Что вспомню я?
Всё движется к тёмному устью.
Когда я очнусь на краю,
Наверное, с резкою грустью
Я родину вспомню свою.
Что вспомню я? Чёрные бани
По склонам крутых берегов,
Как пели обозные сани
В безмолвии лунных снегов.
Как тихо суслоны пшеницы
В полях покидала заря,
И грустные, грустные птицы
Кричали в конце сентября.
И нехотя так на суслоны
Садились, клевали зерно, -
Что зёрна? Усталым и сонным,
Им было уже всё равно.
Я помню, как с дальнего моря
Матроса примчал грузовик,
Как в бане повесился с горя
Какой-то пропащий мужик.
Как звонко, терзая гармошку,
Гуляли под хохот и свист,
Какую чудесную брошку
На кепке носил гармонист...
А сколько там было щемящих
Всех радостей, болей, чудес,
Лишь помнят зелёные чащи
Да тёмный еловый лес!
Почему меня привлекло именно это стихотворение? Понять причину моего предпочтения несложно - достаточно вчитаться в первые его строки. Настроение моментально меняется (от нейтрального или весёлого к серьёзному и задумчивому) уже после первых стихов: "Всё движется к тёмному устью". Эта строка - как программа, задающая тон размышлениям читателя, который незаметно начинает жить авторскими образами, сопереживать ему и в конце, после прочтения последнего стиха, - испытывает неожиданное потрясение: от внезапного ли прозрения о сути человеческого бытия, от расшатанности ли привычных, устоявшихся за годы представлений об окружающем пространстве и своей в ней роли... Часто ли мы задумываемся о своём последнем дне на земле? За будничными монотонными занятиями - вряд ли, а уж думать о том, что дорогого может в такой момент представить нам память, чтобы скрасить тоску - и вовсе не приходит в голову. Рубцовское стихотворение это делает безо всяких видимых принудительных механизмов, но делает это мощно.Но на самом ли деле эти механизмы "невидимы", и в чём кроется секрет их эффективности? Ведь отчего-то же создаётся сильное впечатление тесного, лицом к лицу столкновения с холодящей тайной вечности, которая обещает тебе сомнительные (в плане удовольствия) откровения? Бесспорно, прикоснуться к нечто подобному предстоит каждому живущему в своё время, но до самого конца наше сознание хранит от подобных моментов простая житейская мудрость: нет нужды человеку знать будущее. А вот автор посчитал иначе и убедил меня в этом. Каким образом - мне предстоит разобраться. Буду по возможности последовательна. Что же в художественном мире поэта показалось мне таким знакомым и родным или наоборот - до дрожи необычным, что магнитом привлекло моё внимание при выборе стихотворения и невольно заставило, как на некую анкету, искать ответ на вопрос: "Что вспомню я?" Главная идея лежит на поверхности, её нет необходимости отыскивать и формулировать, используя, как рабочие формулы, образы и мотивы, заключённые в произведении. "Всё движется к тёмному устью". Вот она - идея и одновременно - программа. Прочитав до конца, можно лишь добавить немногое: да, всё движется к неизвестному "устью", своему концу, неумолимо, ежемоментно, но даже на краю пути человеку в утешение даётся время и возможность окунуться, помимо грустных, и в светлые, радостные воспоминания о прожитом, которые согреют остывающее сердце и подготовят претрепетную душу к переходу... Умирать всегда мучительно от неизвестности, но всегда есть что вспомнить: упрямая память не даёт нам покоя неприятным картинами при жизни, она же способна послужить добрую службу перед приходом вечности, сравняв по значимости и радость, и горе и наполнив душу необыкновенным теплом - а оно тем теплее, чем меньше остаётся...Сколько эмоций вспыхивает в этот короткий промежуток в затухающем сознании! Весь спектр - от "резкой грусти", усталости (от жизни?) и сонливой безразличности, обречённости и ощущения собственной никчёмности (чем я лучше того мужика, что повесился "с горя" в бане?) до детского восхищения игрой гармониста и его кепкой с "чудесной брошкой", которую тот приколол, верно, из озорства, его звонкой плясовой песней, от которой - до сих пор звон, топот и свист чудятся, "всех радостей, чудес" (всего и не перечислить). Почему столь разные эмоции и чувства, переплетаясь между собой, не вызывают внутренней сумбурности? Наверное, потому, что жизнь невозможно разделить на отдельные части и выбрать для себя только приятные и светлые; каждый день грустен и прекрасен по-своему - это становится ощутимо именно в последние минуты... даже самому удивительно.
Человек очутился на краю, дальше - уже не привычный проторённый путь, а тёмное туманное царство неизвестности, устье, ведущее в него, сужается всё больше и больше (да когда же оно окончится, проклятое, уже и дышать невмоготу, руки-ноги не разогнуть, а назад пути - нет). Ещё возмущаешься по привычке, а глядь - уже и не дышишь, рук-ног давно нет, да и сам ты уже - часть небытия, единственное, что тебе дозволено - возможность покритиковать загробные порядки... Так оно будет или нет - никто не знает, но устрашающее "устье", созданное воображением Рубцова, обещает нечто подобное. Возможно, это - устье реки жизни, где-то переходящее в исток Леты. Сознание ещё функционирует, и автор с "резкой грустью" вспоминает родину: теперь он не хозяин своему воображению, главным распорядителем выступает освобождённая от иерархической подчинённости разуму память, а ей виднее... Отчаяние подхватывает эстафету грусти: чёрные бани, раскинутые по крутым склонам контрастируют с лунной белизной снегов, контраст усиливается на звуковом уровне - снежное безмолвие (скорее "видимое" - ведь "песня" санных полозьев отрицает безмолвие в тот момент, когда участок дороги, видимый автором, пересекает обоз) в какой-то момент прорезает звук движущихся саней, в сто крат усиленный морозом. Окна бань черны, обоз исчез за горизонтом - люди отошли вдаль, вот и заря покидает поля - темнота наступает, а завтрашнего восхода человеку уже не дождаться! Картину угасающей жизни дополняют "грустные, грустные" птицы, которые кричат, кричат, садясь на пшеничные суслоны, но не клюют зерно - настолько они ко всему равнодушны; нездешний сон коснулся и их век. Да нет же: просто конец сентября, им пора лететь на юг, но автор и их не увидит в полях весной. Птицы кричат..., но летом они запоют! Заря прощается с полями, но утром она вернётся! Бани черны, но в субботу они расцветятся весёлыми огоньками, зажжёнными заботливыми хозяйками! Всё это будет, но у Рубцова этого нет. Сознание сползает по наклонной в леденящую пропасть - без огней, без тепла, наполненную неясными вскриками. Автор в какой-то момент вспохватывается: подождите, я ещё не умер! Вот вспомнил: однажды с дальнего моря в деревню грузовик примчал матроса - и кривая склона пропасти нехотя выравнивается, давая возможность увереннее опереться скользящими ногами и даже вскинуть голову и отыскать ошалевшими от внезапной надежды глазами то место, тот "край", с которого он соскользнул под птичий крик. Будто с возвращением матроса добавились иные звуки - учащённый от радости стук материнского сердца и сердец деревенских девчонок на выданье. СтоЮ, братцы, стоЮ на верной земле, теперь уже точно выкарабкаюсь, а тёмный обрыв за спиной - только игра воображения.
Я готова облегчённо перевести дух вместе с автором, но неожиданно перед глазами откуда-то сверху срывается чьё-то тело и, задёргавшись мелкими толчками от собственной тяжести, медленно поворачивается ко мне страшным, оскаленным, обезображенным вывалившимся языком лицом. Как будто издевается: нате вам, мечтатели!..Рубцов напрямую не упоминает об этих подробностях, каждый из вновь возникающих образов красноречив сам по себе; ему нет нужды добавлять какие-либо комментарии - каждый из читателей хоть раз в жизни, но видел, слышал подобное. Задача автора - дать образ так, чтобы вызвать к жизни собственные переживания читателя; тема, затронутая им в стихотворении, настолько ёмка, что не требует развёрнутых картин (иначе получится поэма), а обходится простым перечислением... Говорят, с горя повесился. Это ж какое было горе, что довело до петли? И сердце немеет от мысли, что твой путь мог окончиться так же. Где то теперь его душа горе мыкает - подумать страшно. Мужик этот, будь он не ладен, ухнул в пропасть, сорвавшись с петли, - меня за собой не утянул, но душа соскользнула за ним вслед. Тело отмирает, и душа утеряна. И тут снова выручила заботливая память: в ушах рассыпался звон гармошки, и вспомнилось, как "звонко, терзая гармошку, гуляли под топот и свист"!! Тут и детский восторг перед "чудесной брошкой" на кепке (вырасту, такую же заведу!). Вот этот детский восторг нечаянно спасает всех: и автора, и меня, и других читателей. Всё становится на свои места, страх отступает окончательно, и главная мысль теперь такая: жизнь была, есть и будет и она прекрасна. Как апофеоз немыслимого напряжения всех душевных сил - последняя строфа:
А сколько там было щемящих
Всех радостей, болей, чудес...
Будто самый главный аргумент в итоге - память, которую хранят об этом немые свидетели:
Лишь помнят зелёные чащи
Да тёмный еловый лес!
"Зелёные чащи" (лето!), тёмный ельник (поздняя осень) - летом помнят, осенью, зимой, во все времена года, всю жизнь, ныне и присно и во веки веков. Не молитва ли это, сложенная очередным, подходящим к краю, устью, смертным, уникальный, единственный опыт умирания?
Какие же образы населяют этот необычный мир? Да самые простые, которые дороги сердцу человеческому в этой жизни и особенно - в последние её мгновения. Краткое "всё" вмещает в себя действительно всё - весь живой мир; только неодушевлённая природа имеет некоторые шансы на вечность, но и они спорны. Те же баньки - наверняка переживут они глядящего на них с грустью человека, но и дерево, из которого они выстроены, также не вечно. Задержавшийся возле жерла прожорливого "устья" человек пытается окинуть взглядом то пространство, что составляло совсем недавно его мир, его родину, и память на удивление благосклонна к нему - горизонт понемногу расширяется. Глаз замечает сначала крутые речные берега с разбросанными на них банями; сама река только подразумевается, но, раз есть берега, значит, есть и река. Взгляд, почуяв свободу, жадно цепляется за всплывающие в памяти картины и, не умея охватить их все разом, пытается связать обобщающим словом"родина" их, относящихся к разным годам, временам года и не всегда принадлежащих памяти поэта (ведь и "зелёные чащи", и "еловый лес" помнят больше, чем он). Бани сменяются обозными санями, чёрными точками нарисованными на бескрайнем снежном просторе, залитом лунным светом. Пространство художественного мира заполняется прихотливым узором из разбросанных банек, цепочки обоза, стройных рядов суслонов - свет последних лучей заходящего солнца всё слабее, но суслонные верхушки, как шеломы уснувшего на привале древнего войска, продолжают этот узор, непрерывность которого так важна сейчас для автора. Осенний сумрак расчерчен стрелками крыльев "усталых и сонных птиц" - их полёт, низкий и бесцельный, и сами она - как эмигранты, по недоразумению вынужденные задержаться на родине перед отлётом. С нею их уже ничто не связывает, даже хлеб родной земли не просто горек - уже не нужен. Странное дело, погружаясь в потёмки, картины родной стороны не исчезают, а, группируясь в своеобразную контрастную мозаику, плотно держатся друг друга. Вот за дальним суслоном мелькнула подвижная точка - грузовик. Приехал с "дальнего моря" матрос, насовсем или в отпуск. И тут же под крышей одной из бань взметнулась стая загалдевших галок - чья-то отлетевшая душа их потревожила ("повесился с горя мужик"). Чащи и ельник - да вот и они, вокруг, заполнили всё свободное пространство, куда хватает глаз - бескрайние северные леса, скрывающие тьму "радостей, болей, чудес", что ведомы и неведомы человеку. Всё это - родина! Пространство неохватное, не затянет его никакое устье; одинокая душа, уходящая из него - как добровольная жертва - в залог бессмертия милой земли. Пусть длится она в веках и последующих поколениях... Мотив бесконечности жизни звучит в унисон с грустным напевом о краткости человеческого бытия. Звуки, разные по тональности, не входят в диссонанс друг с другом. Мелодичное, однообразное поскрипывание полозьев о хорошо укатанные колеи санного пути усилено колокольчиками вымороженного до стеклянного звона воздуха; даже заря, кажется, не бесшумно уходит с полей - сусальные её пластинки медленно стекают с крутых боков суслонов и, упав на землю, рассыпаются на тысячи легковесных кусочков, которые смешиваются с торчащими из земли остатками соломы и шуршат, шуршат. Птичий крик напоминает предсмертный вопль попавшей под нож невинной души, - но и он не успевает нарушить хор голосов: птицы настолько устали, что у них недостаёт сил не то что кричать - клевать зерно, а силы так нужны перед дорогой! Топот и свист деревенского гулянья привносят в общий строй звуков и голосов весёлые ноты - в них и переливы гармони, и звон праздничной посуды, и рокот возбуждённых людских голосов - есть ли на свете музыка более любезная сердцу, будь оно детское, старческое? Гармонист весёлый, молодой, старается, а брошка на его кепке блестит, переливается радугой огранённых камешков, оттого она кажется чудесной, гипнотизирует мальцов и взрослых... Дальше память отказывается делиться воспоминаниями и, как волшебный ящик Пандоры, закрывается. Автор знает, что там ещё много чего остаётся, что дорого ему, но устье всё ближе, и он смиряется, отступает, возвращается к своей постоянной отныне спутнице - грусти.
Какой жизнью живут образы - ведь они не статичны, наоборот - подвижны и где-то чересчур? Главный мотив задан в первой строке: "Всё движется к тёмному устью". Движение началось - оно обусловлено вопросом в названии стихотворения. Автор пытается ответить на него и в своих попытках он скорее подручный собственной памяти, чем хозяин положения. Особых усилий это не требует. Это - как тренировочное упражнение перед предстоящим испытанием. Упражнение для памяти, души, а через возникшие образы и эмоции - для сердца, тела. "Я очнусь", - говорит автор, потом, когда-то в будущем, и вспомню. Далее вопрос повторяется, как бы усложняя ситуацию: вот я действительно на краю, пришло время. Сознание не сразу, но припоминает игру: сначала возникают бани (возможно, на момент создания стихотворения они действительно были в поле зрения поэта). "Сани пели", "заря покидала", "птицы кричали"... и далее все глаголы даны в прошедшем времени - как признак свершившегося факта, реалий прошлого. Но это было будто совсем недавно - чащи и лес это помнят до сих пор, до настоящего времени и надолго сохранят память - если когда-нибудь до них доберутся потомки, много удивительного откроют они!
Ровное на первый взгляд повествование-перечисление таит в себе бездну переживаний, глубина которых порой невыразима и подразумевается в последней строке: тёмный ельник всегда был загадочным и манящим тайнами местом. Подсознательно это чувствуя, автор невольно ставит восклицательный знак и нарушает размер стиха, будто утверждает: жизни не будет конца, пока о людских радостях и бедах помнит последнее дерево в самой глуши леса! Минорный тон, взятый автором в начале стихотворения, перемежаясь по ходу текста с мажорным, подспудно усиливается и под конец, неожиданно, достигнув апогея, переходит в свою противоположность - уверенность в беспрерывности жизни берёт своё.
Эпитеты просты, но простота эта - внешняя; её способность задействовать у читателя при внимательном чтении собственные ассоциации - несомненна. Следуя за автором, читатель не выпускает из поля внимания картины его родины, но параллельно отслеживает свой ход мыслей. "Лунные безмолвные снега" вызывают к жизни и вид бесконечной степной шири, занесённой пушистыми сугробами, и вид из окна проводящего вечер тет-а-тет с бессонницей человека. "Грустные, грустные птицы" - возможно журавли, но двойной эпитет наводит на мысль, что это, скорее, вороны: им нет нужды никуда улетать, но они, поддавшись непреодолимой осенней грусти, кричат, а, накричавшись, равнодушно рассаживаются по суслонам, вяло, по инерции, клюют зёрна. Лишь "дальнее море" приятно тревожит душу - есть на свете место, где сейчас бархатный сезон (ниточка воображения тянется вдаль, расширяя понятие родины и тем самым отвлекая автора от мыслей о "тёмном устье". Матрос возвращается из огромного светлого мира в мёртвое царство, каким в какой-то момент видится поэту родина в пору осеннего увядания. Его примчал грузовик и так же может умчать обратно... "Пропащий мужик": "пропащий" от слов "пропАсть" и "прОпасть"; тот, кто сорвался в пропасть, - не вернётся. Это уже - конец всякой жизни. Наверное, перед такой страшной кончиной не о родине думал мужик, замутнена была его память, оттого и лишён был в последние минуты простой радости - припомнить лучшие свои денёчки, как святого причастия лишился. Не "очнулся на краю" - в омут головой ухнул."Чудесная брошка" - просто чудесна, без комментариев, то ли потому, что красовалась не на нарядном женском платье, а на кепке гармониста, и оттого казалась частью его волшебной музыки - звонкой, искристой, под которую не только запляшешь - засвистишь, загикаешь! Сонм "щемящих" чувств тревожит поэта, срытый в чаще. Сколько их было! Эта многочисленность приятно согревает: не я один радовался и горевал. Чащи и лес символизируют границы милой родины; "зелёные" - а какие ж они ещё бывают летом?..
Гуляние под гармошку и чудесная брошка - лишь капля из многообразия чудес и радостей, а висельник из бани и грустные птицы - скорбей. И связь с ними нерушима. Это то, что составляет смысл жизни каждого человека и что первым приходит на ум в трудные, ответственные мгновения и перед вечной разлукой с миром. Автор моделирует свой уход, но, странное дело, эта ситуация, эта модель никого не оставляют равнодушным (ни молодого, ни старого), ненавязчиво вовлекает воображение в обстановку неизбежного. Но ведь у каждого свой срок и вроде рано об этом думать, но мы невольно ищем ответ на такой простой вопрос: "Что вспомню я?" Это на время становится настолько важным, что отрывает от повседневных дел и заставляет отвечать, пусть не обстоятельно, "вчерне". В чём дело? Наверное, в таланте поэта, сумевшего с помощью простых приёмов заинтересовать нас вечным вопросом и основательно проревизировать память.
Стихотворение написано трёхстопным амфибрахием с употреблением перекрёстных рифм, разбито на семь строф по четыре стиха в каждой. Стройность размера нарушена в последней строке последней строфы, где употреблён дольник (выпадение безударного слога во второй стопе), что усиливает напряжение эмоций и подытоживает перечень воспоминаний:
Лишь помнят зелёные чащи
Да тёмный еловый лес!
Стихотворение состоит из небольших по объёму предложений, не выходящих за пределы строфы, что, во-первых, даёт впечатление безыскусности и членит зрительное полотно на небольшие сцены, что облегчает восприятие стихотворения в целом, во-вторых, соответствует замыслу: размышления о родине в столь серьёзных жизненных обстоятельствах (хотя и гипотетичных) исключают какие-либо пространные описания и сложный синтаксис. Обычно, как видно из текста, каждая строфа - это отдельное предложение (исключения 1-я, 2-я, 4-я строфы), содержащие два, реже больше, образа.
Преобладание женских рифм (бани - сани, суслоны - сонным, гармошку - брошку и т.д.) придаёт произведению особую напевность и смягчает (на уровне звука) горечь от элегических размышлений ("резкая грусть", крик "грустных, грустных птиц", "безмолвие снегов"). Полная рифма также добавляет гармонии в общий фон стихотворения, что отмечает взгляд (устью - грустью, берегов - снегов, гармошку - брошку). Неточные рифмы отсутствуют, что выполняет одну из задач автора - сделать повествование плавным, не создавая труднопреодолимых голосом звуковых "порогов".