядок и в его взводной каптерке, но  Давид жестко пресек это “чистоплюйство”.
– И бриться буду раз в три дня! Товарищи скоро меня в ЧК сдадут за буржуазные предрассудки. И не называй при всех нашу каптерку – “большевисткий порядок”! За такие слова знаешь, что бывает! По одной доске ходить у меня будешь!
Ну, а в общем-то зажили мирно и дружно.

        Прошло три дня пути. Дорога бежала себе  вдоль речки. Кишлаки попадались все реже, тихие и безлюдные: местные жители работали в своих садах и виноградниках и на проезжих не глазели, не заговаривали.
– Что с ними, Эркин? Они забыли, что гость – посланец Аллаха? Или новости уже никого не интересуют?
– Эх, Дауд-ака. Хаким-бек здесь был. Потом Абдувасик-хан был. Разные курбаши [ курбаши - командир, атаман (узб)]  приходили. Всем барашков дай, лепешки дай, лошадей тоже дай! Потом за ними Буден-Кизилбаши [Кизилбаши - прозвище С.М. Буденного-дословно “Красноголовый” (узб)] гонялся. Тоже кормил своих джигитов нашими барашками. Каждый курбаши ребят молодых забирает. Каждый говорит – за святое дело воюю. Они добрые люди, Аллаха боятся. Курбаши боятся. Кизилбаши еще больше боятся.
– Почему же больше?
– Он чужой. По какому закону живет? Ханы, беки, баи [представители мусульманской аристократии] – свои, все по шариату делают. Это всем понятно. Буден – кяфир [неверный, немусульманин]. Его войны забрали все золото у уважаемых людей, куда дели?
– Буденный – большевик. Отбирает золото у богатых, а пойдет оно все на пользу трудящихся дехкан [ дехканин - крестьянин (узб)].
– Ни один дехканин не получил ни одного таньга!
– На эти деньги построят школы, заводы, театры – много чего…
– Прости, Дауд-ака, им это не нужно. Они хотят жить, как жили их предки. Постарайся понять этих людей. Ты же не гяур[гяур - неверный (тюрк.)], а джугут[джугут - еврей (узб.)].
– Сначала заставим жить по-человечески. А потом они сами поймут, что так лучше. Ты ведь понял, с кем надо быть?
– Я беден. Абдувасик-хан – мой кровник. Пока он жив – нет мне покоя! Пока я жив – нет покоя ему. С кем же мне быть?
– Давид, оставь человека, – вмешалась в разговор Гинда, – есть вещи, которые ты не в состоянии понять. Прими это как факт. Вспомни погромщиков в вашем местечке. Убивали только за то, что кто-то когда-то кого-то распял. Ты с ними не пробовал политбеседу провести?
– Чего не пойму, мне революционная совесть подскажет, или комиссар просветит. Вепа, скачи вперед, ищи место для ночевки!
– Впереди роща, загоним туда лошадей и тачанку. Костра с дороги не будет видно, – крикнул Вепа-мерген.

       Стоянку Давид оборудовал по всем правилам. Лошади были распряжены, стреножены и спокойно ели изумрудную траву. Тачанку поставил так, чтобы через прорезь пулеметного прицела просматривалась дорога. Со стороны реки, на огромных корнях старой ветлы, разложил несколько гранат. Каждому, даже Гинде, определил сектор наблюдения. Теперь, чем бы они ни были заняты, нужно было косить глазами на “свою” территорию. Если, не дай бог, нападут – сектор наблюдения станет сектором обстрела. Мелочей в этом деле не бывает. Все, как учили на командирских курсах.

      На своей неутомимой лошадке прискакал Вепа. Давид невольно залюбовался его посадкой. Он и лошадь составляли как бы одно целое. Но глаза охотника были тревожными.
– Командир, посмотри за реку. Видишь дымок? Там кишлаков нет, а кто-то шурпу[шурпа - суп из баранины (узб.)] варит.
– Может быть, охотники или пастухи?
– Это не пастухи, джайлау[джайлау- горное пастбище (узб.)] далеко. И не охотники – дичь там распугана. Наших на том берегу тоже нет. Стемнеет – схожу, посмотрю.
– Костер не зажигать! Не хватало, чтоб и нас заметили. Роем яму. Как стемнеет, разведем в ней костер, дыма в темноте не увидят. Если ветер не переменится, то и запах от нас не почувствуют, можно будет кашу сварить.
На юге сумерки недолги, ночь падает с неба сразу. Умолкли кузнечики, на смену им завели свою нудную песню сверчки. После жаркой и пыльной дороги от реки приятно веяло сыростью и прохладой. И сна как не бывало. Волнение Давида передавалось его спутникам. Вепа уже час как нырнул в темноту. Оставалось только ждать.
Охотник появился неожиданно: ни одна ветка под его ногами не хрустнула, вода в реке не плеснула.
– Басмачи, командир. Тридцать шесть сабель насчитал. Лошадей много – есть заводные и вьючные. Но вьюков нет. Распоряжается ими Большой Бури – правая рука Абдувасика. Зачем идут, не знаю, но переправляться будут у старого ореха. Там брод хороший.
– Большой отряд! Что им надо на нашей стороне? Вот не было печали. Далеко отсюда этот брод?
– Полдня пути.
– А до Курган-Тюбе – три. Как думаешь, они о нас знают?
– Идут осторожно. Разведчиков посылают во все стороны. Или сами заметят, или местные укажут.
– Если заметят, то вариантов мало. Вырежут как собак. Но, думаю, не станут.
– Почему, командир?
– Идут на нашу сторону, чтобы что-то забрать. Отряд большой, людей и лошадей  много. Напасть на нас неожиданно уже не получится. Не дураки ведь, понимают, что мы их тоже засекли. Начнется стрельба, шум. Завтра до Алмазара или до Курган-Тюбе долетит. Видимо, груз большой будет. С ним не разгонишься, на обратном пути могут прижучить. Скорее всего, не полезут, – рассуждал вслух Давид. А по спине пронесся легкий холодок. Комиссар Аршинов называл это “мандражом перед атакой” Давид явственно представил себе небольшой ящик на дне тачанки. Без него было бы спокойней.
– Вариант второй – продолжал он. – Они делают вид, что нас не заметили. Понимают, что сами мы не нападем, а до Душанбе еще далеко. Пока доберемся, они с грузом успеют уйти.
Кислюк посмотрел на Гинду. В слабом свете костра ее глаза казались еще больше, а на лице сквозил явный испуг.
– Спи, маленькая, будем надеяться на лучшее, –  он легонько подтолкнул ее в сторону тачанки.
– Дауд-ака, давай подползем незаметно и закидаем их гранатами! – взволнованно сказал Эркин.
– Всех не положим, а оставшиеся нас догонят. С нами женщина, ты забыл?.. Ну ладно, Гинда, ложись спать, остальным смотреть в оба и слушать в три уха.
– Тихо, командир!.. прошептал Вепа - Как будто вода плеснула.
– Эркин, останься здесь. Вепа со мной, только тихо.
Охотнику два раза не повторяют. Упав в траву, он показал два разведенных пальца: “ты – направо, я – налево”. И исчез, как ящерица. Давид, пригнувшись, перебежал к ближайшим кустам, всмотрелся. Из реки медленно выходили два конных силуэта. “Придется брать, выхода нет”, – подумал он. Тело прижалось к земле. Всадники медленно приближались. Когда ближайший конь поравнялся с его убежищем, он резко выбросил себя вперед, ухватив в прыжке две передние лошадиные ноги. Дернул с силой на себя и вверх. Конь повалился на бок, придавливая удивленного до изумления седока. Давид сделал еще один бросок и ударом небольшого, но крепкого кулака оглушил басмача. Боковым зрением увидел, как Вепа-мерген сзади вскочил на лошадь второго. Свалил незнакомца с седла, прыгнул на него еще раз и приставил нож к горлу.

– Не убивать! – громким шепотом приказал Давид. – Живыми берем!
Сняв аркан с седельной луки, он крепко связал своего “крестника”. Вепа сделал то же самое. Вместо кляпа использовали пояс халата. С начала схватки прошло не больше двух минут. Еще через пять связанные, и обезоруженные нукеры пришли в себя на стоянке табора Давида. Одному на вид было лет двадцать. Он со страхом глядел… Нет, не на Давида, а на ездового Эркина. Второму, наверное, было лет сорок. По местным меркам, человек пожилой. Но вид у него был воинственный и даже свирепый.
– Эркин! Знаешь кого-нибудь из них?
– Знаю обоих. Тот, что помоложе, племянник Абдувасик-хана, Карим. А тот, что постарше, из нашего кишлака, Болта его зовут. Крепкий хозяин был. Не думал я, что он у басмачей. Овец у него много. Кони, верблюды. Две жены, шестеро детей. Одних батраков на него работало не меньше двадцати.
– Вот с ним и побеседуем. Разговор со степенным человеком – отдых для души и тела. Вытащи у него кляп. Только сначала оружие отбери. Уже? А в сапогах смотрел? Говори, карасакал[карасакал - человек средних лет, дословно - черная борода(узб.)] – зачем хотел напасть на нас?

      Спокойно отдышавшись, Болта смотрел на Давида  без робости и испуга.
– Мы не собирались нападать. Бури-хан хочет пригласить тебя, Дауд-ака, на плов и беседу.
– А плов он из нас варить будет?
– Бури-хан – воин, он не запачкает свои руки кровью мирных путников. У него есть дело к тебе.
В залог он оставит племянника Абдувасик-хана, а я должен проводить тебя. Только скажи своему человеку, пусть на время забудет кровную месть.
Давид оглянулся. Эркин медленно приближался к молодому связанному джигиту, а рука уже металась у пояса, нащупывая ож.
– Эркин, остановись! Успокойся. Это приказ!
Эркин встал, словно упершись в невидимую стену. Вынул нож и тут же бросил его обратно в ножны. Сел на корточки, но глаз с басмача не спускал. Пленника била мелкая дрожь. Текли из-под чалмы на лоб капельки пота.
Вепа подошел сзади.
– Командир, отойдем в сторонку… Я думаю, он правду говорит. Если бы захотели нас убить, послали бы человек десять и изрубили. Опять же, заложника дают. Не будет Большой Бури рисковать жизнью родственника своего хана.
– Понимаю, но есть сомнения. Что, если они меня по дороге в расход, а вас здесь всех положат. Хотя, могли бы и тихо подкрасться, а шли без опаски. И что за дело может быть у басмача к командиру Красной Армии?
– Этого я не знаю. Но пойду за тобой незаметно. Если что, помогу.
– Нет, сядешь у брода, мимо него все равно не пройдешь. Пулемет поставишь. В случае чего, стреляй. А Эркин увезет Гинду.
– Есть, командир!
– Развяжи этого вояку. Поедем, амаке [амаке - дядя, уважительное обращение к человеку который  немного старше(узб.)] , времени терять не будем, очень мне любопытно, что хочет от меня Бури. Эркин, поймай их лошадей, наши пусть еще отдохнут.
Лошадка оказалась послушной, проводник знал дорогу хорошо. Не прошло и получаса, как Болта и Давид въехали в тутовую рощу. Давид насторожился: впереди раздавались приглушенные голоса, между кустами виднелись огоньки костров. В предрассветном сумраке Давид увидел легкую походную юрту[юрта-войлочный походныый домик (тюрк.)] , окруженную шестью кострами. В живописных позах, кто на кошме[кошма-войлочный ковер, подстилка(узб.)], а кто и просто, положив голову на седло, спали басмачи. Лошадей не было видно.
“Наверное, пасутся неподалеку под охраной, – подумал Давид, – и беспечность эта – кажущаяся. Часовые нас наблюдают уже от реки. Умеют, скрытно наблюдать – этого у них не отнимешь”.
– Стой тут, уважаемый  Дауд-ака, – сказал Болта, – доложу хану.
Позади Давида, как по волшебству, возникли два молодых джигита. Приложив руки к сердцу, они вежливо поклонились, и, присев на корточки и сверкая зубами, не спуская с Кислюка глаз. Оружия на них было много, но руки свободны. Из юрты вышел высокого роста мужчина и остановился у входа. Костер осветил его зеленую чалму, бороду с сильной проседью. Плечи были широкие, и даже халат не мог скрыть их крутой разворот. Подбежал Болта.
– Прошу вас, уважаемый, плов на дастархане[дастархан-скатерть (узб.)], чай, фрукты. Проходите. Сам Бури-хан вас встречает.
Давид сделал несколько шагов в сторону юрты. Хозяин шагнул ему нвстречу.
– Прошу вас, проходите, – на чистом русском языке пригласил Бури. От неожиданности Давид даже остановился.
– Не удивляйтесь, Дауд-ака, проходите, прошу вас. По-русски я говорю свободно. Как-никак все-таки закончил кадетский корпус. До революции служил в армии, закончил в чине ротмистра.
– Из золотопогонников, значит?
– Совершенно верно. Потом вернулся домой. Совершил хадж [хадж-поломноичество в Мекку]. Думал, что впереди спокойная жизнь. Но ваши большевики заставили принять участие в джихаде.

      Внутри юрты стояла маленькая печь – сандал, рядом, на дастархане большое блюдо с пловом. Чайники с чаем и сладости. Давид сел на кошму, напротив устроился Бури-хан, зеленую чалму он снял и остался в маленькой тюбетейке.
– Как это большевики могли заставить вас воевать против себя? – продолжил Давид прерванную беседу. – Насколько я знаю, это вы не признали власть советов и начали войну.
– Вот об этом мы с вами и поговорим сейчас, а потом у меня будет к вам очень большая просьба. Но сначала о джихаде. Когда Красная Армия разбила в Закаспии белогвардейцев, и выбросили лозунг “Борьба с английским империализмом”, все было понятно: англичане и наши – заклятые враги. Десятками лет наши люди пытались сбросить с себя их гнет. Вам стали помогать уважаемые люди. Такие как Кучук-хан. Большевики объединились с ним и вынудили англичан уйти из Хорасана. А потом вдруг вспомнили, что коммунистам не к лицу иметь дело с человеком ханского рода и объявили его низложенным. В результате Кучук-хан организовал фронт уже против Красной Армии и выгнал большевиков из Персии. Вы не были в Хорасане? Там такая ужасная нищета, фанатизм и людская темнота, что понять ваше учение о классовой борьбе было некому. Продолжать?
– Не пойму, к чему вы клоните, уважаемый. Персия далеко.
– Дауд, мне о вас хорошо говорили. Человек вы не глупый, не злой, рассудительный. И, наверное, хотите понять причины нашего джихада. Вот пример, как вы действовали в Хиве. Большевики захватили столицу Хивинского ханства. Арестовали самого хивинского хана, а его бывший премьер-министр Джунаид-хан оказал ожесточенное сопротивление. Хана долго не могли и едва сумели бы ликвидировать, но помог счастливый случай. К борьбе с Джунаид-ханом были привлечены другие туркменские вожди, как раз враждебные Джунаид-хану, некто Гулам-Али и Кушмамед. В результате соединение Джунаид-хана было полностью уничтожено объединенными силами этих вождей и Красной Армии. Казалось бы, успех полный, но после этого ваши люди как ослепли. В Хиве живут две народности – узбеки и иомуды[иомуды - туркменское племя]. Исстари они враждуют между собой из-за воды. Узбеки сидят на севере, и поэтому львиная доля воды достается им. Иомуды находятся южнее и им достаются остатки. Это является причиной постоянной вражды и даже вооруженных столкновений. После захвата Хивы организовалось правительство – Совет Назиров, куда вошли узбеки и иомуды, в том числе Кошмамед и Гулам-Али. Против этих вождей начались тайные интриги, в которых приняли участие полномочные представители России Шакиров и Малышев. Кошмамеда и Гулам-Али вызвали в Хиву со всеми джигитами и приказали участвовать в походе на Бухару. Кошмамед и Гулам-Али прибыли и остановились в указанных им помещениях. В ту же ночь были разоружены джигиты Кошмамеда и он сам, а потом все зарублены. Гулам-Али бежал. За ним в погоню был послан карательный отряд, который сжег на своем пути несколько кишлаков. Узнав об этом, все иомуды снялись с места и перекочевали, с огромными трудностями, в Туркменскую область. В результате вы имеете: первое – джихад, второе – общее разорение иомудов. Вам понятно?
– Мне понятно, что этих товарищей, Шакирова и Малышева, нужно расстрелять и прислать на их место честных и преданных революции людей. Мы боремся против мировой буржуазии, простые люди не должны были пострадать.
– “Классовая борьба”, я правильно это называю? По всему Туркестану закрыли мечети, медресе[медресе - высшее мусульманское учебное заведение]. Казии, улемы [казии, улемы - мусульманские судьи, ученные богословы] - наши лучшие религиозные умы, арестованы. Священный Коран в Маргилане был сожжен на площади. Соборная мечеть в Андижане была превращена в казармы. В молящихся бросали бомбы и гранаты. В Бухаре, в  священной Бухаре, было объявлено, что революция направлена не только против эмира, но и против Бога! И это там, где население особенно религиозно и фанатично!
– Ну, вы тоже не ангелы. В Коканде ваше “правительство Автономного Туркестана” объявило амнистию всем ворам и бандитам. А начальником охраны города поставили бывшего вора Иргаша. И, кстати, все население ближних кишлаков с кетменями и охотничьими ружьями поддержало командира Красной Армии товарища Перфильева, когда он эту банду разгромил.
– А чем это кончилось? В ваших отрядах были одни дашнаки [дашнаки -армянские националисты]. Они туда вступили только для грабежей. Все местные торговцы были расстреляны, имущество было свезено на склады, погружено в вагоны, а что осталось, – сожгли. Все население ушло. И воюет против вас.
– Есть ошибки, есть жертвы, но что могу сделать я?
– Почти ничего, Дауд-ака, почти ничего. Но меня радует ваше понимание. Абдувасик-хан был против моего разговора с вами. Пришлось объяснять ему, что вы, хоть и не нашей веры, но из религиозной семьи. Любите историю. Уважаете обычаи других народов. По-узбекски говорите свободно. Это тоже свидетельствует об уважении к народу.
– Да, сведения обо мне вы собрали аккуратно, но вот насчет языка перебрали. Я языки вообще усваиваю с воздуха. Специально не учу. Просто слушаю и через десять-пятнадцать дней начинаю потихоньку говорить. Это не моя заслуга – голова так устроена. Но ближе к делу.
– Недавно в Герате собрались представители воинов джихада, или, как вы нас называете, басмачи всего Туркестана. И решили обратиться к Советской Власти с предложениями мирных переговоров. Но у нас есть свои условия. Раскрепостить шариат, открыть мечети, мактабы[мактабы-мусульманские школы] и медресе, восстановить суды казиев, раскрепостить рынки, земледельческие хозяйства и кустарное производство и, последнее, принять наши отряды в Красную Армию. Клянусь аллахом, больше ничего не нужно для мирной жизни у нас. Мы просим отвезти наши предложения в Ташкент и отдать лично в руки представителям вашего правительства.
– Но как я попаду в правительство? И если узнают, что я встречался с вами, у меня будут неприятности.
– Наши люди в Ташкенте возьмут у вас послание и передадут его куда следует. Вы должны только довезти его до  места.
– А если я откажусь?
– Не будем о грустном… Я очень прошу вас не отказываться. От этого зависит счастье не только нашего народа. Ведь счастье – это мир.
В юрту вошел Болта с огромным блюдом фруктов. Давид бросил взгляд в раскрывшуюся дверь: утро было в самом разгаре и, предвещая привычную жару, пели, чуть поднявшись в небо, жаворонки.
“Гинда, наверное, от страха уже места себе не находит, да и Эркин как бы не прикончил пленника”, провожая взглядом вошедшего подумал Давид.
– А как я узнаю в Ташкенте ваших людей?
– В этом нет необходимости. Они вас сами узнают. Вы же у родственников остановитесь? Оставите сумку с документами во дворе  на второй день после вашего приезда и все. Я не предлагаю вам награду – знаю, что не возьмете. Но безопасность в пути обеспечу. Беретесь?
– Довезу, так и быть. Разве вы оставляете мне выбор?
– О Аллах, мои молитвы услышаны. Может быть, на моей Родине, наконец, наступит покой.
Только сейчас Кислюк почувствовал, как он устал. Бессонная ночь и напряжение, не оставлявшие во время беседы, давали о себе знать. Чуть свело ноги, веки стали тяжелыми.

      Курбаши пригласил его выйти. Лошадь стояла оседланной, переминаясь с ноги на ногу. Хурджины [хурджины - ковровые седельные сумк]  были уже приторочены, ночной провожатый Болта гарцевал рядом. Попрощавшись, они тронулись в обратный путь. Поразмыслив, Давид решил не рассказывать своим спутникам содержание разговора с Бури-ханом. Гинду лучше лишний раз не волновать, а Вепа-мерген и Эркин могли вообще не понять, зачем нужно было идти на соглашение с басмачами. Нужно срочно придумать другую версию. Такую, чтобы было ясно, почему его отпустили живым! Что же сказать? И вспомнилось друг, как недели три назад в Ферганской области проводилась “система прочесывания”. Формировались отдельные отряды, которые пытались пропустить все население через сито досмотров и проверок.
Взвод Давида участвовал в составе бригады спецназначения.

     Басмачи текли между красноармейскими отрядами как сквозь пальцы. Разведка у них была поставлена великолепно. Маршруты спецотрядов сообщались им своевременно, и басмачи всегда имели возможность вовремя уйти. Когда же удавалось их накрыть, то, не принимая боя, на лучших лошадях они разлетались в разные стороны. Или, узнав о продвижении отряда, немедленно разоружались и встречали, красноармейцев как мирное население. Снабжали фуражом, продуктами, а при уходе ударяли в спину. Один раз даже преследовали отряд на протяжении двадцати верст, обстреливая с флангов. А растущие по бокам дорог сплошные сады скрывали их из виду.

     Конечно же, красноармейцы думали, что абсолютно все население – басмачи. Стали брать заложников. Иногда расстреливали их целыми группами. Басмачи в долгу не оставались. Кровь лилась рекой. Даже во время погромов на Украине Давиду не приходилось видеть столько смертей. Еще тогда он начал понимать, что жестокость рождает только ответную жестокость. А не учитывать обычаи и традиции народов вообще было преступно. Иногда появлялась сумасшедшая и потому крамольная мысль: “Кто же за весь этот кошмар будет отвечать перед партией и товарищем Лениным?”.

     Как-то раз, командир спецотряда товарищ Зиновьев приказал Давиду и приданной ему артиллерии окружить небольшой кишлак. Окружили вечером, поставили часовых. Утром один из часовых был зарезан. Артиллерию поставили на прямую наводку. Собрали стариков.
– Даю вам шесть часов. Выдадите басмачей – уйдем с миром. Нет – уничтожим кишлак со всеми жителями, – сказал им Зиновьев и уехал в штаб Армии, оставив Давида за себя. Через час, убедившись, что Зиновьев уехал и не вернется, к Давиду подошли командиры взводов узбеки.
– Командир Дауд, помоги спасти людей, они не виноваты. Если выдадут басмачей – их убьют нукеры, если не выдадут – мы. Положение безвыходное. Дай возможность детям и женщинам уйти. Просим тебя как брата. Никто тебя не выдаст.
Это было тяжелое и рискованное решение, но времени на раздумья почти не оставалось.
– Наш отряд стоит со стороны гор. Часовые со стороны реки ко мне, остальные на месте! Прочесать оба фланга и доложить!
Командиры опрометью бросились выполнять приказание. Через три часа кишлак был пуст. Люди ушли оврагами и рекой. Еще через час заработали пушки. Ни одного целого дома, дувала или хлева не осталось. Сады горели, и только случайно уцелевшая, одинокая чинара на кишлачном майдане (глинянная площадка в центре села) роняла сухие ветки на утоптанную годами глиняную площадку. На развалинах валялись трупы брошенных в спешке коров и лошадей.
“Все-таки здорово голова у человека устроена. Теперь можно все объяснить”, – подумал Давид. А лошадь уже вступила в воду реки у большого орехового дерева.
– Стой, кто идет! – раздался голос Вепа-мергена. – Командир, ко мне, а ты, Болта, стой пока!
– Пусть едет, Вепа, он не опасен.
Вепа поднялся неожиданно, из такого места, где спрятаться, казалось бы, совершенно невозможно.
– Как дела, командир?
– Все расскажу по дороге. Скачи вперед, развяжи пленного.
В тачанке мирно спала Гинда, положив голову на мешок. Привалившись к дереву, дремал пленный Карим. Он проснулся только когда Вепа-мерген начал развязывать аркан на его руках и ногах. Эркин с радостным лицом бросился к командиру, взял лошадь за уздечку. Гинда проснулась, улыбнулась, радуясь мужу.
– Я думал ты ночь не спишь, за меня волнуешься, а ты…
– Или я тебя не знаю? Выкрутишься, вывернешься и ко мне снова вернешься, – сказала Гинда. Но глаза говорили другое: волновалась, волновалась, волновалась…
Хурджины перегрузили на тачанку. Болта и Карим, попрощавшись, ускакали. Собрав нехитрый скарб и оружие, маленький отряд двинулся в дорогу. Лошадь Давида была привязана к тачанке, а ее хозяин спал на мягких узлах и не просыпался даже когда колесо попадало в выбоину, и его голова подскакивала, отрывалась от уютного узла и падала обратно. Но через пять-семь часов сна Давид увлеченно рассказывал своим спутникам о том, как благодарен был ему Бури-хан за спасение жителей далекого кишлака, среди которых, оказывается, были его родственники. Хотел наградить его, но Давид благородно отказался. “Только не рассказывайте никому”, – попросил Давид. И все дружно пообещали, что они никому не расскажут эту историю. Потому что, кто знает, что там было на самом деле, но командир Дауд, действительно, был человек хороший, и подводить его не хотелось.

       Через Вахш пришлось переправляться на бурдюках. В это время еврейско-узбекский бог выпустил, видимо, из виду маленькую экспедицию командира Дауда. Из кустов на противоположножной стороне реки раздалось несколько выстрелов. В ответ Гинда из пулемета “прочесала” кусты на той стороне и были слышны крики раненых. Кто это был, они так и не узнали. Когда доехали до кустов, там уже никого не оказалось.
В Курган-Тюбе Давид сдал злополучный ящик и получил предписание следовать в Ташкент, в распоряжение штаба Красной Армии. В Ташкенте у него “успешно” пропали хурджины с посланием, и больше он о них ничего не слышал. Потому что из Ташкента его очень быстро перевели в Москву, где он стал комендантом Колонного зала в Доме Союзов.  И много, что еще произошло в его жизни, но никому и никогда он не рассказывал правду о той дороге, трудной ночи и том послании. Только через много-много лет рассказал он об этом своему, уже взрослому сыну.  И через много лет, совершенно случайно, я узнал, что послание дошло по адресу, но не было правильно понято и принято. И поэтому еще долгих четырнадцать лет  продолжалось то, что одни называли басмачеством, а другие – джихадом. Это и было и то, и другое. С огромной убежденностью убивали друг друга, а заодно всех, кто подвернется под горячую руку, большевики и басмачи, называющие себя воинами ислама. Вся земля  любимой  и родной  Средней Азии напиталась кровью больше, чем во времена походов Тамерлана и Бабура. Может быть, потому так одуряюще пахнут розы на улицах моего дорогого Ташкента.

*  *  *

Я  родился в Ташкенте в 1927  году, в  доме бабушки Двойры, где и прожил до пяти лет. Бабушка была человеком властным. Ее слова всегда были бесспорны и напоминали указания. А кому хочется все время слушать указания? С ней могла ужиться только жена маминого брата Наума – тетя Маня. Она была – сама доброта. Человек – плечо, “якорь” для всей родни. Вот где  можно было, и поплакать, и отдохнуть. Золотые руки и золотое сердце.
 
    У бабушки был небольшой  домик: две комнаты и кухня. Веранда, заросшая виноградом. В примыкающем дворике гранатовые и персиковые деревья. В Ташкенте зима короткая и теплая, поэтому люди живут не в домах, а во дворах. И я, маленький, с утра до вечера бегал с соседскими мальчишками.  Именно бегал, потому что ходить не умел, организм отказывался.   В двадцатых годах папа служил в Таджикистане. Мама в 1926 году тоже приехала в Среднюю Азию и жила у своего дяди в Бухаре, где работала в аптеке.

        Отец долгое время был на партийно-хозяйственной работе, и мы, его семья, путешествовали за ним по всей стране. Вспоминаю, как мы жили под Свердловском на медном руднике в Пышме. Там я пошел в нулевой класс, но так как я хорошо писал и читал, то меня сразу же перевели в первый. По Пышме я помню коня, который возил моего отца. Звали его Орлик, и это был самый красивый конь, которого я встречал в жизни. Я всегда угощал его хлебом с солью, и он,  казалось, отличал меня от всех. Кроме того, я помню коллекцию уральских камней, которую  собрал с помощью соседа-геолога и которая пропала в Москве.

        Помню, как мы жили в Пензе в многоэтажном доме из красного кирпича. Отец тогда работал на велозаводе. В квартире кроме нас жили еще две семьи. Хорошо помню жизнь в Чудове под Ленинградом, организация, где работал отец, называлась Назиевстрой. Там были торфоразработки, кругом гнилье, и у меня все время что-то нарывало. Жили мы и в Чувашии, в селе Порецкое, в Электростали и еще где-то.

       Папа вечно был в командировках или на каких-то аварийных делах, и увидеть его дома можно было поздно вечером или в воскресенье, да и то не всегда. Мама много работала  и вечно была занята разного рода общественными делами, которыми занималась с большим интересом и добросовестно исполняла. Самой близкой ее подругой в Москве была графиня Анненкова Вера Никаноровна. Она была немолода, но очень красива и аристократична. Ей было больше семидесяти лет, но она носила корсет. Преподавала в нашей школе французский язык. Ее брат, царский генерал Игнатьев, признал Советскую власть, служил в МИД военным атташе и написал книгу “Пятьдесят лет в строю”.

       Однажды, отец сказал, что нас пригласили на день рождения дочери его сослуживца. Мы долго собирались, потом долго ехали и наконец оказались в большой круглой  прихожей. На вешелке висели пальто и кожанные куртки гостей.  На табуретке у стены я увидел туго набитый рюкзак. Отец спросил хозяина дома:
- В командировку собираешься? 
- Нет , так стоит на всякий случай.
Тогда многие держали вещи наготове. Людей часто арестовывали и, как правило, по ночам. Ни один человек не мог быть уверенным, что с ним этого не случится.  Девочку у которой был день рождения звали Искра. Ее отец, к счастью, не был арестован. Он погиб в ополчении под Москвой в 1941 году.

    Внезапно взрослые, как-то странно, засуетились, бросились к двери встречать очередного гостя. Это был маршал Тухачевский.  Я его не помню, одно врезалось в память - портупея у него было просто потрясающая!   

    Дисциплина в то время была не формальной, а внутренне обязательной для советского человека. В силу сложившихся в семье обстоятельств и отношений, вся работа, касавшаяся покупки продуктов, а также приготовления нехитрых блюд, была возложена на меня, и я с большим желанием ее делал. Помню, как учась в четвертом классе, я мог купить нужный кусок мяса, сварить борщ, сделать жаркое или отварить макароны,  почистить и поджарить картофель, а лучше отварить его в мундире  и подать вместе с селедкой (астраханским заломом).

    Как-то раз я  ждал отца с работы и решил согреть ему борщ, но заснул, усталый. Борщ нагрелся и стал выкипать. Когда папа пришел с работы, квартира уже была полна дыма. Я быстро вскочил  и с криком: “Сейчас я тебя накормлю!” - бросился к плите. Но меня остановило совершенно необъяснимое и  поразительное явление. На глазах моего отца блестели слезы! Мой папа, старый большевик, железный человек, знавший  Тухачевского, Калинина, Кирова  и многих знаменитых  революционеров лично плакал! Это было совершенно невероятно.

     Отец рассказал мне, двенадцатилетнему мальчишке, что его исключили из партии. Причина была такая. Один из посетителей Кремля,  немецкий коммунист, которого отцу было поручено сопровождать, подарил  ему  паркеровскую  авторучку. Сразу же какой-то “ доброжелатель”  накатал донос, что Давид Кислюк немецкий шпион, а подарок - плата  за  разведданные! Отец был вызван на комиссию партийного контроля. Долго ждал в приемной. Было очень жарко и душно. Посетителей было много, они сидели молча не поднимая глаз друг на друга. “За что? Что со мной будет через некоторое время?”-этот вопрос мучил каждого.

      Через каждые 20-30 минут кто-то выходил из кабинета и с потерянным лицом оглядывал плохо освещенное помещение вспоминая где выход. Иногда в кабинет входили вооруженные винтовками красноармейцы и человек выходил уже под конвоем. Выстрел раздался внезапно и резко. Отец увидел как сидящий справа от него генерал упал вперед, сжимая в руке револьвер. Из простреленного лба резкими толчками бежала кровь. Затылка не было вовсе. “Не выдержав напряжения!” - заговорили рядом люди. Охрана привычно убрала тело. Через десять минут  порядок был наведен и даже полы помыты.

     Комиссию возглавляла Розалия Землячка, та, которая давала отцу рекомендацию в партию. Она же предложила его из партии исключить. Домой он шел с четким намерением застрелиться и вспоминал, куда же  спрятал память о боевых делах,  именной бельгийский браунинг. Увидев меня спавшим среди дыма и услышав мои слова, что я его накормлю, он внезапно понял простую истину. Ничто не может быть дороже семьи и детей! Всю ночь  рассказывал мне о своей жизни, о своих соратниках по партии.

      Потом  он очень долго скрывался и только присылал нам деньги. В  1941 году вернулся в Москву, но не пошел к прежним друзьям, а вступил в ополчение. Почему нас с мамой тогда не арестовали, до сих пор  является для меня загадкой.
В 1941 году я окончил в Москве 7 классов, мне было  14 лет. На вид  давали шестнадцать, я был физически развит, хорошо ходил на лыжах, бегал на коньках в парке Горького в Москве, а в волейбол играл с взрослыми на равных.