А десять лет спустя ушёл дедушка.
Горестные чувства при печальном известии охватили многих. Но вспышку тягостных эмоций, как это водится среди людей, постепенно погасило время – эта удивительная субстанция, неразгаданная человеком.
И возможно ли её «разгадать» в принципе? Сдаётся мне, что нет никакой иной сущности, которую всегда так хотел понять человек, ставя перед собой задачу невозможную.
История человека свидетельствует: он всегда мучительно шёл к неизведанному с одной целью – поставить его себе на службу. Многое, даже очень, человеку на этом пути удалось. Но со Временем, по-моему, этот фокус не пройдет.
Человек, существо не вечное, в этом смысле всего лишь ничтожная часть неохватного целого, вечности. Тогда возможно ли человеку - понять и подчинить себе вечность в принципе?!
Голый абсурд.
А эмоции и страсти тоже скоротечны. Сколько их, самых острых эмоций и радостных, и невыносимо тяжелых, за время человеческого бытия кануло в эту самую непостижимую бездну – безо всякого следа. Кто вёл им учет, кто считал?
Грусть и уныние, в которые повергла нас смерть дедушки, постепенно ушли. Время осторожно сдуло их, оставив нам нечто более существенное – понимание его незаурядности и светлой доброты, а с другой стороны и непреложного факта: его с нами больше нет и не будет. В памяти тех, кто жил с ним в одно время, остался только его ускользающий образ.
Лишь через годы более полно и точно прочувствовали и уразумели: из нашей жизни вместе с дедушкой бесповоротно ушло нечто очень важное, значимое для нас: вот так же звенела и потом иссякла тугая струя родника, возле которого мы когда-то сделали привал.
Старшие отчётливо помнили силу и полезность горного ключа, когда от него оставалась лишь мелкая прозрачная лужица, как напоминание о прошлом. И вода та же, и такая же вкусная, но родника, способного дать жизнь целому селению – уже нет.
Вот и память, в которой лишь и остался дед, со своими поговорками и изречениями, глубокими суждениями, живой мимикой и тихим искренним смехом – способна греть только нас, знавших его.
Возможно, дедушка и ещё мог прожить, но, видимо, сам решил, что уже пора умирать. Теперь так думается. У каждого из нас свои выводы. Что послужило толчком, какой ему снизошёл знак – неизвестно.
– Я вас люблю, просто устал я очень, вы меня простите, - негромко с паузами не единожды повторял он, с трудом обращая взгляд в сторону очередного посетителя.
Ему не приходилось повышать голос. Все и так его слушали, не пропуская ни единого его слова – как и всегда.
Дедушка не болел, он просто перестал есть. Невероятно похудел, без конца курил свою «Приму» и пил чай. Лежал на кровати с большими подушками за спиной, окруженный заботой и вниманием близких.
Многочисленные родственники, друзья, знакомые считали своим долгом навестить его. В комнате, где он лежал, постоянно находились люди. В Дагестане всегда так. Это продолжалось, наверное, с месяц. Дед продолжал слабеть. Доктора из города, отведя близких в сторонку, разводили руками:
– Старость! Он просто угасает. Здесь мы бессильны, всё в руках Аллаха!
Дед не брился, и мягкая серебристая щетина скрыла глубокие морщины его исхудавшего и посеревшего лица. Глаза ввалились, но слабеющие искорки задора еще светились во взгляде. С присущим ему вниманием дедушка слушал людей, которые сидели по периметру комнаты, иногда обмениваясь с ними репликами.
Людей в комнате было всегда не менее пяти-шести человек. Если кто-то появлялся новый, то проходил поближе к изголовью кровати, где стоял свободный стул, присаживался на некоторое время и, преодолевая неловкость, невольно начинал задавать приличествующие, но дурацкие в этой ситуации вопросы: о здоровье, о самочувствии, да что у него болит.
Есть такая категория больных, которые только этого и ждут, и человек, опрометчиво задавший вопрос, скоро начинает понимать свою оплошность.
Такой больной сразу обрушивает на слушателя тягучий поток жалоб на здоровье, на вселенскую глупость врачей, на обстоятельства, которые всегда против него, несчастного, на черствость близких и непонимание окружающих.
Закруглить подобный монолог – весьма сложно. Это известный каприз, присущий некоторым из людей по жизни вообще, но совсем изматывает окружение больного, когда конец его близок.
Но дедушка не из этой категории. Он, философ по натуре, всегда отчетливо понимал, что живёт в огромном мире, сам являясь всего-то его частицей. Дедушкина мудрость происходила где-то и из этого точного посыла, который он полагал за одну из основ бытия.
Все, кто приходил, начинали задавать эти надоедливые, привитые всем с младых ногтей вопросы. Если не задавать, значит, ты плохо воспитан, будут обиды и недоумение. Но дедушка сразу деликатно, но твердо останавливал очередную вежливость каким-нибудь встречным вопросом, давая понять, что для него это – пустое, снимая тем самым, обузу с человека. И так обоим всё ясно. Лучше о чем-нибудь по существу, ведь мало – того самого времени! Оно всё дороже и дороже для уходящего.
– Так это же неправильно будет, отец, – возражал пришедший, – это наш обычай.
– Этот обычай хорош для тех, кто заболел и собирается выздоравливать. Я же вовсе не болею. Если болею, пусть врачи скажут – чем. Ни один не скажет! Просто мне – пора. Так хочет Аллах, – тихо с паузами говорил он, глядя в глаза собеседнику, и слабая улыбка освещала дедушкино усталое лицо.
– Не вижу здесь ничего стыдного, обидного или неловкого, - говорил дед, – давай я лучше тебе расскажу, как один раз мне на самом деле стало и обидно, и стыдно, и неловко. Все теперь говорят, что я мудрый. Что это такое, я не знаю, но в молодости случались со мной несуразные истории, как и с любым из вас.
И он привёл одну из многочисленных историй, случившихся в его жизни.
До самого конца он рассказывал о всяких поучительных ситуациях, участником или свидетелем которых ему довелось быть. Будучи деликатным, он не хотел, чтобы из-за него люди сидели и горевали. А рассказывая, он, очевидно, и сам отвлекался от грустных мыслей.
История, рассказанная дедушкой, о которой автор
узнал у других людей и попытался восстановить её
так, как если бы сам был на его месте.
- Это я теперь многое умею делать, только всё это уже мне не нужно, важно лишь то, что я действительно сделал или мог, но не сделал в жизни.
А начинал я сапожником в Баку, куда в начале двадцатых годов решил податься на заработки, так как я собирался жениться. А на такое дело нужны деньги.
С одобрения родителей отправились мы туда осенью с моим товарищем Набиром, его уже давно нет – рай ему. Зимой в горах делать нечего. Можно целыми днями смотреть на белые снега, пока не ослепнешь от этого, а ночами слушать тоскливый вой волков, да лай собак. Но денег это не прибавит, и жизнь не улучшится. Как говорится, не намочить зад – не поймать рыбу.
Дядя Набира уже много лет занимался сапожным ремеслом и имел в Баку свою мастерскую.
Надо ли вам рассказывать, что такое Баку в те годы!
Для нас, жителей гор, это был другой, огромный и незнакомый мир, влекущий как сказочный волшебный сундук. Город наполнен невероятным количеством самых разных людей и явлений, постоянно вызывавших у нас, неграмотных горцев, множество вопросов, задавать которые, чтобы не показаться глупцами, мы стеснялись, а обсуждали с Набиром между собой.
Было и много соблазнов, чего греха таить. Везде хотелось побывать, всё увидеть собственными глазами. Из этого мира – гор наших не видно, уж очень они далеко, да мы и не пытались их увидеть. Да и на что у нас смотреть, всё одно и то же – горы, да горы!
В Баку нас удивляло всё.
Огромные каменные дома из светлого ракушечника с большими окнами, каких в горных селениях не бывает. Улицы меж домов, подобные ущельям, наполненные шумом движения с утра и до вечера: звон и гул трамваев, сигналящие автомобили с открытым верхом и людьми в кожанках и шлемах, неспешный грохот повозок, влекомых мулами по булыжным мостовым, мерный цокот копыт от конных экипажей, проносящихся мимо.
Всё это невероятное мозаичное оживление, впечатляло нас, привыкших к тишине гор. Самый большой шум в горах – это ровный шум реки, бегущей по ущелью или весенний гром.
Нас поражали огромные восточные базары с пестрыми торговыми рядами, забитыми овощами и фруктами, горами зелени, рыбой, мясом и всякой всячиной. В воздухе витали ароматные запахи, плывущие из дверных проёмов шашлычных и духанов вместе со звуками зурны и барабана. Шныряли в густой толпе жилистые носильщики с кладью на плечах, громко требуя дороги; кричали торговцы, зазывая покупателей. Блеяли овцы, струями пускали искры из своих станков точильщики ножей, чадили кузни, из распахнутых дверей которых, раздавался звонкий перестук молотков.
Бесчисленные чайханы постоянно наполнялись разношёрстным галдящим людом: их громкий говор, возгласы и смех привлекали и тянули нас, как магнитом.
С волнением вслушивался я в смесь языков: азербайджанского, русского, иранского, грузинского, армянского, еврейского, турецкого, английского и ещё кучи всяких других. Радовался, когда слышал родную речь, она тоже звучала часто.
Это был Баку!
Мастерская находилась в полуподвальном помещении, и тряслась от движения трамваев. Казалось, что каждый, приближающийся с грохотом трамвай, вот-вот въедет прямо к нам.
Поначалу мы с Набиром невольно вздрагивали и втягивали головы в плечи, а посмотрев в сторону подвальных окон, видели бесконечно снующие мимо нас человеческие ноги в самой различной обуви, количество и разнообразие которой радовало гарантированным твёрдым заработком.
А мы уже были поглощены делом. Мастерская большая, из нескольких помещений.
Здесь в длинных фартуках сидели мастера, держали в губах сапожные гвозди и непрестанно подбивали, латали, зашивали и клеили обувь, надев её на металлическую «пяту», которую профессионально зажимали между колен.
Звуки и запахи мастерской ни с чем не перепутаешь: деловой перестук сапожных молотков, шум точильных станков и острый запах старых кож, обильно пропитанных потом множества ног бакинцев.
Дядя Набира только принимал заказы и выдавал готовую обувь, а работу распределял между мастерами: кто занимался ремонтом женской обуви, кто мужской. Самым опытным мастерам доверялся пошив обуви. По сути, здесь работала обувная артель. Работали мы с раннего утра и до позднего вечера.
Мы же с Набиром поначалу выполняли черновую работу: сортировали и складывали обувь, чистили, точили, клеили несложные детали, выносили мусор, наводили порядок, точили инструменты, готовили чай мастерам и прочее. Одно слово – подмастерья.
Мастера, тоже люди разные и разных достоинств. У лучших из них мы стремились учиться, постигая азы и секреты мастерства. Когда хозяин отсутствовал, уезжая за сырьем или по другим делам, мастера поленивее доверяли нам свою, более квалифицированную работу, а сами тут же садились играть в нарды, которые всегда под рукой, как и сапожный инструмент, и, с азартом кидая кости, с важным видом изрекали:
– Хватит уже вам учиться, парни, пора приниматься за настоящее сапожное дело, становиться устарчи (мастерами).
Мы же с Набиром потихоньку занимались их работой – починкой. За это денег не полагалось, но я был благодарен возможности учиться.
Через несколько месяцев мы уже неплохо справлялись и хорошо зарабатывали. Но главным я видел овладение искусством пошива обуви. Это то, что позволит заработать серьезные деньги, решит мою проблему с женитьбой, а главное, сделает меня самостоятельным и независимым человеком.
Ещё через какое-то время мне доверили шить мужские хромовые сапоги, и с этим я справился успешно. А отбою от таких заказов не было, все в стране ходили в сапогах – от Сталина до последнего пастуха. Модно было, – при этом дедушка произносил это слово так: «мудно».
В горских языках слова «мода» не существует, зато есть слово "адаты", что можно понимать, как постулаты или незыблемые уложения.
Свободного времени почти не оставалось. Но я шёл ещё дальше, мне надо было освоить шитье женских сапожек, и я прилежанием освоил и эту премудрость. Хозяин не мог нарадоваться, ведь за такую работу платили гораздо больше. Мне предоставили отдельное небольшое помещение, так как сюда хаживали на примерку девушки и женщины.
У Набира тоже неплохо получалось.
Как-то вышло, что у нас накопилось много заказов, срок которых истекал, тем не менее, я не удержался, махнул на всё рукой и пошёл послушать одного заезжего ашуга. Вы знаете, как я до сих пор люблю музыку, а особенно песни ашугов. Я много слышал об исполнителе, и меня ничто не могло удержать от посещения его концерта. Ашуг пел три часа без перерыва под бурные аплодисменты. Я вернулся лишь к полуночи. И в эту ночь я поспал лишь пару часов – работал.
А утром хозяин, рассыпаясь в любезностях, привёл в мастерскую важного вида иранца, видимо состоятельного, судя по его дорогой одежде, массивным перстням и золотым часам. Толстый иранец, надув щеки, спросил хозяина, за какое время мы можем выполнить срочную работу – пошить сапоги его дочери. Хозяин вопросительно посмотрел на меня.
– За четыре дня, уважаемый, - подумав, сказал я, глядя на очень дорогие туфли перса: такой фасон мне ещё не попадался.
– Э-э, нэт! Мине срочни. Я платить! Дэнег ви тири раза дам. Мине нада чириз тири дня! Тири! – показал он три своих толстых волосатых пальца.
Хозяин с надеждой смотрел на меня из-за спины перса и подавал красноречивые знаки, потирая большой и указательный палец – мол, деньги же!
– Хорошо, уважаемый, послезавтра утром будут готовы! А где же ваша дочь? Как мы снимем мерку с её ноги?
Тут перс развёл руками и сказал, что дочь придёт только тогда, когда обувь будет уже готова, так как она сейчас в отъезде.
– А как же…
– На-а! – достал он из саквояжа и небрежно бросил мне поношенный сапог, – для копи. Она хочит такая жи. Очин.
Я поймал сапог и, лишь глянув на него, понял, что с такой работой я ещё не сталкивался:
– Но мне придётся его разрезать на лекала!
– Резай! – иранец отвернулся от меня, – задатка на-а, – небрежно вручил он хозяину пачку ассигнаций. – Хиватыт?
– Хватит, уважаемый, хватит! – быстро пряча деньги, говорил хозяин.
Когда иранец, недовольно пыхтя, покинул мастерскую, я аккуратно распорол сапожок и, используя куски кожи как лекала, принялся за кропотливую работу по выполнению срочного заказа. Это было очень непросто, я изо всех сил старался, пытаясь в точности скопировать оригинал. Нельзя было ударить в грязь лицом.
Набир занимался другими накопившимися заказами.
Работа меня увлекла, хотя глаза мои слипались. Я работал, не покладая рук. Как я и обещал, работу выполнил в срок и, очень довольный этим обстоятельством, сразу заснул крепким сном тут же, в мастерской. Мне снилось, что я продолжаю шить прекрасные сапожки для симпатичной иранской девушки.
Но вскоре меня разбудил Набир.
Первое, что я увидел, с трудом раскрыв красные от недосыпа глаза – перса, державшего в руках мою работу. Он с недоумением вращал белками глаз, раскрывал и закрывал рот, будто что-то хотел сказать. Из-за его спины испуганно выглядывал хозяин. Наконец у перса, совсем обескураженного, вырвалось:
– Этта, этта чито - этта?! – лицо его побагровело, - паччиму два сапоги на одина нага?
Только после этого с оборвавшимся сердцем я увидел, что перс, держа сапожки в вытянутой вверх руке, крутит их перед своим носом, будто пытаясь рассмотреть их на свет. Два сапога на… одну ногу.
Набир отрешенно смотрел в подвальное окно на беспрерывное движение ног пешеходов. Хозяин за спиной перса взялся за голову. Меня прошиб холодный пот. Это была минута моего позора!
Я настолько потерял внимание от усталости, что, забыл переложить лекала и, углубившись в качество работы, оба сапога пошил на левую ногу. Меня ел стыд, я не понимал, как такое могло произойти.
Вдруг мы услышали звонкий девичий голосок. Вперед выступила дочка иранца –шустрая и живая девушка. Очень симпатичная. Лучше бы она была последней уродиной! Я хотел провалиться сквозь затертый пол мастерской.
Девушка весело засмеялась, глядя на нас с Набиром, походивших сейчас на соляные столбы, и выхватила из рук своего растерянного отца моё «произведение». Быстро осмотрев сапожки, ощупав аккуратные швы, она скинула свою обувь и сноровисто натянула сапожок на левую ногу. Притопнула. Он пришёлся ей точно впору! По-женски повертев ножкой так и эдак, она осталась довольна и, обращаясь ко мне, повелительно спросила:
– Ты шил?
– Я, уважаемая, – вздохнул я, потерянно уставясь в пол.
– Мне нужны сапоги к завтрашнему дню! Если ты сошьешь ещё два сапога – правых – к этому времени, мы заберём обе пары! Мне очень понравилась твоя работа. Я просто знаю, что так хорошо никто не сделает. Ты – настоящий устар. - Да, отец? – она повернулась и лукаво посмотрела на оторопевшего иранца, - посмотри, какая прекрасная тонкая работа. Так и в Париже не шьют!
Тот, обернувшись к нашему хозяину, лишь обескуражено развёл руками. Мол, теперь уж не знаю, что и сказать!
Хозяин, вытирая платком вспотевший лоб, сверкнул в мою сторону глазами и выжал из себя:
– Он такой, он всё может, уважаемый! – правда, это прозвучало несколько двусмысленно.
Мои щёки полыхнули огнём:
– Я смогу! Я обязательно сделаю для вас работу в срок. ПриходИте завтра утром! – с горячностью воскликнул я, и почему-то уже знал, что выполню своё обещание, чего бы это мне не стоило.
Оставив сапоги, заказчики ушли.
Девушка напоследок бросила быстрый заинтересованный взгляд на Набира, который, как зачарованный, глаз с неё не сводил, пока она была здесь. А что: Набир тоже парень – хоть куда!
Как говорится, день да ночь – сутки прочь. К утру две пары отличных сапожек ждали свою хозяйку. Мне легко далась эта работа, я уже имел опыт. Хозяин меня даже не поругал: вместо одной пары сапог пошито две и за срочность щедрый иранец оплатил тоже – за две пары сапог. Правда, я понимал, что щедрости этой мы обязаны красавице-дочери перса.
– Вот так закончилась эта история с моей промашкой и позором. А вы говорите – мол, «мудрый». Да дураком я был, хотя и знаете вы меня сейчас как неплохого устарчи, – обращаясь к сидевшим в комнате, неожиданно заключил дед.
– Почему ты так говоришь? – невольно вырвалось у слушателей в комнате.
– Потому что с сапогами мучился я, а на девушке этой женился потом Набир. Он затем уехал в Иран и стал большим человеком. Так уж повернулось, расскажу в другой раз, надеюсь, Аллах оставит мне эту возможность.
Барановичи, 2012
На фото автор с горцами-мудрецами. Махачкала, 2022