(сокращенная глава из мини-повести "Яичница с сахаром")
Возможно, дедушка и ещё мог прожить. Но теперь, спустя десятки лет, уже сам с седой головой, я думаю, он просто так себе решил: пора уходить. Что стало толчком, какой ему снизошёл знак – не знаю.
– Я вас люблю, просто устал я очень, простите меня, - слабым голосом, с паузами говорил он, с трудом обращая взгляд в сторону собеседника. Было много приходящих его навестить, как и принято в Дагестане.
Ему не приходилось повышать голос. Все и так его слушали, не пропуская ни единого слова – как и всегда.
Дедушка не болел, он просто перестал есть. Лежал на кровати с большими подушками за спиной, окруженный заботой и вниманием близких. Невероятно похудел, без конца курил свою «Приму» с мундштуком и пил ядреный чай.
Доктора из города в сторонке говорили близким, разводя руками:
– Старость! Он просто угасает. Здесь мы бессильны, всё в руках Аллаха!
Дед не брился, и мягкая серебристая щетина скрыла глубокие морщины его исхудавшего и посеревшего лица. Глаза ввалились, но слабеющие искорки задора еще светились во взгляде, когда он, сделав усилие, обращал взор к собеседнику. Искра появлялась, если человек говорил о вещах, требующих напряжения мысли. Если просто болтал, дед разочарованно и с несогласием тихо говорил:
– Ва-а-а..., – и отворачивал голову или просто надолго смыкал губы, показывая, что он так устал, что и говорить-то не может. Но для беседы о существенном или о чем-то спорном, интересном, он мог даже отложить желание умереть. Такова была его натура.
Людей в комнате было всегда не менее пяти-шести человек. Вновь вошедший подсаживался ближе к кровати и начинал задавать привычные в этой ситуации, но дурацкие, по сути, вопросы: о здоровье, о самочувствии, да что и где болит.
Но дедушка, философ по натуре, отчетливо понимал, что является всего-то частицей мира. Его житейская мудрость опиралась где-то и на этот точный посыл.
Поэтому он сразу деликатно давал понять, что вопросы эти – пустое.
Но, если не задавать подобных вопросов, значит, ты – инопланетянин или просто плохо воспитан.
– Так это же неправильно будет, отец, – возражал пришедший, – это наш обычай.
– Этот обычай хорош для тех, кто заболел и собирается выздоравливать. Я же вовсе не болею. Если болею, пусть врачи скажут – чем. Ни один не скажет! Просто мне – пора. Так хочет Аллах, – со слабой улыбкой тихо говорил дед, глядя в глаза собеседнику.
– Не вижу здесь ничего стыдного, обидного или неловкого. Ты не забивай себе этим голову. Дай-ка я лучше тебе расскажу, как один раз мне на сАмом деле стало и обидно, и стыдно, и неловко. Все теперь говорят, что я мудрый. Что это такое, я не знаю, но в молодости случались со мной несуразные истории, как и с любым из вас.
И он привёл одну из многочисленных историй, случившихся в его жизни. До самого своего конца он что-нибудь рассказывал окружающим.
История, рассказанная дедушкой,
которую автор услышал много позже,
и попытался представить здесь её так,
как, если бы оказался на его месте.
Это я теперь многое умею делать, только всё это уже мне не нужно, важно лишь то, что я действительно сделал или мог, но не сделал в жизни.
А начинал я сапожником в Баку, куда в начале двадцатых годов решил податься на заработки, так как я собирался жениться. А на такое дело нужны деньги.
С одобрения родителей отправились мы туда осенью с моим товарищем Набиром, его уже давно нет – рай ему. Зимой в горах делать нечего. Можно целыми днями смотреть на белые снега, пока не ослепнешь от этого, а ночами слушать тоскливый вой волков, да лай собак. Но денег это не прибавит, и жизнь не улучшится. Как говорится, не намочить зад – не поймать рыбу.
Дядя Набира уже много лет занимался сапожным ремеслом и имел в Баку свою мастерскую.
Надо ли вам рассказывать, что такое Баку в те годы!
Для нас, жителей гор, это другой, огромный и незнакомый мир, влекущий, как сказочный волшебный сундук. Город наполнен невероятным количеством самых разных людей, явлений, которые поражали нас, неграмотных горцев, вызывая множество вопросов, задавать которые, чтобы не показаться глупцами, мы стеснялись и обсуждали с Набиром между собой.
Было и много соблазнов, чего греха таить. Везде хотелось побывать, всё увидеть собственными глазами. Из этого мира гор наших не видно, уж очень они далеко, да мы и не пытались их увидеть. Да и на что у нас смотреть, всё одно и то же тебе – горы, горы и еще горы!
В Баку нас удивляло всё. Огромные каменные дома из светлого ракушечника с большими окнами, каких в горных селениях не бывает. Улицы меж домов, подобные ущельям, наполненные шумом движения с утра и до вечера: звон и гул трамваев, сигналящие автомобили с открытым верхом и людьми в кожанках и шлемах, неспешный грохот повозок, влекомых мулами по булыжным мостовым, мерный цокот копыт от конных экипажей, проносящихся мимо.
Всё это невероятное мозаичное оживление, впечатляло нас, привыкших к тишине гор.
Самый большой шум в горах – это ровный шум реки, бегущей по ущелью, или весенний гром.
Поражали огромные восточные базары с пестрыми торговыми рядами, забитыми овощами и фруктами, горами зелени, рыбой, мясом и всякой всячиной. В воздухе витали ароматные запахи, плывущие из дверных проёмов шашлычных и духанов вместе со звуками зурны и барабана.
Шныряли в густой толпе жилистые носильщики с кладью на плечах, громко требуя дороги; кричали торговцы, зазывая покупателей. Блеяли овцы, струями пускали искры из своих станков точильщики ножей, чадили кузни, из распахнутых дверей которых раздавался звонкий перестук молотков.
Бесчисленные чайханы постоянно наполнялись разношёрстным галдящим людом: их громкий говор, возгласы и смех привлекали и тянули нас, как магнитом.
С волнением вслушивался я в смесь языков: азербайджанского, русского, иранского, грузинского, армянского, еврейского, турецкого, английского и разных других. Радовался, когда слышал родную речь, она тоже звучала часто.
Это был Баку!
Мастерская находилась в полуподвальном помещении, и тряслась от движения трамваев. Казалось, что каждый, приближающийся с грохотом трамвай, вот-вот въедет прямо к нам.
Поначалу мы с Набиром невольно вздрагивали и втягивали головы в плечи, а посмотрев в сторону подвальных окон, видели бесконечно снующие мимо нас ноги в самой различной обуви, количество и разнообразие которой радовало гарантированным твёрдым заработком.
А мы уже были поглощены делом. Мастерская большая, из нескольких помещений.
Здесь в длинных фартуках сидели мастера, привычно держа в сжатых губах сапожные гвозди, и непрестанно подбивали, латали, зашивали и клеили обувь, надев её на металлическую «пяту», которую профессионально зажимали между колен.
Звуки и запахи мастерской ни с чем не перепутаешь: деловой перестук сапожных молотков, шум точильных станков и острые запахи горячего клея, старых кож, обильно пропитанных потом множества ног бакинцев.
Дядя Набира только принимал заказы и выдавал готовую обувь, а работу распределял между мастерами: кто занимался ремонтом женской обуви, кто мужской. Самым опытным мастерам доверялся пошив обуви. По сути, здесь работала обувная артель. Работали мы с раннего утра и до позднего вечера.
Мы с Набиром поначалу выполняли черновую работу: сортировали и складывали обувь, чистили, точили, клеили несложные детали, выносили мусор, наводили порядок, точили инструменты, готовили чай мастерам и прочее. Одно слово – подмастерья.
Мастера тоже люди разные и разных достоинств. У лучших из них мы стремились учиться, постигая азы и секреты мастерства. Когда хозяин отсутствовал, уезжая за сырьем или по другим делам, мастера поленивее доверяли нам свою, более квалифицированную работу, а сами тут же садились играть в нарды, которые всегда под рукой, как и сапожный инструмент, и, с азартом кидая кости, с важным видом изрекали:
– Хватит уже вам учиться, парни, пора приниматься за настоящее сапожное дело, становиться устарами (мастерами).
Мы же с Набиром потихоньку занимались их работой – починкой. За это нам денег не полагалось, но я был благодарен возможности учиться.
Через несколько месяцев мы уже неплохо справлялись и хорошо зарабатывали. Но главным я видел овладение искусством пошива обуви. Это то, что позволяло заработать серьезные деньги и решало проблему с женитьбой, сделав меня самостоятельным и независимым человеком.
Ещё через какое-то время мне доверили шить мужские хромовые сапоги, и с этим я справился успешно. А отбою от таких заказов не было, все в стране ходили в сапогах – от Сталина до последнего пастуха. Модно было, – при этом дедушка произносил это слово так: «мудно». В горских языках слова «мода» не существует, зато есть консервативное слово "адаты", что можно понимать, как постулаты или незыблимые уложения.
Свободного времени почти не оставалось. Но я шёл всё дальше, мне надо было освоить шитье женских сапожек, и я прилежанием освоил и эту премудрость. Хозяин не мог нарадоваться, ведь за такую работу платили гораздо больше. Мне предоставили отдельное небольшое помещение, так как сюда хаживали на примерку девушки и женщины.
У Набира тоже неплохо получалось.
Как-то вышло, что у нас накопилось много заказов, срок которых истекал, тем не менее, я не удержался, махнул на всё рукой и пошёл послушать одного заезжего ашуга. Вы знаете, как я до сих пор люблю музыку, а особенно песни ашугов. Я много слышал об исполнителе, и меня ничто не могло удержать от посещения его концерта. Ашуг пел три часа без перерыва под бурные аплодисменты. Я вернулся лишь к полуночи. И в эту ночь я поспал лишь пару часов – работал.
А утром хозяин, рассыпаясь в любезностях, привёл в мастерскую важного вида иранца, видимо состоятельного, судя по его дорогой одежде, массивным перстням и золотым часам.
Толстый иранец, надув щеки, спросил хозяина, как быстро мы сможем выполнить срочную работу – пошить сапоги его дочери. Хозяин сразу вопросительно посмотрел на меня.
– За четыре дня, уважаемый, – подумав, сказал я, глядя на очень дорогие туфли перса: такой фасон мне ещё не попадался.
– Э-э, нэт! Мине срочни. Я платить! Дэнег ви тири раза дам. Мине нада чириз тири дня! Тири! – с трудом растопырил он три своих толстых волосатых пальца.
Хозяин с надеждой смотрел на меня из-за спины перса и подавал красноречивые знаки, потирая большой и указательный палец – мол, деньги же!
– Хорошо, уважаемый, завтра утром будут готовы! А где же ваша дочь? Как мы снимем мерку с её ноги?
Тут перс развёл руками и сказал, что дочь придёт только тогда, когда обувь будет уже готова, так как она сейчас в отъезде.
– А как же…
– На-а! – достал он из саквояжа и небрежно бросил мне поношенный сапог, – для копи. Она хочит такая жи. Очин.
Я поймал сапог, прижав его к груди и, лишь разглядев, понял, что с такой работой я ещё не сталкивался:
– Но мне придётся его разрезать на лекала!
– Резай! – иранец отвернулся от меня, – задатка на-а, – небрежно вручил он хозяину пачку ассигнаций. – Хиватыт?
– Хватит, уважаемый, хватит! – быстро пряча деньги, говорил хозяин.
Иранец, переваливаясь и недовольно пыхтя, покинул мастерскую. Хозяин,взволнованный солидным заказом, подошел ко мне и, положив руку мне плечо, посмотрел на меня долгим взглядом и торжественно молвил:
– Ну что, устар! Вот и твое время пришло. Покажи всё, на что способен!
Я помолчал в раздумьях и кивнул головой. Аккуратно распоров сапожок, я принялся за кропотливую работу по выполнению срочного заказа, используя куски кожи из старого сапожка как лекала.
Прикладывая все навыки и старание, я стремился в точности скопировать оригинал. Нельзя было ударить в грязь лицом!
Набир озадаченно покачал головой, выразив тем сочувствие, и занялся скопившимися заказами по ремонту. Он работал очень быстро, беря количеством, я же больше занимался только пошивом обуви, постигнув в этом деле многие секреты.
Работа меня увлекла, хотя глаза и слипались от бессонной ночи. Я работал, не покладая рук, и заказ, все же, выполнил в срок. Очень довольный, что слово сдержал, я облегченно вздохнул и сразу заснул крепким молодым сном – тут же в мастерской, прислонив голову к стеллажу. Мне снилось, что я продолжаю шить и тачать сапожки, которые становились в моих руках ещё изящнее и красивее, отчего я испытывал во сне неописуемую гордость и профессиональный восторг, представляя, как радуется и восторгается моей работой симпатичная иранская девушка. И ещё в волшебных грезах звучала изумительная мелодия, и ашуг, гулко ударяя по струнам тара, неповторимым высоким голосом пел о неразделенной любви, причем так проникновенно, что наворачивались светлые слезы.
Но вскоре я проснулся от того, что меня энергично тряс за плечо Набир:
– Просыпайся, брат! Скорее, скорее!
Первое, что я увидел, с трудом раскрыв красные от недосыпа глаза, – перса, который, держа в руках мою работу, разглядывал её с раскрытым в удивлении ртом. Он с недоумением вращал белками глаз, и будто очень что-то хотел сказать, но его словно заклинило. Из-за спины заказчика испуганно выглядывал хозяин. Наконец, у обескураженного – чем, со сна я не мог никак понять – перса, вырвалось:
– Этта! Этта чито – этта?! – лицо его побагровело, – паччиму два сапоги на одина нага?!
Только после этого с оборвавшимся сердцем, я увидел, что перс, держа сапожки в вытянутой вверх руке, крутит их перед носом, будто пытаясь рассмотреть их на свет.
Два сапога на… одну ногу!
Набир отрешенно смотрел в подвальное окно на беспрерывное движение ног пешеходов. Хозяин за спиной перса взялся за голову. Меня прошиб холодный пот. Это была минута моего позора!
Я настолько потерял внимание от усталости, что забыл переложить лекала и, углубившись в качество работы, оба сапога пошил на левую ногу. Меня ел стыд, я не понимал, как такое могло произойти.
Вдруг мы услышали звонкий девичий голос. Вперед выступила дочка иранца – шустрая и живая девушка. Очень симпатичная и красивее, чем во сне. Лучше бы она была последней уродиной! Я хотел провалиться сквозь затертый пол мастерской.
Девушка звонко засмеялась, глядя на нас с Набиром, замерших соляными столбами, и выхватила из рук растерянного отца моё «произведение».
Быстро осмотрев сапожки, ощупав аккуратные швы, она скинула свою обувь и сноровисто натянула сапожок на левую ногу. Притопнула. Он пришёлся ей точно впору! По-женски повертев ножкой так и эдак, она осталась довольна и, обращаясь ко мне, повелительно спросила:
– Ты шил?
– Я, уважаемая, – вздохнул я, потерянно уставясь в пол.
– Мне нужны сапоги к завтрашнему дню! Если ты сошьешь ещё два сапога – правых – к этому времени, мы заберём обе пары! Мне очень понравилась твоя работа. Я просто знаю, что так хорошо никто не сделает. Ты – настоящий устар! Да, отец? – она повернулась и лукаво посмотрела на оторопевшего иранца, – посмотри, какая прекрасная тонкая работа. Так и в Париже не шьют!
Тот, грузно поворотившись к нашему хозяину, лишь обескуражено развёл руками. Мол, теперь уж не знаю, что и сказать!
Хозяин, промокая платком вспотевший лоб, выжал из себя:
– Он у нас такой, он – всё может, уважаемый! – правда, это прозвучало несколько двусмысленно.
Мои щёки полыхнули огнём:
– Я смогу! Я обязательно сделаю для вас работу в срок. ПриходИте завтра утром! – с горячностью воскликнул я, и почему-то уже знал, что выполню своё обещание, чего бы это мне ни стоило.
Оставив сапоги, заказчики ушли.
Девушка напоследок бросила быстрый заинтересованный взгляд на Набира, который, как зачарованный, всё это время глаз с неё не сводил. А что? Набир тоже парень – хоть куда!
Как говорится, день да ночь – сутки прочь. К утру две пары отличных сапожек ждали свою хозяйку. Эта работа мне далась легко, я уже имел опыт.
Хозяин меня даже не поругал: вместо одной пары сапог – пошито две, и за срочность щедрый иранец оплатил тоже – за две пары сапог. Правда, я понимал, что щедростью этой мы обязаны красавице-дочери перса.
– Вот так и закончилась эта история с моей промашкой и позором. А вы говорите – мол, «мудрый». Да дураком я был, хотя вы меня сейчас и знаете как неплохого устарчи, – обращаясь к сидевшим в комнате, неожиданно заключил дед.
– Почему ты так говоришь? – невольно вырвалось у слушателей в комнате.
– Да потому, уважаемые, что с сапогами мучился я, а на девушке этой женился потом Набир!
Он затем уехал в Иран и стал большим человеком. Так уж повернулось, расскажу в другой раз. Надеюсь, Аллах ещё подарит мне эту возможность.
Барановичи, 2012
На фото - автор с горцами-мудрецами. Махачкала, 2022