Небольшой дом семьи Латыневых стоял под горой, на самом краю посёлка. От грунтовой дороги к нему вела крутая извилистая тропа, по краям которой по весне разрасталась молодая, нежная трава. Деревянная изба из давно почерневших брёвен, состоящая из сеней, небольшой кухни, половину которой занимала скособоченная, но тщательно выбеленная печь, и просторная комната, перегороженная тонкой деревянной стеной, за которой спали родители, имела одно украшение – резные наличники на окне, выходящем на улицу. Да и они украшением были относительным, поскольку от времени, солнца, дождя и трескучего мороза давно рассохлись, местами рассыпались, и белая масляная краска лежала на них неопрятной чешуёй, и оттого утратили свою былую красоту и ажурность. Как, впрочем, и улицу нельзя было назвать улицей. Напротив дома – пустырь, поросший полынью, и усеянный неподъемными круглыми валунами, чуть дальше – крутой спуск, который дети со всей округи заливали зимой водой, превращая его в ледяную гору, и съезжали с неё на тонких жестяных листах, набивая синяки и шишки. Ещё дальше виднелись чужие огороды, а за ними – почерневшие шиферные крыши. В самом низу, образуя тупик, возвышался глухой, двухметровый забор, за которым находилась база запасных паровозов. Среди них были и ветераны Отечественной войны, и совсем старые, ещё с Гражданской. Несмотря на возраст, за их сохранностью тщательно следили и они всегда готовы были двинуться в путь, надо было только засыпать в топку уголь. Их охраняли бодрые пенсионеры. В посёлке говорили, что сохраняют на случай войны. Тогда ещё никто не знал, что скоро в стране произойдет другое стихийное бедствие, ничем не лучше войны по степени экономического крушения и количеству людей, погибших от пуль бандитов, финансовых потрясений и политических разочарований, под названием – перестройка. Паровозы, безжалостно разрезанные автогеном и расчленённые, отправятся на переплавку в Китай.
За домом возвышались хозяйственные постройки, на вид более крепкие и добротные, чем жильё хозяев. В них обитали корова, свинья, козы и два десятка кур. На большом, по меркам посёлка, огороде росло всё, что могло расти в забайкальском климате – от картошки до помидоров, которые, впрочем, на грядке не поспевали и их выкладывали на подоконники до полного созревания.
Фрося Латынева, как гоголевская Пульхерия Ивановна, в свои неполные пятьдесят пять выглядела, хоть и крепкой, но старухой. О косметических средствах, позволяющих выглядеть женщинам краше и моложе, она слыхом не слыхивала, губную помаду считала баловством, а полноценный отдых, позволяющий восстановить силы, казался ей и вовсе неслыханной роскошью. Всю жизнь, как её мать и бабка, она работала от зари до зари, а спала, забывшись недолгим сном, максимум часа четыре, поскольку всегда были дела поважней - за тестом присмотреть, корову вовремя подоить. Опять же на работу успеть - в кочегарку, где работала зимой истопником, а летом дворником.
Муж Семён, старше её на десять лет, и вовсе был старик, лет пять уже болел непонятной болезнью, от которой не помирал, но и двигаться толком не мог, а лежал целыми днями на их узкой, металлической, поскрипывающей кровати и вставал только для того, чтобы справить нужду. Одна польза от него – инвалидная пенсия.
Лишь перед сном, полчаса, были у Фроси её личным временем. Она сидела на краю супружеской кровати, распустив жидкие седые волосы, и долго расчёсывала их старым деревянным гребнем, и что-то колдовское появлялось в её облике, и никто из домашних не осмеливался её окликнуть. Кто знает, о чём думала в такие минуты Ефросинья Латынева? Быть может, о более лучшей, чем у неё, доле для своих детей?
Было у Фроси три дочери. Это в сказках младшая – умница и красавица. У Фроси всё было наоборот. Но всех их жалела и любила, старалась всю тяжелую домашнюю работу сама сделать. Им оставалось только в доме убрать, кушать приготовить, да постирать.
Её старшая дочь Маргарита, лицом – точь-в-точь молодая Фрося. Брови черные, соболиные, вразлёт, глаза синие, как весеннее небо, румянец во всю щеку. В школе была одной из лучших учениц. Фрося и не следила за ней, нужды не было, и на собрания не ходила, не успевала. Сама девчонка выросла, ни забот, ни хлопот не доставляла, педагогический институт окончила и замуж вышла. Любовь у неё была счастливой, а брак оказался несчастным. До свадьбы её муж выпивал по праздникам, а после стал пить ежедневно. Промучилась она с ним десять лет, ничего не нажила, забрала дочь и вернулась в посёлок. Поначалу жила у родителей за ситцевой занавеской, потом от школы получила однокомнатную квартиру, хоть маленькую совсем, но зато был свой угол, что, как считала Фрося, очень даже неплохо.
Нина, средняя дочь, лицом на Маргариту похожа, но не такая яркая, а как будто слегка мукой присыпанная, но высокая, статная, бойкая, и тоже своего личного счастья не обрела. Техникум торговый закончила, получила престижнейшую по тем временам профессию – товаровед, и сразу вернулась из города домой. Ждал её здесь давний, со школьных лет, жених. Парень со всех сторон положительный, обходительный. Родителей своих очень почитал, Фросю «Ефросиньей Петровной» называл, отчего она очень смущалась. Сроду никто её по отчеству не звал. После армии устроился работать машинистом на тепловозе - самая уважаемая в их посёлке профессия. Жить да радоваться! Но за пять лет не удалось им деток прижить, и муж отправил Нину назад, к родителям, как будто вернул в магазин товар с браком. Сам собрал её вещи, аккуратно сгрузил их перед родительским домом, перед Фросей извинился. Через неделю дошли слухи, что женился.
Теперь за ситцевой занавеской жила Нина. Днём, отпросившись на работе, бегала по врачам и бабкам, лечила своё бесплодие, а вечером плакала в подушку. По субботам, надев неудобные туфли на каблуках, прямым назначением которых было делать походку женщины эротичнее, ножки изящнее, а саму женщину загадочнее, отправлялась на танцы в клуб. Фрося, глядя, как она почти карабкается по извилистой тропке вверх, провожала её грустным взглядом. С походкой выходило полное недоразумение. Шла как по лезвию ножа – упасть страшно, идти больно. И чего ноги бьёт? Кому это надо? Счастье-то не в этом! И то ли оттого, что мать провожала её с жалостью в глазах, то ли оттого, что и сама себя Нина очень жалела, а только нового кавалера найти не удавалось.
Фрося как будто отдавала при зачатии дочкам свою красоту. Первой досталось больше всех, средней меньше, а младшей Любане почти ничего не хватило, разве только синие глаза, да и те не было видно за толстыми линзами очков. Всё остальное ей от отца досталось – и белёсые брови, и нос картошкой, и веснушки некрасивой россыпью по щекам и плечам, и фигура несуразная, ноги короткие, чуть кривоватые, да ещё странности были у неё в поведении - как будто не от мира сего. И если старшим красавицам не везло, то о счастливой жизни для младшей дочери Фрося даже не мечтала.
В судьбе женщины внешность играет важную роль, является отправной точкой. Каждая годам к четырнадцати осознаёт, красива или нет, и это диктует поведение. Любаня свою внешность по пятибалльной шкале оценила на «единицу» и как-то сразу с этим смирилась. Вроде как – нет ни малейшей привлекательности и стремиться выглядеть как можно лучше не надо, живи себе спокойно. И потому в зеркало смотрелась редко, только в случае крайней необходимости, прыщик выдавить, или проверить чистоту одежды и лица.
Но у неё был ангельский голосок. Ангельский голосок - не метафора. Достаточно было его услышать, как собеседника пробирало до мозга костей, до печени, до мурашек по коже. Домашние же к её голосу привыкли. Более того, он их раздражал. Просили говорить громче, внятнее, увереннее. Впрочем, мало кому из посторонних удавалось услышать Любанин голосок, поскольку она была настолько молчалива, что в школе считали её умственно отсталой, хотя врач с учителями не соглашался, и еле-еле выдали аттестат зрелости. И Любаня всё больше молчала, не огрызалась на обидные замечания, ничего не доказывала и только глядела вдаль, словно знала что-то, чего не знали другие.
Не без помощи Маргариты, подключившей все свои связи, Любаня поступила в медучилище, которое, как ни странно, успешно окончила и, вернувшись в посёлок, устроилась работать в больницу, в хирургическое отделение, совмещенное с травматологией.
Работу свою Любаня любила. Больница, состоящая из нескольких одноэтажных корпусов, обшитых дранкой и выкрашенных коричневой краской, размещалась на другом краю поселка, и ей требовалось минут тридцать, чтобы быстрым шагом дойти до работы. По пути встречались её бывшие пациенты, вежливо здоровались, и Любаню наполняла гордость, а жизнь и вовсе казалась прекрасной.
Нового врача полюбили все. От приблудной собаки, которую кормили и больные, и медперсонал, до строгого главного врача Полины Сергеевны. Игорь Вадимович, несмотря на недавнюю защиту диплома, работу свою знал хорошо, легко и абсолютно правильно вырезал аппендициты и грыжи, вправлял вывихи и накладывал гипс на переломы, смеша при этом, помогающих ему медсестер и самого больного, если он находился не под общим, а под местным наркозом. Он был хорош собой и со всеми приветлив. Одно огорчало всех незамужних девушек – женат. Жена его работала в соседнем детском отделении.
Любаня в своём обожании не была исключением, ходила за ним, как тень. С одной стороны – по долгу службы, с другой – по зову души и сердца. Дальше простого обожания в своих мечтаниях, в отличие от других девушек, она не шла, а только с особой тщательностью выполняла все его распоряжения.
Заступив на ночное дежурство, Любаня надела халат, поправила тонкие волосы, закрепила невидимками крепко накрахмаленную шапочку. Глянула в зеркало, усмехнулась, махнула рукой и пошла в процедурный кабинет.
- Любаня, - дёрнула её за рукав хирургическая медсестра Ирина Фёдоровна. – У Игоря Вадимовича день рождения. Он всех приглашает после двадцати двух часов в ординаторскую.
- А подарок? Купили?
- Сказал, что не надо.
Посидеть со всеми за празднично накрытым столом Любане почти не удалось. То и дело ходила к больным - то таблетку от поноса, то от бессонницы, то жалобу очередную на жену, которая не приходит, выслушать.
Заглянула в ординаторскую после полуночи. Все разошлись, только именинник спал в неудобной позе, привалившись спиной к стеклянному шкафу с лекарствами.
Она руками всплеснула, защебетала своим нежным голоском:
- Как же так, Игорь Вадимович? Ноги ведь затекут. Утром вам и так будет нелегко.
Он согласно кивнул.
Любаня положила его руку себе на плечо, помогла подняться, повела в процедурный кабинет, на кушетку. Он свалился кулём и сразу уснул.
Она снова зашла под утро, проверить всё ли в порядке. Низко склонилась, всматриваясь в неясном сумраке в лицо.
Доктор крепко обхватил её за плечи, прижал к себе. Она и дышать перестала от нахлынувшего счастья. Он её слегка отстранил, снял очки. А глаза-то у этой дурнушки невиданной синевы! И шея у неё, пусть совсем не лебединая, но какая-то беззащитная. Хотелось покрыть её поцелуями. Он снова прижал к себе безмолвную и растерянную Любаню. Начал с шеи, с завитков волос…
Русский трезвый и русский пьяный – два разных человека, порой, между собой не знакомых, и потому на следующий день Игорь Вадимович испытывал такую сильную досаду, глядя на невзрачную и всем своим видом показывающую, что между ними ничего не произошло, Любаню, что даже и на трезвую голову не смог по достоинству оценить неожиданный подарок невинной девушки. Лишь подумал: «Вот уж действительно, не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки».
Но к счастью, долго Игорю Вадимовичу не пришлось страдать из-за своего неожиданного нравственного падения, которое начинало его мучить каждый раз при виде молчаливой Любани. Тесть похлопотал, и они смогли с женой вернуться в свой город на последипломную отработку.
А между тем, под тонким ситцевым платьем у Любани округлился животик. Она по своему обыкновению молчала, о случившемся с ней счастье никому не говорила.
Нина заметила изменившуюся фигуру сестры, когда они мылись в душе паровозного депо, куда их пускала раз в неделю добрая уборщица тётя Дуся, давняя Фросина подруга.
- Что это? – Спросила Нина страшным голосом, ткнув пальцем в намыленный Любанин живот.
Та посмотрела по своему обыкновению куда-то вдаль, ответила:
- Ребёночек.
- От кого?
- От хорошего человека.
Нина едва устояла на ногах, прислонилась спиной к холодной кафельной стене, смахнула мыльную пену с рук, схватилась за голову.
- Ребёнку отец нужен, а не хороший человек.
Любаня промолчала.
Из глаз Фроси текли слёзы, она торопливо подбирала их указательным пальцем. Рядом тяжело вздыхал муж, слушая, как за перегородкой бушует Нина - как глупая Любаня теперь жить собирается?
Несколько месяцев в посёлке и в больнице все гадали – от кого ребёнок у тихони Любани Латыневой?
Сама она тайну свою разглашать не собиралась и на прямо задаваемые вопросы отвечала улыбкой, почти блаженной.
Весной, едва растаял снег, Любаня легко родила горластого мальчика и назвала его Петей. Теперь её Фрося переселила за ситцевую занавеску.
А Нина к племяннику привязалась, и когда ему исполнилось три месяца, и Любаня вышла на работу, сидела с ним по очереди с матерью.
Петя рос смышлёным, его любили все в семье и давно простили Любане её, как когда-то казалось, неуместную беременность. Даже дед позволял укладывать его рядом с собой, когда у женщин не было времени им заниматься, и умиленно поглаживал внука, если тот начинал плакать.
Паренёк-геолог, переломавший себе руки и ноги во время падения со скалы, долгое время требовал к себе повышенного внимания всего персонала, поскольку был абсолютно беспомощным. Сам он был из Ленинграда и родители к нему приехать не смогли, а только присылали деньги, в надежде, что ему помогут. Любаня доставала через Нину, работавшую в ОРСе, дефицитные продукты, кормила его, если нянечка не успевала. Смотрела жалостливыми глазами и хотела, чтобы скорее к маме своей вернулся. Всё думала, не дай Бог, нечто подобное с её Петенькой случится, когда вырастет. Хорошо если с ним рядом в тот момент окажется добрая душа и поможет.
Когда с правой руки Виктора сняли гипс, он тут же принялся ею гладить Любаню по руке, по колену, пока она ему разные процедуры делала. Где достанет. Она не отталкивала, резких движений не делала – вдруг опять перелом. Кости ещё не очень хорошо срослись.
Он явился в процедурный кабинет как Каменный гость, в полночь. Вошел, громко стуча костылями, и неопытная Любаня всё сразу поняла, и что ему надо, и как надо, и всё сама сделала. Как получилось.
Через две недели Виктор уехал, Любаня его проводила, донесла тяжелый рюкзак, в вагоне под полку засунула.
Прощались как друзья, долго жали друг другу руки.
- Хороший ты друг, Любаня.
Она улыбнулась, глядя вдаль, туда, где рельсы делали крутой изгиб и терялись из виду.
Умные люди детей планируют, у остальных они рождаются от любви, от ошибки, от страсти. У Любани рождались от доброты.
На этот раз известие об очередной Любаниной беременности наделала ещё больше шуму, а на работе к нему добавились злые шутки и обидный смех, от которых она отгородилась глухим молчанием. Ходила с низко опущенной головой, смотрела в пол. Все думали от стыда, даже жалеть её стали, а на самом деле, чтобы никто не видел её счастливых глаз.
Когда Пете было два с половиной года, Любаня родила девочку, назвала её замысловатым именем – Конкордия. Сокращенно - Кора. Услышала по радио, что так звали жену великого ученого, Нобелевского лауреата Льва Ландау. Решила, пусть и дочка её будет Конкордия. Красивому имени – большое плавание. Может, её жизнь сложится счастливо.
Нина настаивала на том, чтобы Любаня с детьми дома сидела, на работу не выходила, поскольку занятие это для неё крайне опасное – опять ребёночка в подоле принесет. Но решив, что на шее у родных сидеть не будет, Любаня устроила Петю в садик, Кору в ясли и снова появилась в отделении. Делала аккуратно перевязки, так, что больные ничего не чувствовали, иногда утешала своим ангельским голоском, и люди замирали, вглядывались в её невзрачное лицо - неужели это она произнесла, пропела? Разве может земное существо издавать такие звуки? И счастьем наполнялись души больных, и хотелось им скорее выздороветь, выйти на улицу, увидеть солнце, любить своих близких и делать их счастливыми.
В девятой палате лежали двое тяжелых больных. Пожилой мужчина с лицом добродушного сенбернара, прооперированный главным врачом по поводу прободения язвы желудка, тяжело восстанавливался. Его жена Сара Львовна проводила с ним все дни, уходила только на ночь и просила персонал быть с её мужем повнимательнее. Кто-то прозвал их Сара Бернар и Сенбернар.
Любане Сара Львовна говорила, что только в её дежурство она спокойна за Марка Зиновьевича и совала ей в карман халата шоколадку.
- Детишкам. Детишкам, Любовь Семёновна.
Утром приносила протертые супчики, допытывалась, какал ли её муж и каким был стул, и каждому встречному рассказывала, что документы на выезд готовы, что дети давно в Израиле, и они бы уже были там, если бы не болезнь мужа. А всё нервы! И всем надоела, даже и Любане, и хотелось, чтобы Марка Зиновьевича поскорее выписали.
Лежавшего на соседней койке, в отделении звали просто – «Поп», хотя он ещё и священником не был в правильном смысле. Он только окончил Московскую Духовную семинарию, что находится в Троице-Сергиевой Лавре, но рукоположен в священники ещё не был, поскольку для этого должен быть женат. В противном случае его ждало послушание в монастыре, к чему он и готовился. Всё решал этот месяц, и Алексей приехал проведать деда, но воспалился аппендикс, и пока везли до больницы, лопнул, и пришлось долго лечиться.
На его молодом лице всегда лежала тень отдаленной грусти, даже когда он улыбался. Но это не было унынием, а потому, что понимал временность пребывания на земле и жалел людей со всей их никчемной суетой. Его густая, ещё короткая бородка скрывала шрам на шее, оставшийся после неудачной попытки суицида в шестнадцать лет, после чего с ним долго беседовал деревенский священник, что и определило выбор жизненного пути Алексея.
Услышав Любанин голосок, он открыл глаза, долго к ней присматривался и начал думать, что, может, не надо постриг принимать, а жениться и уехать с матушкой в дальний приход, и жить благочестиво в окружении многочисленных детишек.
Во время её ночного дежурства, он несмело вошёл в процедурную, сел на клеёнчатую кушетку и всю ночь молчал. Любаня уходила ненадолго к больным, возвращаясь, вздыхала, Алексей тут же отзывался протяжным вздохом. Любаня вздыхала оттого, что хотелось хоть недолго вздремнуть, но лечь негде, и выпроводить его ей неудобно. Не могла она человека вот так просто попросить уйти и освободить ей кушетку. Алексей же вздыхал оттого, что девушка нравилась, а как ей сказать об этом не знал. А тут ещё Любаня сняла свои громоздкие очки, потерла усталые глаза, и Алексей, подивившись их красоте, подумал, что это хорошо, что она очками глаза прикрывает – только он будет видеть их прелесть.
В день выписки Алексей спросил несмело, можно ли ему зайти к ней в гости, и Любаня, недоуменно пожав плечами, разрешила.
Он пил чай из блюдца, не трогая выставленных Фросей на стол сушек, а детям всё подвигал принесённое им угощение и гладил по голове, сидевшего рядом с ним Петю.
- Ефросинья Петровна, а ведь я к Любушке свататься пришел, - наконец осмелился Алексей высказать причину своего визита.
- Да Бог с вами, - растерялась Фрося. – Не верующие мы. Не крещеные. Какая из Любани попадья? Она и ни одной молитвы не знает, и деток без мужа прижила. Разве вам такую жену надо?
- Ну, детишки не помеха, молитвы можно выучить, а креститься тем более, никогда не поздно.
- Так неприятностей не оберешься.
- Все втихомолку крестятся. Даже и партийные чиновники своих чад тайком приносят в церковь. Уж поверьте мне.
- Если Любаня сама этого хочет, я возражать не стану.
Любаня совсем низко склонила голову. Алексей со своей угрюмостью и густой бородкой, обещающей отрасти в окладистую бородищу, ей совсем не нравился.
- Вот и славно. Я Любушку с ответом не тороплю.
Когда он ушел, Любаня на вопросы матери, пойдет ли она за попа, отмалчивалась, а ночью не могла уснуть, всё думала. И человек, вроде, хороший, а как с ним всю жизнь прожить не представляла. Сейчас у неё мать, любимая работа, а когда она с ним уедет, кроме детей - угрюмый муж и только?
Утром перед работой забежала к Алексею, стукнула в окно, он не сразу рассмотрел её в предутреннем сумраке, а когда узнал, заулыбался, окно распахнул.
- Нет, Алексей. – Понурив голову, произнесла Любаня. – Я пришла сказать вам «нет». Простите меня, пожалуйста. – И быстро пошла в сторону дороги.
Алексей хотел догнать, но передумал, перекрестил её и захлопнул окно.
Весь день Любаня не присела, привезли двух тяжелых больных – женщину, крепко избитую пьяным мужем, и ребёнка, упавшего с велосипеда и сломавшего два ребра. Она от них не отходила. Когда заступила на следующую смену, в ночь, было поспокойнее, и она свернулась калачиком на кушетке.
Тихо скрипнула дверь, она подняла голову, узнала громоздкую фигуру Марка Зиновьевича, хотела сесть, но не успела. Он положил тяжелую руку ей на плечо, другой извлёк из кармана шоколадку «Алёнка», сунул под подушку.
- Лежите, лежите, Любовь Семёновна. Отдыхайте. Я пришёл попрощаться. Завтра я выписываюсь.
- Я рада за вас.
- А через неделю мы с Сарой Львовной уедем.
- Счастливого пути.
- Буду помнить ваши умелые руки. – Он взял Любанину руку, поцеловал кончики пальцев, потом запястье… Он оказался очень умелым, этот немолодой и совсем не изящный мужчина. Любаня даже вскрикнула от неожиданного и очень сильного ощущения, и долго не могла прийти в себя после его ухода. А потом, ещё целую неделю, вспоминала то сладостное наваждение и даже немного позавидовала Саре Львовне.
Своей новой беременности она не удивилась, как не удивился ей на этот раз никто – все знали о сватовстве священника.
Фрося сильно возмущалась – на вид приличный человек, верующий, а туда же. Её словно прорвало. Никогда в жизни она не говорила так много слов в минуту, тем более злых. Корить священника перестала, когда на свет появился черноглазый мальчик с темными волосами, а поскольку Любаня была белобрысая, и Алексей тоже светлый, с легкой рыжиной, то он, стало быть, тут не при чем.
На вопросы, кто отец её очередного ребёнка, Любаня, как всегда, отмалчивалась. Сидела за ситцевой занавеской в окружении детей, смотрела сквозь чисто вымытое стекло вдаль, на вершины заснеженных сопок, и думала, что всё неправильно в её жизни, что обрекает детей на бедность, на безотцовщину, и если с ней вдруг что случится, кому они нужны. Вон и бабушка никак не успокоится.
Но Фрося со временем смирилась, за малышами присматривала, когда Любаня уходила на работу, и думала – куда их денешь, свои же. И Любаня, хоть и дура бесстыжая, а дочь.
По посёлку быстро разнесся слух, что приехали киношники из Москвы, ищут в тайге сказочные места для съёмок, и что Васька Блинников, исходивший тайгу вдоль и поперёк, отвёл их в сосновый бор, где между высокими и гладкими стволами сосен, сквозь густые кроны которых почти не проникает солнечный свет, растут метровые мухоморы, с белыми, будто выдавленными из тюбика с зубной пастой, нашлёпками на красных шляпках. Киношники пришли в полный восторг, выставили Ваське два ящика коньяку и весь двор теперь не просыхал, а сам виновник торжества допился до больницы – попал в отделение с тяжелым переломом ноги, причем обстоятельств, способствующих травме, не помнил, хоть убей.
Сорокапятилетний Васька Блинников, в одночасье превратившийся в Василия Иннокентьевича, поскольку ко всем больным персонал обращался только по имени-отчеству, сам себя сильно зауважал, даже позволял себе капризничать. К тому же, к нему косяком шёл народ, и собутыльники, и любопытные – узнать, что из себя представляют люди, снимающие кино, по понятиям местного населения - почти небожители. Васька хоть и важничал, но охотно и подробно рассказывал о чём говорили, что ели, как себя вели приезжие. Каждый раз в его рассказах добавлялись подробности, в том числе и выдуманные им самим.
Режиссер фильма Валерий Повелецкий свою вину, хоть и косвенную, в Васькиной болезни осознавал и потому пришел его навестить.
Блинников лежал с подвешенной ногой, но жалким не выглядел, покрикивал не медсестру, помогающую ему лечь поудобнее.
- Здравствуйте, Василий Иннокентьевич. - Приветствовал его режиссер.
- Здравствуйте. – Ответил Василий.
- Добрый день. – Произнесла медсестра и пошла к выходу.
Валерий замер, будто споткнулся. Никогда не слышал такого ангельского голоса. Даже подумал, что показалось. Но девушка вышла из палаты, он не успел её разглядеть.
За двадцать минут общения с Васькой кинорежиссер узнал о Любане всё, даже и то, чего она сама о себе не знала.
Уйти так просто, не увидев обладательницу неземного голоса, Повелецкий не мог и разыскал её в соседней палате.
Сидя спиной к двери, Любаня рассказывала малышу сказку. Точнее, читала наизусть то, что слышала десятки раз дома - «Бременские музыканты» в исполнении Олега Анофриева. Эту грампластинку любили слушать её дети, и она давно выучила её наизусть.
Нежный голос звучал как музыка.
- …И вдруг в окне показался черный кот! И залаял! Разбойники задрожали от страха ещё сильнее. А когда, вскочивший на подоконник, петух заорал по - ослиному, разбойники в ужасе бросились вон из избушки, решив, что на них напали злые волшебники…
Валерий подумал – вот как раз то, что ему нужно. На роль главной героини в своём фильме он долго искал актрису с ангельской внешностью. Нашел. Но голос у неё подкачал, внешности не соответствовал, был низким для такой роли и теперь ему нужен голос.
- … Ох, рано встаёт охрана! Если близко воробей, мы готовим пушку, если муха – муху бей! Взять её на мушку!... – Продолжала Любаня.
А Валерий подумал, что если голос – душа человека, то перед ним – ангел во плати, чистая и светлая душа, и все гадости, которые о ней рассказывал Блинников, не имеют к ней никакого отношения. А то, что детей рожает, пусть и без мужа, свидетельствует о том же. Другая бы аборты делала.
А Любаня, всю жизнь больше молчавшая, чем говорившая, словно берегла свой голос для одного-единственного, и теперь, как мифическая сирена, повела за собой искушенного и избалованного женским вниманием известного режиссера Валерия Повелецкого, но не на погибель, а в заоблачные выси.
Сказка закончилась, как и полагается сказке – свадебным пиром. Малыш уснул. Любаня поднялась и столкнулась в дверях с режиссером, подняла на него глаза. Он впервые увидел её лицо, опытным взглядом оценил его нефотогеничность, но это уже не имело никакого значения. Он осторожно снял Любанины очки и её ярко-синие глаза, освещенные доверчивой надеждой, потрясли его почти так же, как голос.
- Извините. - Он протянул ей очки, она поспешно надела их. – Могу я вас пригласить в кино? – Ляпнул первое, что пришло в голову.
- Я не могу. – Пролепетала Любаня. Впервые её приглашали в кино. – Смена заканчивается поздно, а дома ждут дети. Извините.
- Тогда я провожу вас после работы. Можно?
Она кивнула головой.
Он ждал её на проходной с большой охапкой таёжных цветов.
- Мне?
- Вам, конечно.
Любаня взяла букет неуверенно, не знала, что с ним делать, как держать, перекладывала с руки на руку. Всю дорогу молчала, слушала киношные байки и всякую прочую весёлую чепуху, и откуда-то пришло знание, что этот мужчина ей уже принадлежит. Не на час и не на ночь, а на всю жизнь.
На крыльце с Игорем на руках стояла Фрося. Увидев дочь с мужчиной, чуть не расплакалась. Совсем непутёвая её дочь, опять младенца в подоле принесет.
- Здравствуйте. Вот привел вашу дочь в целости и сохранности.
Фрося на приветствие не ответила, ушла в дом.
- Сердится ваша матушка.
- Задержалась я. Долго мы с вами шли. – Ответила Любаня, хотя материну тревогу правильно поняла.- Прощайте, Валерий Викторович. Приятно было познакомиться. – Любаня протянула ему ладошку лодочкой. Он бережно её взял, не отпускал. А она и не противилась.
- Люба, я через неделю уеду. Съёмки мы почти закончили. Поедите со мной?
- В качестве кого?
- Жены.
- Вы же меня совсем не знаете.
- Я о вас знаю всё. Ваши глаза мне обо всём рассказали.
- У меня трое детей.
- Хорошо!
- Они все от разных мужчин.
- И что?
- Это считается позором. В глазах местных жителей я – падшая женщина. Но я своих детей люблю больше жизни и никому их в обиду не дам.
- Я вместе с вами буду их защищать.
Всю ночь Любаня крутилась, не спала. Всё думала о странном, и, как ей казалось, легкомысленном разговоре, с наивными вопросами и необдуманными ответами, от которых завтра можно отказаться. Но опять что-то ей подсказывало, что всё всерьез и надолго.
Провожающих было много. Некоторых привело любопытство – что за москвича подцепила странная девушка Любаня Латынева. Наверное, урод или старик? Оказалось, мужчина приятной наружности, старше её лет на пять. Старшего Любиного сына он держал за руку, младшего прижимал к груди и тот сладко спал, положив голову ему на плечо. Конкордия ухватилась за материну юбку.
Фрося, Нина и Маргарита, почти уверенные, что Любаня снова беременная, не знали плакать им или радоваться. Страшно было отпускать её и детей в далёкую Москву с незнакомым мужчиной, а с другой стороны, теплилась надежда, что ей повезло больше, чем им.
В большой квартире Валерия, оставленной ему бабушкой, в самом центре столицы, всё показалось Любане родным и знакомым, словно здесь родилась и выросла. И город не пугал суетой и темпом жизни.
Их брак был заключен в конце лета в районном ЗАГСе, на самом деле в другом месте, на небесах. Но это выяснилось со временем. Чем дольше они жили, тем больше любили друг друга.
Петю определили в школу, Кору в детский сад, младшему пригласили няню. На всех детей Валерий оформил отцовство и дал им свою фамилию.
Валерий отвёл жену к специалисту, ей подправили брови, покрасили их черной краской, очки заменили на линзы и сделали другую прическу. Она посмотрела на себя в зеркало и закрыла лицо руками. Потом убрала ладони, ещё раз несмело взглянула на себя. Неужели это она? Всю жизнь дурнушка, сама себя не любила, а оказывается, совсем немного надо, чтобы полностью преобразиться.
Месяц Люба, теперь Любаней её никто не называл, занималась с преподавателем сценической речи, а потом озвучивала в фильме мужа главную героиню. Когда фильм вышел на экраны, и получил сразу несколько премий, о ней, вернее, о её голосе много говорили и писали, брали интервью. Предполагали, что она продолжит работу в кино, тем более что муж – режиссер. Но она снова устроилась в больницу.
Через десять лет приехала Любовь Семёновна в посёлок. Долго не могла решиться на эту поездку, словно что-то удерживало. То ли старые обиды, то ли боязнь разочарования. Приехала без предупреждения, не потому что хотела сделать сюрприз, а потому, что боялась, что в последний момент передумает и вернётся назад.
Шла по улице никем не узнанная, красивая, модно одетая женщина, давно отвыкшая от имени Любаня, смотрела вокруг, и сердце разрывалось от боли.
За несколько лет перестройки поселок пришел в полный упадок – разбитый асфальт, замусоренные улицы, черные прелые дома за такими же заборами, да изрытые вокруг склоны сопок, потерявшие свое прежнее очарование. Всевозможные артели, создаваемые на один сезон, искали золото. Золото не нашли, зато все изгадили и теперь потребуется не один десяток лет, чтобы на сопках вновь зацвел багульник. Она много ездила по стране, знала, что для сегодняшней России такое явление типичное, что кругом безработица и вечно пьяные мужики и всё это – символ безысходности, беспросветного будущего и унылого бытия, и было больно за земляков. Подумала, хорошо, что решилась тогда и уехала с Валерием и увезла отсюда детей. Петя теперь – подающий надежды музыкант, Конкордия занимается танцами, младший играет в хоккей и уже снялся у отца в фильме. Жалела только, что не получилось у них с Валерием родить ребёночка.
Фрося, совсем высохшая, но ещё очень подвижная, смущенно принимала невиданные подарки, думала, что никогда таких вещей не имела, прожила бы и без них, а деньги можно было бы на детей потратить.
Постаревшая и слегка поблёкшая Маргарита дочку выдала замуж, и сама вышла за вдовца, учителя физкультуры. Он был шутником, любителем розыгрышей, рядом с ним она всё время смеялась, и удивлялась - как прожила столько лет без него. Даже неулыбчивая Фрося начинала смеяться, когда приходил зять. И Нина замуж вышла, мальчика родила. У её бывшего мужа детей так и нет. Выходит, не в Нине было дело. А у Любани и вовсе всё хорошо. Вот и сложилось счастье у Фросиных дочек. Что ещё надо?
- Поедем ко мне, в Москву. – Звала её Любаня, но она ответила категорическим отказом. Ей и здесь хорошо, в этом старом доме, построенном её отцом. Всё привычно, каждая трещинка знакома, а в столице что она будет делать? Мешать?
15 августа 2011год.