Глава восемнадцатая. Условия освобождения.
Высокие стены, выкрашенные в темно-синий цвет, дощатый пол, двух ярусные нары, стоявшие в углу – вот нехитрая обстановка районного СИЗО, где оказалась Лена после того, как ушлый следователь устроил ей допрос в духе заштатных советских детективов.
— Ну, что ж вы, Елена Алексеевна, такая молодая, привлекательная девушка, а уже встали на кривую дорожку. – Говорил издевательски улыбающийся следователь с характерной фамилией - Малютин. – Как же вы дошли до жизни-то такой?
— Простите, но я не понимаю, о чем вы говорите. – Сказала Лена, искренне не понимающая, о чем идет речь.
— Знаете что? Давайте не будем с вами дурочку валять. – Уже несколько раздраженным тоном произнес Малютин. – При вас обнаружили девять грамм опиума – сильнейшего наркотического средства. Вы же не будете утверждать, что наркотики вам подбросили?
Тут Лену осенило. Ну, конечно! Именно таким, а никаким другим способом, наркотики могли оказаться в её доме.
— Вы знаете, в нашем селе только один человек мог сделать, – решительно заявила Лена.
— Да! – иронично усмехнулся Малютин. – И кто же этот человек?
— Да, Толик Васин, ну, которому магазин теперь принадлежит. Знаете, как он отца моего ненавидел!?!
Малютин отложил лежавшую перед ним папку с документами в сторону и иронично посмотрел на Лену. В его взгляде отчетливо читались сытая уверенность и снисходительная презрительность к допрашиваемой им девушке.
— Елена Алексеевна, надеюсь, вы понимаете всю серьезность обвинений, которые вы выдвигаете? – усмехнувшись, спросил Малютин. – Ведь если ваши слова окажутся неправдой, вам может быть вменена еще одна статья – клевета.
— Да, вы у каждого в нашем селе спросите, кто такой этот Васин? Вам каждый ответит, что он сплетник, склочник и хапуга, каких поискать. Когда папа был жив, он ему прохода не давал, а теперь за нас с Лешей принялся.
Выражение лица Малютина стало более угрожающим. Было понятно, что миндальничать с Леной он больше не намерен, а судьба её уже загодя предрешена. Достав из верхнего ящика стола белый лист бумаги, Малютин протянул его Лене, сказав:
— На, подписывай.
— Что это? – спросила Лена.
–– Ну, как что? Твое признание в том, что ты распространяла в селе наркотики.
— Я не буду это подписывать, – испуганно сказала Лена, помотав головой.
— Да, куда ты денешься? Пару-тройку дней посидишь в камере, баланды похлебаешь, тогда ты у меня не то, что наркоту, а теракты одиннадцатого сентября на себя возьмешь.
Малютин нажал на кнопку, находившуюся где-то под столом, и через несколько секунд в кабинет вошла полная женщина в военной форме и со строгим выражением лица. Малютин протянул ей клочок бумаги и, бросив взгляд на Лену, сказал:
— Отведешь её в тридцатую камеру.
Потом Малютин обратился к Лене:
— Ну, что ж, Елена Алексеевна, вам предоставляется прекрасная возможность посидеть, так сказать, в гордом одиночестве и поразмышлять над произошедшем. Очень советую вам не затягивать с чистосердечным признанием. Как говориться: раньше сядешь – раньше выйдешь.
Едва только Лена скрылась за дверью, Малютин схватил телефонную трубку и судорожным движением пальцев набрал комбинацию из шести цифр. Вслед за длинными гудками в трубке послышался низкий, глухой голос:
— Ну, как наши дела?
— Все в порядке, Борис Станиславович. Птичка залетела в клетку. Сейчас денька два-три в КПЗ промаринуется, ну, а потом будет, как шелковая.
— Главное, помни: все попытки освободить её под залог, взять на поруки, от кого бы они не исходили, должны пресекаться тобой молниеносно. Понял?
— Понял, Борис Станиславович, – заискивающе пролепетал Малютин. – Я только не пойму, для чего это надо вашему шефу?
— А это уже не твое дело – что-либо понимать. Твоя задача – неукоснительно выполнять все мои распоряжения и все распоряжения Германа Федоровича, а все остальное тебя не должно волновать.
Проходя по темному коридору, освещаемому лишь тусклым светом закопченных ламп, сердце Лены с каждой секундой билось все сильнее и сильнее. Тревога, терзавшая её, комком подступала к горлу и вот-вот готова была вырваться наружу неистовыми рыданиями. Больше всего Лена беспокоилась не за себя, а за Алёшу. Перед глазами до сих пор стояли его испуганные, ничего не понимающее глазенки, его тоненькие ручки, тянувшееся к ней, его заплаканное личико. Могла ли Лена думать еще о чем-то, кроме о том, что теперь стало с её братишкой?
Железный ключ с лязгом открыл массивную дверь камеры.
— Давай, шевелись, – сказала надзирательница, вталкивая Лену во внутрь тесного, насквозь провонявшего потом и дешевыми духами, помещения.
Железная дверь со скрипом закрылась. Оставшись одна, Лена в полной мере могла понять значение слова – отчаяние. Мрачные стены, тусклый свет, решетка на окне, вода, тонкой струей льющаяся из крана, спертый, неприятный запах – все это создавало атмосферу какой-то обреченности. Лена присела на табуретку, стоявшую около стола, и тут из её глаз бурным потоком хлынули слезы, а пространство камеры разразилось громким рыданием.
— Ну, у тебя совесть есть!?! – раздался из-за угла грубый, прокуренный голос лица без определенной половой принадлежности. – Сама не спишь, дай хоть другим покемарить.
Вслед за возгласом над нижними нарами появилась косматая голова, закутанная в синий шерстяной платок, съезжавший на затылок.
— Девка, ты тут не одна, – констатировала до того незамеченный Леной факт голова. – Нюни будешь дома распускать. Сейчас или спать ложись, или замолкни и молчи в тряпочку. Дай другим отдохнуть.
Голова упала на подушку, и через секунду по камере разнесся недюжинный, со свистом, храп. Лена машинально опустилась на стоявший около неё стул, и только тогда почувствовала сильную усталость, в одно мгновение сковавшую все её существо.
Весь день Герман Федорович пребывал в ужасном расположении духа. Визит следователей, новости, приходившие с биржи, назойливые звонки кредиторов – все это не способствовало хорошему настроению Сапранова. У Германа Федоровича складывалось устойчивое ощущение, что он теряет почву из-под ног, и с эти он ничего не мог поделать. Несколько звонков в высокие кабинеты ничего не дали. Те, с кем еще вчера Герман Федорович запросто охотился в элитных подмосковных заказниках, теперь или бросали трубки, или ссылались на хроническую нехватку свободного времени, а значит, невозможность уделить Герману Федоровичу сколько-нибудь внимания.
Услышав очередной телефонный звонок, Герман Федорович вздрогнул. «Ну, что на этот раз?», - подумал про себя Герман Федорович, беря трубку.
— Я слушаю вас, – произнес он.
— Герман Федорович, кажется, наше дело в шляпе, – раздался в трубке довольный голос Хлопонина. – Птичка залетела в клетку, и теперь наша задача – довести её до нужной кондиции.
— Хорошо, Борис. Главное, дать понять моей потенциальной невесте, что её дальнейшая жизнь целиком зависит от того, насколько покладиста она будет себя вести.
— То есть, вы хотите, чтобы я сделал ей от вашего имени предложение?
–– Что ты! Ни в коем случае! Я лишь хочу, чтобы эта девочка поняла, что я – это её единственное спасение. Чтобы у неё даже в мыслях не возникло связать свою судьбу еще с кем-то, кроме меня.
Любитель хитроумных комбинаций, человек, четко просчитывающий каждый свой ход, Герман Федорович всегда действовал так, чтобы быть на сто процентов уверенным в успехе своего начинания. Впервые увидев Лену на фотографии, которую принес Алексей, Герман твердо решил: по-хорошему или по-плохому, но станет дочка бывшего приятеля-одноклассника его третей женой.
Сидевшие за обеденным столом домочадцы Германа были удивлены тем благостным расположением духа, в котором он появился в столовой. Сапранов весь светился от счастья, и, казалось, даже присутствие за столом ненавистной племянницы не могло испортить его настроения. Окинув присутствующих загадочно-игривым взглядом, Герман Федорович произнес:
— Ну, друзья мои, можете меня поздравить.
Все, сидевшие за столом, недоуменно переглянулись. Радостное настроение было редкостью для Германа Федоровича, а тут он буквально светился от счастья.
— С чем же мы должны поздравить тебя, сынок? – спросила удивленная Варвара Захаровна.
— С тем, что через некоторое время в этом доме появится новая хозяйка.
Варвара Захаровна сокрушенно отвела глаза; Людмила молчала, не зная, что сказать; Элла, резко бросив на стол вилку и нож, поспешно ушла из столовой.
–– Что-то не вижу радости на ваших лицах, – удивленно произнес Герман. – Вас, похоже, не радует то, что, наконец, я обрету личное счастье?
— Сынок, кто она? – обреченным тоном спросила Варвара Захаровна.
— Это очень хорошая, скромная девушка, мама, – ответил Герман. – Вот недельки через две она приедет сюда, и вы с ней познакомитесь.
–– Девушка? – удивилась Варвара Захаровна. – Герман, а тебе не кажется, что ты уже не в том возрасте, чтобы бегать за девушками?
Подобное замечание матери не могло быть расценено Германом иначе, кроме как грубое вмешательство в его личную жизнь.
— Послушай, мама, я – взрослый человек, и своей жизнью, надеюсь, вправе распоряжаться так, как мне заблагорассудится.
Желание Германа жениться в третий раз вызывали у Варвары Захаровны вполне обоснованные опасения. Два предыдущих брака никак нельзя было назвать счастливыми, и не было никакой гарантии, что третий окажется более удачным. В первом случае брак оказался без взаимной любви со стороны Полины. Во втором – Герман уже не мог ответить взаимностью на чувства Ирины Френкель, женившись на ней исключительно из меркантильных соображений. То, предполагаемая невеста Германа – незнакомка, да еще при этом молоденькая девушка, больше всего беспокоило Варвару Захаровну. В неравные браки она не верила, а поэтому вывод напрашивался только один: на горизонте появилась очередная охотница за миллионами.
— Сынок, я просто не хочу, чтобы тебе потом пришлось жалеть об этом, – сказала Варвара Захаровна, как бы извиняясь. – Ты уверен, что эта девушка тебя любит?
— Да, даже если и не любит, мама, ей придется это сделать! – заявил Герман, чем привел присутствующих в недоумение.
— Дядя Герман, вы так говорите, будто бы Лена не живой человек, а кукла какая-то, – тихо сказала Людмила, до того не смевшая произнести ни слова. – Она же, в конце концов, ни собачка какая-нибудь дрессированная, чтобы выполнять все ваши желания.
— А вот твое мнение меня интересует в последнюю очередь, – одернул племянницу Герман. – Ты вообще в этом доме никто, и зовут тебя – никак, а поэтому рот открывать имеешь права только в том случае, если тебя об этом попросят.
— Герман, не смей разговаривать Люсенькой в таком тоне! – вскрикнула возмущенная Варвара Захаровна. – В конце концов, она – моя внучка, и если ты не уважаешь её, то имей уважение хотя бы ко мне.
— Именно потому что я тебя уважаю, мама, я терплю эту особу в своем доме. Хотя, знаешь, с каждым днем терпение мое все больше и больше иссякает.
В то время как между Германом и Варварой Захаровной продолжалась перепалка, Элла в своей комнате, лежа на кровати и уткнувшись в подушку, плакала навзрыд. Смириться с появлением в доме мачехи она не могла. Росшая с раннего детства в неполной семье, Элла давно привыкла к тому, что родители её живут порознь, но каждого из них ей не приходится ни с кем делить. Появление же в доме чужого человека могло создать определенный дискомфорт и окончательно похоронить надежду на какое-либо примирение между Ириной и Германом.
Нащупав на прикроватной тумбочке телефонную трубку, Элла дрожащими пальцами набрала номер Ирины.
— Алло, – послышался в трубке прокуренный, не вполне трезвый голос.
— Привет, мам, – произнесла Элла.
— Эллка, ты, что ль?
— Ну, а кто еще? – раздраженно ответила Элла. – Ты что, все прикладываешься?
— А что мне еще остается? – вслед за этими словами раздались всхлипывания. – Совсем я одна осталась, доченька. Твой отец попользовался мной, да и выкинул, да и выкинул, как половую тряпку. Ты тоже звонишь раз в год по обещанию. Я уж не говорю про то, чтобы просто приехать, мать навестить. Вот и приходится мне самой себя утешать. Знаешь, Эллка, иногда так тошно на душе сделается, что, прям, выть хочется.
Оснований жаловаться на судьбу у Ирины было больше, чем достаточно. Раньше у неё было все для того, чтобы жить в свое удовольствие, ни в чем ни нуждаясь, идти по жизни, так сказать, с гордо поднятой головой. Единственная дочь Льва Абрамовича Френкеля – директора крупной торговой сети – с самого раннего детства находилась в условиях, максимально приближенных к райским. Не зная ни в чем отказа, она жила, насколько это возможно, оторвано от реальной жизни, и понятия не имела, что жизнь эта состоит не только из удовольствий и сиюминутных, тут же исполняемых капризов. Судьба, с которой Ирина так беспечно обращалась, и преподнесла ей урок в виде брака с Германом – человеком, который, как казалось Ирине, был мужчиной её мечты.
— Мам, а ты знаешь, что отец наш новый номер отколоть собирается? – спросила Элла.
— Ну, твой отец вообще горазд на то, чтобы что-нибудь отчебучить, – сказала Ирина, в голосе которой отчетливо послышались нотки волнения. – Что на этот раз?
Элле понадобилось несколько секунд для того, чтобы собраться с силами. Истерические припадки у Ирины не были редкостью, и новость о том, что Герма собирается привести в дом новую супругу, могла стать причиной такой истерики.
— Ну, чего молчишь, как язык проглотила? – нетерпеливо спросила Ирина. – Что на этот раз случилось-то?
— Да, ничего, – спокойным голосом произнесла Элла. – Если не считать того, что отцу снова жениться приспичило.
— Жениться? – спросила Ирина, в голосе которой отчетливо послышались нотки волнения. – Погоди, а ты это точно знаешь?
— Мам, да, точнее не бывает. «Его величество» сам соизволил объявить о будущей свадьбе сегодня за ужином. Мы тут сами все в шоке.
— Ну, и кто у нас счастливица?
— Да, я откуда знаю! – нервно крикнула в трубку Элла. – Отец со своей новой пассией пока никого познакомить не соизволил.
— Даже интересно, на кого твой отец спустя столько лет запал. Помнится, когда он со мной разводился, говорил: лучше застрелится, но не одна баба его больше под венец не затащит.
Ко всему, что касалось Германа, Ирина проявляла неподдельный интерес. Связано это было с все еще не потухшими чувствами к Сапранову, вспыхнувшими в её сердце много лет назад, да так и не сумевшими остыть. Любовь к Герману носила у Ирины какой-то маниакально-мозахистский характер. Трудно найти женщину, вынесшую большее количество унижений и пренебрежения, чем Ирина. Своих меркантильных целей по отношению к Ирине Львовне Герман никогда не скрывал. Прежде всего, его интересовали колоссальные возможности, которые открывал брак с дочерью советского подпольного миллионера. Сама же Ирина была для него не более чем атрибутом, эдаким малоприятным аксессуаром, который он должен был терпеть.
— Ну, ты хотя бы можешь предположить, кто это может быть? – нетерпеливо спросила Ирина. – Ты же постоянно тусуешься среди всей этой богемы. Неужели там никаких слухов не ходило?
— Вот делать мне больше нечего, как подслушивать, кто там чего про отца болтает, – сказала Элла. – Мам, у меня, между прочим, своя личная жизнь под откос летит, а ты хочешь, чтоб я еще и с отцом нянчилась.
После этих слов дочери Ирина резко бросила трубку, взяла стоявшую на журнальном столике граненый стакан и, наполнив его коньяком, моментально осушила его. Потом она подошла к зеркалу, внимательно посмотрела на себя, и, сделав неутешительный вывод, что молодость безвозвратно уходит, рухнула на стоявшую рядом незастеляную кровать. Вслед за этим тишину комнаты нарушило рыдание одинокой женщины, жалевшей о такой беспутной, так и не сложившейся жизни.
Лену разбудил солнечный луч, пробившийся сквозь решетчатое окно, и упавший прямо на веки только к рассвету заснувшей заключенной. Открыв глаза, Лена вновь оказалась в той жуткой реальности, в которую попала накануне. Заплесневелый потолок, шершавые стены, скрипящие под матрасом железные пружины, вода, тонкой струей льющаяся из крана – все вновь возвращало Лену из мира снов в то жуткое место, в котором она оказалась. Выходя из сонного забытья, Лена восстанавливала в памяти череду событий, произошедших с ней вчера. Поминутно всплываемые в её памяти события казались полной нелепицей, злой небылицей, дурным сном, который вот-вот должен закончится. Но это был не сон, а жестокая, ужасающая своей обреченностью, явь, выхода из которой Лена в ближайшем будущем не видела.
За железной дверью послышался чьи-то шаги и грохот какого-то железа, которое, как казалось, волокли по кафельному полу. С каждой секундой шаги становились все громче, а грохот - все невыносимее. Наконец, шаги стихли, а в дверном окошке послышался лязг ключей.
— Э, хорош дрыхнуть! – раздался зычный голос надзирательницы. – Посуду давай. Жратва приехала.
Богатырский храп, раздававшейся по всей камере, мгновенно прекратился, послышался смачный, похожий туберкулезный, кашель, сопровождаемый не менее смачным харканьем, и тут Лена увидела поднимающееся тело – грузное и неповоротливое. Закутанное в байковый халат, с взъерошенной головой, громко шаркая войлочными тапочками, тело, не спеша, посеменило по направлению к тележке, стоявшей около двери.
— Кривозубова, ну, ты побыстрее можешь ногами шевелить? – вздохнув, сказала надзирательница. – Ты ведь у меня не одна.
— Ты, начальница, не кипишуй. – произнесла Кривозубова, громко кашляя. – Не стоит твоя жратва того, чтобы ноги из-за неё ломать.
— Так! Поговори мне тут еще! – огрызнулась надзирательница. – Будешь мне тут выступать, в следующий раз вообще хавчик не получишь.
Прибитая метким восклицанием надзирательницы, Кривозубова, громко кряхтя и переваливаясь с одной ноги на другую, поплелась к тележке.
Лежавшая на верхних нарах Лена была подчеркнуто безразлично к диалогу между сокамерницей и надзирательницей. Происходящее вокруг вообще её мало заботило. Все Ленины мысли были намного дальше оконной решетки, и меньше всего они были связаны с хлебом насущным.
— Эй, там, наверху, ты жрать-то собираешься!?! – крикнула надзирательница, обращаясь к Лене. – Я ведь тут до завтра стоять не буду. Сейчас развернусь и уйду, а тебе до обеда голодать придется.
Повинуясь больше приказному тону надзирательницы, чем чувству голода, Лена слезла с нар, взяла стоявшую на столе жестяную миску и подошла к тележке, на которой стояла почерневшая от копоти огромная кастрюля. На содержимое, оказавшееся в миски, Лена даже не посмотрела. Вернее, еда ей была абсолютна безразлична. Её вообще мало заботило происходящее вокруг. Все мысли, все переживания остались где-то там, за стенами учреждения. Больше всего интересовало даже не то, сколько ей придется пробыть в стенах этого скорбного места. Все мысли Лены были заняты тем, что теперь стало с её младшим братишкой – Алёшей. Где он? Что с ним? Попал ли он в руки хороших людей? Эти вопросы мучили Лену каждую минуту, заставляя забывать о том безрадостном положении, в котором оказалась она сама.
Следователь Малютин в это время пребывал в самом благостном расположении духа. Отборный коньяк расслаблял тело и веселил душу, а непринужденная беседа с приехавшим из Москвы приятелем располагала к душевной неге и отрешенности от всех повседневных дел.
— Ты давай, вон, лучше на сальце налегай, – говорил Малютин приятелю. – Это мне мать из деревни передала. Знаешь, Борька, ты в своей Москве такого сала днем с огнем не найдешь.
Приятель, всем своим видом демонстрировавший свою принадлежность к столичным кругам высшего общества, брезгливо взял лежавший на блюдце кусок сала и, немного поморщившись, отправил его в рот. Оценив вкусовые качества деревенского продукта, приятель потянулся, было, за вторым куском, но тут же был остановлен иронично усмехнувшимся Малютиным.
— Э, нет. Так дело, брат, не пойдет, – сказал Малютин – Сало – это, по-твоему, что? Еда? Нет. Тут ты, друг мой Борька, очень сильно ошибаешься. Сало – это, что ни на есть, самая отменная закуска, и если уж ты протянул к нему свои руки, то будь добр: прежде, чем отправить этот ценнейший продукт во внутрь себя, спроси благословения у зеленого змия.
Борису ничего другого не оставалось, как подчиниться своему приятелю. Граненый стакан с трехдневным первачом способствовал быстрому захмелению, а быстрое захмеление способствовало более откровенному разговору, во время которого Борис и поведал обо всех замыслах своего шефа.
— Елки-палки. Борька, ты мне только одно объясни: сколько я еще весь этот спектакль продолжать должен? – спросил Малютин уже изрядно заплетавшимся языком. – Меня, между прочим, доброхоты замучили. Каждый день шастают, как на митинг. Еле успеваю от них отмахиваться.
Борис посмотрел на товарища взглядом, в котором отчетливо читалось: в данный момент обнадежить Малютина ему нечем.
— Значит, надо приструнить этих доброхотов, – сказал Борис, приняв самое серьезное выражение лица. – Пока из Москвы не поступят нужные распоряжения, Ларина, чтоб из СИЗО ни ногой…
— Я только одного понять не могу: зачем твоему начальнику все это нужно? Что это за блажь у него такая?
— Ну, это уже не твоего и не моего ума дело, – ответил Борис. – Главное, крути-верти эту девку, но чистуху она должна подписать, как можно скорее.
Доброхотами, о которых говорил Малютин, были чуть ли не все жители «Калинового ручья». Арест Лены стал событием, о котором в селе только и говорили. Причем, в невиновности Лены никто не сомневался, а судачили лишь о том, кому на руку было так подставить дочку Алексея.
— Я на родственничков этих ростовских грешу, – говорила местная всезнайка баба Евдокия. – Как Алексея похоронили, так эта Ксения с муженьком своим сразу около Ольги отираться стали. Небось, почувствовали, где карманы набить можно, а Ленка с пацаном им помехой были.
— Ну, зачем вы такое говорите, тетя Дуся? – попыталась урезонить Евдокию Марина – дочка Прохора. – Да, если бы Ксюха тогда не приехала, неизвестно, как бы Ольга со всем этим справилась.
— Послушай, сама Ксения – баба, может, и порядочная, но вот муженек её – прохвост тот еще. Недаром он целыми днями у Васина с Живоглазовой отирался, – сделала неутешительное заключение Евдокия. – Уж, поверь мне, от того, кто с этой компанией спутался, ничего хорошего ждать нельзя.
Сам Прохор ни минуты не сомневался, что Лену подставил именно Васин, так как именно он всеми фибрами души ненавидел Алексея, и раз уж не удалось при жизни как следует насолить лично Ларину, то непременно надо было отыграться на его детях. В своих суждениях Прохор не сомневался, и поэтому разобраться с местным торгашом считал уже своим долгом.
Несколько покупателей, с утра зашедших в магазин, были обескуражены появлением разъяренного Мосолова, ни слова ни говоря, кинувшегося за прилавок и мощным ударом сбившего с ног Толика.
— Что ж ты за сволочь-то такая!?! – говорил Прохор, нанося удары ногами по спине и животу Толика. – Чем же тебе дети помешали? При жизни Алексею житья не давал, так хоть после смерти его в покое оставь.
Неизвестно, чем бы закончилось это избиение Васина, если бы не появившейся в магазине Урбан. Большого труда скрутить впавшего в состояние исступления Мосолова местному участковому не составило, и уже через несколько секунд Прохор сидел на табуретке с защелкнутыми на запястьях стальными браслетами.
— Совсем из ума выжил!?! – орал взбешенный Толик. – Я ведь тебя, гнида, теперь сгною! Ты у меня до конца своих дней на зоне топором махать будешь!
Весь день Прохору пришлось провести в обезьяннике, и неизвестно, когда бы вернулся он домой, если бы дочка его Марина битый час не проползала перед Васиным на коленях, уговаривая забрать заявление.
— Он ведь в тюрьме – не жилец, – говорила Марина, заливаясь слезами. – Сердце у него на ладан дышит.
Дальше началось то, что обычно принято называть набиванием цены. Васин говорил о том, как надоел ему Прохор своими приставаниями и с потолка взятыми придирками. О том, что ему, Прохору, на зоне кайлом помахать даже полезно, так как, может быть, после этого у него спеси и чванливости поубавится.
— Толь, ну, вот тебе легче станет, если отец Богу душу отдаст? – причитала зареванная Марина. – Он ведь там долго не проживет. Болячек ведь у него – полно.
— Вот когда он меня ногами метелил, тогда ему надо было о своем здоровье думать. А сейчас что, я должен еще делать вид, что ничего не произошло? Нет уж, дудки! Пускай годика три на нарах попарится, может, после этого поумнеет.
Уговоры продолжались не менее получаса, и за это время Анатолий высказал о Мосолове все, что он о нем думает. Выяснилось, что Прохор – проходимец и лизоблюд, всю жизнь мешающий нормально существовать честным и порядочным людям. Только в тюрьме и надо держать таких никчемных людей, как Прохор.
— Толь, ну, вот тебе легче будет, если мой отец за решеткой загнется? – спросила заплаканная Марина.
Неизвестно, кто шептал в это время Толику на ушко, кто мог внушить ему подобные мысли, но, как человек, умеющий извлекать выгоду из любых обстоятельств, он решил и эту ситуацию обернуть в свою пользу.
— Слушай, а я тут слышал, что ты новое авто прикупила? – как бы переводя разговор на другую тему, спросил Толик. – Иномарочку.
— Да, муж тут внедорожник какой-то купил, – понимая, в какую сторону повернется разговор, сказала Марина. – А тебе-то что?
— Марин, ну, ты сама подумай: зачем тебе такой монстр в твоем Краснодаре? Ты что, там с мужем по болотам рассекать собираешься? Да, и кредит взяли на него, наверное, немереный, – говорил Васин, переводя разговор на нужную ему тему. – Знаешь что? Давай так с тобой поступим: ты мне свой внедорожничек уступишь по сходной цене, а я уж, так и быть, прощу твоему отцу, что он мне череп проломить пытался.
Марине ничего другого не оставалось, как согласиться на предложенную сделку. В тот же вечер Прохор был дома, а Анатолию предстоял довольно-таки неприятный разговор с Малютиным, во время которого следователь высказал все свое неудовольствие проявленными Васиным малодушием и недальновидностью.
— Твоя жадность, Толька, тебя до добра не доведет, – говорил Малютин сидевшему напротив него с виноватым видом Васину. – Вот, что я теперь с этим Мосоловым делать буду? Он же теперь не успокоится, пока все пороги не обобьет.
— Ну, а что ты на него никакой управы найти не можешь?
— Представь себе, не могу. Что я ему предъявлю? – недовольно спросил Малютин. – То, что он за девку эту беспокоится? Вытащить её пытается? Так это его право. Так что, Толька, теперь от этих доброхотов мне житья не будет.
Прохор с его доброхотами показались Малютину детским лепетом по сравнению с внезапно нагрянувшей ростовской тетушкой Лены Ксенией. Будучи на сто процентов уверенной в невиновности своей племянницы, Ксения метала в кабинете следователя громы и молнии, грозя всеми возможными карами, которые должны были вот-вот свалиться на голову несчастного Малютина.
— Да, вы у меня улицы подметать отправитесь! – говорила, пылая гневом, Ксения. – Я, если надо, до президента дойду. Вы перед моей девочкой еще извиняться будете. Я с вас погоны-то сниму. Это я вам точно обещаю.
Малютин смотрел на Ксению взглядом спокойного удава, хотя у самого по телу в это время бегали мурашки. Не то, чтобы он боялся не в меру зарвавшейся тетушки, а просто угрозы, в изобилии источаемые Ксенией, вызывали у Малютина самые неприятные ассоциации и невольно заставляли нервничать. Впрочем, как отбиваться от таких, не в меру ретивых, визитеров Малютин тоже хорошо знал, и не примянул применить известные ему приемы на практике.
— Ксения Александровна, давайте мы с вами успокоимся и попробуем рассуждать без суеты, так сказать, на холодную голову, – сказал улыбающийся снисходительно-насмешливой улыбкой Малютин. – То, что ваша племянница наркотиками балуется, мы ведь не с потолка взяли. Нам еще в прошлом году поступил сигнальчик, что в этом «Калиновом ручье» целый притон действует, и ваша племянница частая гостья этого притона. Так что вели мы вашу Лену довольно долго, и взяли, можно сказать, с поличным. Уж, поверьте мне, Ксения Александровна, дыма без огня не бывает. Установим, что ваша племянница невиновна – отпустим. Нет – будет отвечать по всей строгости…
Аргументы Малютина Ксении ни в коей мере убедительными не показались, а поэтому из его кабинета она вышла, полная решимости претворить ранее высказанные угрозы в реальные действия.
Монотонно проходящие дни Лена перестала замечать. Время в его привычном понимании для неё остановилось и перестало иметь какое-либо значение. К камере, к зарешеченному окну, к тюремной баланде, даже к храпу своей сокамерницы Лена привыкла, воспринимая обстановку, в которой она оказалась, как данность, с которой необходимо смириться. Лишь мысли о младшем брате не давали покоя.
— Ну, чего ты маешься, как неприкаянная? – спросила Кривозубова Лену, когда та в очередной раз стала ходить взад-вперед по камере. – Ты, часом, не умом тронулась?
Каждодневное поведение Лены действительно все больше походило на поведение человека, находящегося не в себе. Все больше пространство камеры, скованное равнодушной тишиной, нарушало неистовое рыдание отчаявшейся девушки. По природе сдержанная и спокойная, Лена чувствовала себя, как уж на сковородке. Вместо сна было нескончаемое вороченье в постели, сопровождаемое диким скрипом пружин. Аппетит иссяк настолько, что девушка переставала подходить к тележке с едой, чем вызывала неподдельное беспокойство у Кривозубовой.
— Ты что, Ленка, голодной смертью помереть решила? – говорила она. – Который день от пайки отказываешься. Так ведь и коня двинуть недолго.
— Да, не до еды мне сейчас, тетя Зой, – ответила Лена. – Вот я здесь сижу, а Алёша мой неизвестно где сейчас. Вот куда его увезли? Я следователя как не спрошу, он все отмалчивается. Сразу разговор на другую тему переводит. Будто делает вид, что ничего не знает.
— Алёша – это кто? Суженный твой?
— Что вы, тетя Зой! – махнула рукой Лена. – Алёшка – братишка мой маленький. После смерти родителей он у меня вообще один остался.
— Погоди, а что с твоими родителями случилось? – спросила Кривозубова. – Ты мне ничего не рассказывала.
— Да, я сама до сих пор в себя прийти не могу. Представляете, за два месяца и мама, и папа умерли. Папа в аварии погиб. С мамой несчастный случай на вокзале произошел. Так что мы с Алёшей совсем одни остались.
Услышав то, что сказала Лена, Кривозубова погрузилась в какие-то свои, известные только ей, раздумья. Изрядно пожив на этом свете, и изрядно этой самой жизнью битая, Кривозубова понимала, что два несчастных случая подряд, в результате которых погибли люди, простой случайностью быть не могут.
— Твои родители, небось, людьми состоятельными были? – спросила она Лену. – Денежки, видать, немалые водились.
— Бедствовать не бедствовали, – ответила Лена. – Отец фермером был. Виноград выращивал. Правда, в последнее жаловался, что трудно ему стало хозяйство вести. Все порывался в город уехать.
— Ну, и что же помешало?
— Да, понимаете, деньги нужны были. Много денег Алёше на лечение. В городе столько не заработать, вот и приходилось отцу с утра до вечера на виноградниках пропадать.
Диалог Лены и Кривозубовой прервал лязг ключей в замке. Вошедшая надзирательница, окинув камеру надменным взглядом, обратилась к Кривозубовой:
— Так. Давай, пошевеливайся. Следователь тебя ждет.
— Это что ж ему, сердечному, от меня понадобилось? – недоуменно поинтересовалась Кривозубова. – Я ведь вчера все ему подписала. Обо всем мы с ним договорились.
— Ну, это уже не моего ума дело, – ответила надзирательница. – Мне сказали привести – вот я и выполняю. Ну, ладно. Хватит тут лясы точить. Давай, вставай да шевели поршнями побыстрее.
Следователь Малютин прибывал в смешанных чувствах. Любое общение с уголовным элементом большого удовольствия ему не доставляло, и уж тем более было противно заискивание, делание вида душевного расположения к своим подопечным. К подобным ухищрениям прибегать ему приходилось нечасто, но сейчас настал именно такой случай, и был он тем более важен тем, что от него зависел благополучный исход всего, изрядно надоевшего Малютину, дела.
Вошедшую в кабинет Кривозубову Малютин окинул пренебрежительным взглядом, в котором отчетливо читалось максимум презрения к неоднократно оступавшейся особе. Жестом указав ей на стул, Малютин подошел к металлическому сейфу, достал из него увесистую папку, подошел к столу и резким движением бросил папку на стол так, чтобы она оказалась прямо перед не совсем понимающей, зачем её побеспокоили, Кривозубовой.
— Ну, что, Кривозубова, на, ознакомься, - насмешливо сказал Малютин. – Смотри, какой пухленький томик получился. Тут все твои подвиги во всех подробностях изложены.
У Кривозубовой глаза расширялись сами собой от увиденных ею подробностей её, не вполне бесконфликтной с законом, жизни.
— Э, начальник, а чего ты тут наплел? – спросила испуганная Кривозубова. – Когда это я золотишком баловалась? Ну, там, барахло всякое, шмотки заграничные действительно ко мне приносили. Отрицать не буду. А вот золото или, там, камешки какие ты мне ни шей. Не под чем таким я подписываться не стану.
— Да? Знаешь, Зой, а у меня тут есть другие сведения, – насмешливо сказал Малютин. – Мы тут одного форточника повязали. Так вот он нам столько интересного про тебя поведал. Сказал он, что ты и золотишком, и камешками не брезговала. Даже определенные заказы от тебя к нему поступали. Он ведь все в таких подробностях живописал, что даже у меня от удивления глаза на лоб полезли.
— Погоди, начальник. Ты сейчас о ком говоришь?
— Да, о «Ваське-Царе», Зой, – насмешливо ответил Малютин. – О нем родимом. Он ведь только на воле гоголем ходил, а, как мы его повязали, тут же сдулся, и сдал он своих подельников, Зойка, всех, подчистую. Так вот он нам очень много интересного из твоей биографии поведал. Знаешь, я о таких масштабах твоей деятельности даже не подозревал. Ты у нас, оказывается, фарцовщица знатная. И золото, и бриллиантики у тебя водились.
С каждым словом Малютина Зойка Кривозубова впадала в еще большее уныние. Обнаруживались такие факты из её биографии, о которых она предпочла бы не вспоминать никогда, и которые существенно могли бы усложнить ей жизнь.
— Понимаешь, Зой, речь уже идет о совершенно другой статье, – продолжил свою тираду Малютин. – Тут тебе и золото, тут тебе и камешки… В общем, меньше, чем червонцем, ты теперь не отделаешься.
Подобные перспективы Живоглазову никак устроить не могли, а поэтому она решила идти на любые ухищрения, чтобы только уломать следователя – не давать делу хода.
— Начальник, ну, помилосердствуй! – воскликнула Зойка. – Ну, какой мне червонец? Мне же все, что больше пятака, - это же пожизненное заключение. Да, признаюсь: был грех. Меня ведь этот Царёв сам с толку сбил. У меня ведь тогда муж в ювелирке работал. Вот Васька и стал золото да камни таскать. Все просил меня: «Пристрой да пристрой». Ну, я и позарилась на крупные барыши. Так ведь это когда было-то? – утерев навернувшиеся слезы, продолжала повествовать Кривозубова. – Слышь, начальник, а нельзя это дело как-нибудь замять? Ты же знаешь: если я обещала завязать, значит, так оно и будет.
Всем своим видом Малютин демонстрировал полное равнодушие к душещипательному монологу Зойки. Он, даже не поднимая глаз, что-то записывал в лежащий перед ним протокол, делая вид, что слова Кривозубовой, нарочито давящие на жалость, его абсолютно не волнуют.
— Знаешь, Зойка, тебе о своей благополучной старости надо было думать, когда ты с такими типами, как этот Царёв, якшалась. А сейчас, извини, изволь нести ответственность по всей строгости закона.
Всем своим поведением Малютин демонстрировал непреклонность и бескомпромиссность, чем приводил Кривозубову в состояние, близкое к помешательству.
— Начальник, ну, будь человеком! – неистово кричала Зойка. – Ну, что тебе от того, что я на зоне загнусь? А у меня – дочь-разведенка да внуки малые. На кого я их оставлю?
Вслед за этими пространство кабинета разразило неистовое рыдание. Зойка плакала так, как если бы ей зачитали смертный приговор без права на помилование. Видя отчаяние Кривозубовой, Малютин понял, что его подопечная доведена до нужной кондиции, и что теперь настал тот момент, когда с королевой фарцовки Зойкой Кривозубой можно делать все, что угодно.
— Значит, дети малые, говоришь, одни останутся? – усмехнувшись, сказал Малютин. – Ох, Зойка, темнишь ты что-то. Когда на местной барахолке краденным приторговывала, судьба дочки и внуков тебя мало беспокоила.
— Так ведь для них, родненьких, и старалась, – проглатывая слезы, говорила Кривозубова. – Ты что, думаешь, деньги эти воровские мне нужны были!?! Да, по мне бы их, проклятых, до скончания века не видеть. Все для них - для дочки, для внуков.
Жалобная тирада Кривозубовой вроде коснулась сердца неумолимого следователя. По крайней мере, оторвав свой взгляд от вороха лежащих перед ним бумаг, он посмотрел на Зойку глазами, в которых одновременно читались и жалость, и снисходительная усмешка.
— За дочку да за внуков, говоришь, беспокоишься, – произнес Малютин, отложив в сторону кипу бумаг. – Зой, ну, что мне с тобой теперь делать? Сама понимаешь: не дать хода показаниям Царёва я не могу. Если наверху об этом узнают, мне тут же голову снимут. И тебя мне тоже жалко. Прям, перед делемой ты меня ставишь.
Поставленная цель была достигнута. Теперь для того, чтобы облегчить участь, Зойка Кривозубова была готова на все, что угодно, и Малютину оставалось всего лишь умело воспользоваться этим обстоятельством.
— Юрий Евгеньевич, милый, дорогой, ну, придумай что-нибудь! – сквозь слезы кричала Кривозубова. - Так долго я на зоне – не жилец. Ну, зачем тебе-то грех на душу брать.
Малютин задумчиво посмотрел на Зойку, будто скурпулезно прокручивая в голове дальнейшее развитие событий. Кривозубова находилась в том состоянии, когда ей можно было навязывать любые правила игры, и эти правила она беспрекословно приняла бы. Поняв, что его час настал, хитрый следователь решил действовать наверняка, и использовать то щекотливое положение, в котором оказалась Кривозубова, на все сто процентов. Ко второму акту представления Малютин переходил полностью уверенным, что Зойка, дабы облегчить свою участь, сделает для него все, что угодно.
— Ну, Зой, прямо не знаю, что мне с тобой делать, – произнес Малютин, тяжело вздохнув. – И жалко мне тебя, и помочь хочется, но… ты меня тоже пойми. Ведь если начальство узнает, что я тут с бумагами портачу, с меня тут голову снимут. А у меня семья, дети… Вот что мне тогда делать?
Из слов Малютина вытекало, что надеяться Зойке особенно не на что. Её судьба предрешена, и, скорее всего, свои дни ей придется закончить где-нибудь в местах, не столь отдаленных. Подобный финал Кривозубову не устраивал, и, чтобы предотвратить столь неблагоприятное для себя развитие событий, она готова сделать все, о чем бы ни попросил Малютин.
Все, что происходило потом, очень напоминало сцену из какого-нибудь душещипательного произведения. Кривозубова, обливаясь слезами, упала на колени, подползла к слегка опешившему следователю, схватила его за запястье и начала осыпать поцелуями тощую кисть руки.
— Юрий Евгеньевич, милый, дорогой, проси все, что хочешь, – сквозь слезы тараторила Зойка. – Все, что хочешь, для тебя сделаю. Только показаниям Царёва хода не давай. Он ведь больше брешет, чем правды говорит, а я из-за него не хочу на зоне, под какой-нибудь сосной, коньки отбрасывать.
Малютин, окинув Зойку снесходительно-презрительным взглядом, взял со стола изрядно разбухшую папку, подошел к сейфу и, положив в него дело Кривозубовой, захлопнул железную дверцу. За время этих действий он тщательно обдумывал то, что собирается сказать своей подопечной так, чтобы у неё и в мыслях не возникло отказаться или пойти на попятную.
— Значит, говоришь, все для меня сделаешь, – наконец, произнес Малютин. – Ну, что ж. Посмотрим, на что ты действительно способна.
Судя по тону, каким говорил следователь, то, что он собирался поручить Зойке, вряд ли было чем-то заурядным. Подобный контингент Малютин знал хорошо, и знал, что, ради того, чтобы скостить себе годик-другой, люди, подобные Кривозубовой, будут согласны на все, что угодно. Дальше Малютин начал использовать излюбленный метод следователей, часто применяемый в подобных случаях. Разговор, казалось бы, на отвлеченные темы должен был успокоить Кривозубову, и, вместе с тем, ненавязчиво подвести к сути вопроса.
— А что, Зойка, сокамерница твоя девчонка нормальная? – как бы ни с того, ни с сего спросил Малютин. – Не грызетесь вы там с нею?
— Да, нет. Чего мне с ней грызться-то? Девка она спокойная, тихая. Я только не знаю, кому понадобилось так её подставлять.
— А с чего ты взяла, что её подставили?
— Ну, а что? Не понятно, что ли? – категорично заявила Кривозубова. – Я ж, начальник, не первый год на свете живу, и в людях, худо-бедно, разбираться научилась. И вот, что я тебе скажу: из Ленки этой наркодиллер, как из меня микробиолог. Так что, Юрий Евгеньевич, не морочил бы ты девчонки голову, а отпустил бы с миром.
Разговор для Малютина принял совершенно неожиданный оборот. Никак не ожидал он, что бывалая фарцовщица Зойка Кривозубова проникнется симпатией к своей сокамернице. В этом случае разговор должен был строиться несколько по-иному. Если бы Малютин начал действовать в лоб, то тут же получил отпор от Зойки, и никакие перспективы провести остаток жизни на зоне её бы не испугали. Значит, надо было давить именно на чувство жалости, желание хоть как-то облегчить участь Лены.
— Да, подставили девчонку, как пить дать, – неожиданно произнес следователь. – Знаешь, мне с самого начала понятно, что дело это белыми нитками шито. Если бы была моя воля, я бы давно её на все четыре стороны отпустил. Но… кому-то очень понадобилось её засадить. А она своим упрямством усугубляет и без того сложное свое положение.
Изображать человека подневольного, искренне сочувствующего своим «подопечным» Малютину было несложно. К подобным приемам он прибегал нередко, а поэтому каждое произнесенное им слово было заранее хорошо обдумано. Главное, задеть такие струны души Зойки, которые из элементарного чувства жалости заставили бы её выполнять все, о чем попросит Малютин.
— Неужели ничего сделать нельзя? – вздохнув, спросила Кривозубова. – Ведь жалко девку. Итак, родителей похоронила, а тут еще и эта напасть на неё свалилась.
— Ну, а я про что? – согласился Малютин. - Причем, срок ей грозит довольно серьезный. Героин – это, знаешь ли, не шутки. Тут и червонец огрести можно. Да, и сама она еще масло в огонь подливает. Вот сколько раз ей говорил: «Подпиши чистосердечное… Тебе же легче будет». Как об стенку! Вот подпишут на червонец – будет знать.
Проникновенный монолог следователя дал нужный эффект. Сердце Зойки, еще две минуты назад находившейся на грани нервного срыва от свалившихся на её голову проблем, размякло окончательно, а желание хоть как-то облегчить участь юной сокамерницы всецело завладело сознанием. В реальность Кривозубову вернул сиплый голос следователя.
— В общем, Зой, у меня одна надежда на тебя, – говорил Малютин. – Раз у тебя с этой Ленкой такие отношения доверительные, может, тебе удастся уломать её на чистосердечное…
Слова Малютина вызвали у Кривозубовой неподдельное удивление. Впервые в жизни следователь обращался к ней с подобным поручением. Получалось, Малютин хотел стопроцентно подвести еще не знавшую, что такое жизнь, девчонку под монастырь, и непосредственное содействие в этом должна была оказать Зойка.
— Слушай, а с чего ты взял, что Ленка со мной вообще такие темы обсуждать будет? – спросила Кривозубова. – Она ведь ко мне душу изливать не напрашивалась. Ты вообще как это себе представляешь? Я такая подхожу к ней и говорю: «Ленка, давай скорее чистуху подписывай, а то следаку неймется». А не пошлет ли она меня после этого? Так что, Юрий Евгеньевич, от этого ты меня уволь. Подписываться на то, чтобы заставлять девку своими руками себе жизнь коверкать, я не стану.
Малютин с циничной ухмылкой посмотрел на Кривозубову. Из верхнего ящика стола он извлек несколько бумаг и, беглым взглядом просмотрев каждую, аккуратно разложил перед собой на столе.
— Ну, что ж. Не будешь, так не будешь, – вздохнув, промолвил следователь. - Ну, я тогда, Зой, показания Царева к делу подшиваю? Чего ж они пропадать-то будут? Да, и тебе вольная жизнь, видать, порядком наскучила. Ну, ничего. На зоне тебя примут с распростертыми объятиями.
Слова Малютина моментально сбили с Кривозубовой начавший бурно фонтанировать гонор. Вновь над её головой нависла угроза длительного срока, автоматически превращавшегося в пожизненный, а смириться с подобной участью Зойке ох, как не хотелось. В общем, при создавшемся положении все свое выставляемое на показ человеколюбие и моральные принципы лучше было спрятать куда-нибудь в дальний угол, и делать все, о чем ни попросит следователь.
— Ну, не знаю… - неуверенно произнесла Зойка. – Я, конечно, постараюсь Ленку урезонить. Но гарантий, сам понимаешь, никаких давать не буду.
— Зоя, только ты очень постарайся. Желательно, чтобы завтра чистосердечное признание Лариной лежало у меня на столе. И помни, от того, насколько ты будешь расторопна, не только Ленкина, но и твоя собственная судьба зависит.
Зойки ничего другого не оставалось делать, как просто промолчать. Любые возражения могли быть истолкованы Малютиным, как попытка неподчинения, влекущая за собой самые тяжелые последствия.
— … И помни, Зоя, твоя судьба в твоих руках, – недвусмысленно намекнул Малютин выходящей из кабинета Кривозубовой. – От того, насколько ты будешь сговорчива со своей сокамерницей, зависит, увидят ли внуки свою бабушку.
Едва Кривозубова скрылась за дверью, Малютин схватил трубку стоявшего перед ним телефона и быстро набрал известный ему номер.
— Ну, что, – произнес он через несколько секунд. – Могу тебя порадовать. Передай своему шефу, что Ларина у него в кармане.
— Ты уверен? – отозвался сиплый, мужской голос. – Учти, Герман проколов не потерпит. Если что-то пойдет не так, он с нас обоих головы снимет.
— Да, не паникуй ты! Зойка Кривозубова – танк, а не баба. Уж если за что берется, то можно уверенным – результат будет.
Весь день Лена не могла понять, с чем связано повышенное внимание сокамерницы к её судьбе. До того старавшаяся избегать разговоров на темы причин попадания Лены за решетку, на этот раз Кривозубова демонстрировала прямо-таки материнскую заботу о юной сокамернице.
— Ох, Ленка, не сладко тебе на зоне придется, – констатировала факт Зойка – Прямо, хоть самой проси, чтобы нас с тобой в одну колонию отправили.
— Тетя, Зой, ну, зачем вы такое говорите? – искренне удивлялась Лена такому пессимизму сокамерницы. – Может быть, все обойдется. Я же эти проклятые наркотики в глаза-то никогда не видела. По всяким клубам я не бегала. Откуда и у меня взяться-то? Не иначе, как подкинули. А подкинул кто? Толька Васин – больше некому. Он еще, когда родители были живы, на нашу семью ополчился. Видимо, никак успокоится не может.
— Ох, Ленка, твои б слова да Богу в уши, – вздохнув, произнесла Кривозубова. – Я сейчас у Малютина была. Так, вот, он злющий, как черт. Говорит такой: «Я и тебя, и Ленку эту на червонец, как минимум, закрою. Надоело с этой фифой возиться. Не хочет чистуху подписывать – ей же хуже. Сидеть в два раза больше будет».
Рассказ Кривозубовой звучал в высшей степени угрожающе. Получалось, судьба Лены предрешена, и надежды на торжество справедливости не было абсолютно никакой. С участью заключенной, которой долгие годы предстоит провести в местах, не столь отдаленных, Лена смириться не могла, а поэтому была готова принять любые условия, чтобы только оказаться за стенами следственного изолятора.
— Тетя Зой, ну, неужели ничего нельзя сделать? – спросила Лена, еле сдерживая слезы. – Мне ведь нельзя в колонию. У меня братишка маленький. Его неизвестно куда увезли. Мне его искать надо.
— Знаешь, Ленка, что я тебе скажу: следователю глубоко фиолетово, кого там тебе надо искать. Для него ж главное, что? Дело поскорее закрыть да в суд передать. Вот сейчас он нарисует тебе, что ты наркотиками баловалась, а в суде впаяют тебе на полную катушку.
— И что же мне теперь делать?
— Не знаю. Сама думай. – Кривозубова развела руками. – Ты сама много упрямишься, а Малютин этого не любит. Вот сколько раз он тебе предлагал чистуху подписать? Но ты же у нас - принципиальная. Тебе же, главное, чтобы чистенькой остаться! Только, знаешь, тут, как не старайся, а все равно, если где-то там, на верху, решили на тебя наркоту повесить, то ты уже не отмоешься.
— Тетя Зой, ну, почему я должна сознаваться в том, чего на самом деле не совершала, – недоумевала Лена. – Я ведь эти наркотики в глазах не видела. Мне их подкинули, и подкинул Васин – больше некому.
— Да, ты пойми, Ленка, следователю до твоего Васина никакого дела нет. Для него, главное, дело поскорее в архив сдать. А кто, там, тебе чего подложил – это его абсолютно не колышет. Если он решил тебя виновной назначить, значит, будешь отвечать по всей строгости…
— Ну, и какой мне тогда смысл чистосердечное признание писать? Все равно ж посадят.
— Да последствия могут быть совершенно разными, – объяснила Кривозубова. – То тебе лет семь-восемь от звонка до звонка придется срок мотать, а то уже года через два на свободе гулять будешь. Чувствуешь разницу? А то вообще, может быть, условным сроком отделаешься. Так, что, думай, девка!
Аргументы Кривозубовой действительно заставляли задуматься. По всему было видно, что вопрос о виновности Лены Малютин для себя давно решил, и решил отнюдь не в её пользу. Любое упрямство, нежелание быть более податливой в этой ситуации могло иметь самые серьезные последствия и кончиться для Лены длительным сроком, чего она не могла допустить в принципе. Не то, чтобы тюрьма пугала её, как таковая… просто находиться где-то далеко в то время, как ничего неизвестно об Алёше, Лена считала себя не в праве.
— Тетя Зой, а, если я соглашусь на чистосердечное признание, мне точно условный срок дадут? – немного подумав, спросила Лена. – Мне ведь в колонию никак нельзя. Надо ехать, братишку искать.
— Ну, а почему нет? – не моргнув глазом, ответила Кривозубова. – Ты ведь ни разу не привлекалась. Наркоту у тебя первый раз нашли. Нашли немного. Да, там любой судья раскусит, что дело белыми нитками шито. Там ведь тоже статистику портить неохота.
В свете того, что говорила бывалая фарцовщица, чаша весов стремительно склонялась в сторону чистосердечного признания. Каким-то внутренним, ведомым только ей, чутьем Лена доверяла Кривозубовой. Вряд ли тетя Зоя – женщина хоть и неоднократно вступавшая в конфликт с законом, но при этом абсолютно искренняя и не желавшая никому зла – была способна на то, чтобы дать плохой совет. Кроме того, чтобы хоть что-то узнать о младшем брате, Лене нужно было находиться на свободе, а для этого собственную гордость лучше было спрятать куда-нибудь в дальний угол.
— А если я напишу чистосердечное признание, меня точно выпустят? – спросила Лена.
— Наверное, – ответила Кривозубова. – Ты пойми, до суда держать тебя в СИЗО им тоже большого резона нет. Кроме наркоты, за тобой ничего не числится. Куда-либо смыться у тебя возможности тоже нет. Так что до суда можешь гулять, а там уж как повезет.
Перспективы, вырисованные Кривозубовой, выглядели довольно заманчиво. Вся атмосфера камеры, её монотонно-серые стены, решетчатое окошко под потолком неизменно давили на Лену, заставляя чувствовать себя связанной по рукам и ногам. Часто ночную тишину камеры разрывал неистовый плач, переходящий в душераздирающие крики, которых не могли остановить ни сердитые окрики Зойки, ни угрозы прибегавших, заслышав рыдание, злобных надзирательниц.
— Так, Ларина, если не прекратишь свои истерики, ты у меня быстро в штрафном изоляторе окажешься! – пригрозила как-то одна из надсмотрщиц. – Твои нюни уже всем надоели. Хоть ночью дай людям спокойно выспаться.
Слова надзирательницы еще раз подчеркивали безвыходность той ситуации, в которой оказалась Лена. Лит слезы и надеяться на какое-то чудо было абсолютно бессмысленно, потому что Малютин для себя уже все решил, и на ближайшие десять лет над Леной нависла реальная угроза – увидеть небо в клетку.
— Нет, Лен, решать тебе, конечно, - сказала Кривозубова, - но, по-моему, чистуха для тебя – это выход. Ты пойми, если будешь стоять на своем, принципиальную из себя строить, Малютин тебя закроет по полной программе, да и дело с концом. А так, даже если и сядешь, то ненадолго. Через годик или два амнистия какая-нибудь выйдет, или за примерное поведение – ты ведь у нас девка смирная – тебя отпустят.
— А если не отпустят?
— Ой! Ну, что ты сразу каркать начинаешь? – возмутилась Кривозубова. – Тебя еще точнее никуда не выпустят, если ты свою гордость подальше не засунешь. Вот, что я тебе скажу, Ленка: в жизни иногда наступают моменты, когда надо прогибаться. Иначе тебя просто сотрут в порошок. Так вот, мне кажется, именно такой момент для тебя и наступил. Сейчас для тебя главное – поскорее отсюда выбраться, а для этого никакие способы лишними не будут.
В общем, размышлениями на всю ночь Лена была обеспечена. Идти или не идти на чистосердечное признание – вот вопрос, который мучил Лену всю ночь. Сделать то, что так настойчиво предлагала сделать Кривозубова, означало – автоматически признать свою вину в том, чего никогда не совершала. С другой стороны, в невиновности Лены была уверена только она сама. Малютин давно уже вынес свой приговор, которому только осталось предать официальную форму. В этой ситуации о том, чтобы поскорее увидеть младшего брата, можно было забыть. Вернее, об Алёше можно было вообще забыть. За десять лет, что Лена проведет в заключение, мальчика или усыновят какие-нибудь заграничные доброхоты, или (о чем было вообще страшно подумать) он просто не выживет, учитывая серьезность его заболевания.
Чаша весов неизменно склонялась в пользу чистосердечного признания. Все мысли Лены о справедливости, о собственной невиновности даже не то, что ушли на второй план… они просто испарились перед угрозой навсегда потерять маленького человечка. Надо было видеть ту нежность, искрящуюся в глазах Лены, ту трепетную ласку, с которой она обращалась с мальчиком, чтобы понять, что для неё значил Алёша. Ради него она готова была на все, и, казалось, не было такой жертвы, которую бы она не согласилась принести.
Новый рабочий день не предвещал Малютину ничего из ряда вон выходящего. Впереди была обычная рутина, какой всегда наполнены будни провинциального следователя. Сначала была планерка с традиционной отповедью начальника отдела. После разборов полетов Юрий Евгеньевич преступил к привычной процедуре просмотра лежавших на столе бумаг и рассортировке их по отдельным папкам. Телефонный звонок прервал это рутинное занятие, а когда Юрий Евгеньевич снял трубку, он услышал взволнованный голос дежурного.
— Юрий Евгеньевич, тут к вам Ларина рвется, – взволнованным голосом говорил дежурный. – Говорит, чистосердечное признание писать будет.
Надо ли говорить, что настроение Малютина, услышавшего это известие, резко улучшилось. Наконец-то деликатное задание можно было считать выполненным, и Юрий Евгеньевич прибывал в предвкушении справедливо заработанного куша.
— Ну, Зойка! Ну, молодец-баба! – воскликнул Малютин. – Теперь можно считать, что дело сделано.
Вид у появившейся перед Малютиным Лены был, как у побитой собаки. В глазах читалась ни то усталость, ни то неподдельное раскаяние. Заплаканные глаза, понурое выражение лица – все выдавало в этой девочке сломленного человека.
— Елена Алексеевна, мне тут доложили, что вы хотели меня видеть, – делая вид, будто не понимает, о чем может пойти речь, удивленно произнес Малютин. – Я, честно говоря, не знаю, что думать. Чем обязан такому вниманию к своей скромной персоне?
— Правда, что, если я напишу чистосердечное признание, я получу гораздо меньший срок? – без вступлений спросила Лена.
— Конечно, правда, – не моргнув глазом, ответил Малютин. – Да, никакого срока вообще может и не быть. Вы же раньше ни разу не привлекались. То, что у вас там нашли – это вообще смешно. Так что, даже если и дадут вам года два-три, то, наверняка, условно.
— Дайте мне бумагу и говорите, что надо писать, – решительно произнесла Лена.
Давно Малютин не видел такой решимости кого-то из подследственных сознаться в несовершенных преступлениях. Он открыл верхний ящик стола, достал из него лист бумаги и положил его перед Леной.
— Да, писать-то, собственно, уже ничего не надо, – сказал Малютин, положив перед Леной заранее отпечатанный бумажный лист. – На этот случай имеется стандартный текст, под которым вам только надо поставить свою подпись.
Что было написано на бумаге, Лена даже не посмотрела. В этот момент для неё вообще было не важно, как будет изложено её признание. Главное, выбраться из этого ада, навсегда забыть об этих мрачных стенах.
Внимательно прочитав подписанную Леной бумагу, Малютин, поморщив лоб, промолвил:
— Ну, вот и славно. Давно бы так, – проговорил Малютин, убирая бумагу в ящик стола. – Я так думаю, что теперь держать вас в СИЗО не имеет смысла, а поэтому я буду хлопотать о вашем освобождении под подписку о невыезде.
Подписка о невыезде – утешение, конечно, слабое, но это все же лучше, чем пребывание в четырех стенах, находясь в полной безызвестности. По крайней мере, Лена сможет поехать в Краснодар, наведаться в органы опеки, чтобы хоть что-то разузнать о судьбе брата. Да, и без помощи она не останется. Уж на таких людей, как Прохор, Марина, тетя Ксения, Лена всегда могла рассчитывать.
Дрожащая рука быстрым движением вывела подпись на листе бумаги с заранее написанным, дежурным для подобных случаев текстом.
— Ну, что ж. – полузадумчиво произнес Малютин, пробежав глазами по тексту подписанной Леной бумаги. – Вину свою вы признали, а поэтому держать вас под стражей я больше не вижу смысла. Я так думаю, или сегодня, или завтра документы о вашем освобождении под подписку о невыезде будут готовы, и вы сможете отправиться домой.
Лена в эту минуту еще не осознавала, что сама себе подписала приговор. Да, и откуда было знать ей, что судьба её уже давно предрешена, а сама она – всего лишь пешка в грязной, беспощадной игре, главной ставкой в которой была её судьба.
Как только Лена вышла из кабинета, Малютин схватил телефонную трубку и начал судорожно нажимать на кнопки аппарата.
— Я надеюсь, наше дело сдвинулось с мертвой точки? – раздался в трубке недовольный голос Хлопонина. – Послушай, твои завтраки мне уже надоели. Шеф уже всю плешь проел.
— Так! Ты давай там не выступай, а готовь барыши, – перебил Хлопонина Малютин. – Угадай, что передо мной лежит?
— Ну, я откуда знаю.
— Передо мною, Боря, лежит лист бумаги, на котором написано чистосердечное признание Лариной, самолично ею подписанное.
Интонация в голосе московского адвоката тут же поменялась. Раздраженно-повелительный тон сменился радостно-заискивающим, готовым расточать похвалы.
— Ну, Юрка! Ну, молодец! – принялся петь дифирамбы своему товарищу Хлопонин. – Я уж, честно говоря, не надеялся, что это дело сдвинется с мертвой точки. Ну, и как тебе удалось девчонку уломать. Давай, рассказывай.
— Борь, позволь мне свои профессиональные секреты оставить при себе, – строго произнес Малютин. – Я свою работу выполнил. Теперь можешь забирать Ларину и везти её куда угодно. Только не забудь: долг платежом красен. Барыши-то готовь.
— Да, будут тебе барыши. Причем, такие, о каких ты раньше и мечтать не мог. Хозяин мой – человек щедрый. Он за эту девку тебя озолотит. Можешь не сомневаться.
Для Лены потянулись долгие часы ожидания. Она знала, что подписание чистосердечного признания будет иметь для неё серьезные последствия. Но вот какие именно? Через какое-то время она может оказаться на свободе. Пусть на непродолжительное время. Пусть эта свобода будет временной, во многом ограниченной. Но это все же шанс на то, что Лена сама сможет разобраться с тем, что с ней произошло, разузнать, что случилось с Алёшей.
Васин и Хлопонин пребывали в самом благосклонном расположении духа. Благополучный финал они решили обмыть парой рюмок привезенного Хлопониным отборного коньяка, а заодно обсудить дальнейшее развитие событий.
— Ну, и когда я смогу забрать девчонку? – спросил Хлопонин.
— Когда деньги в залог внесены будут. Тут, Борь, те же принципы действуют, что и у вас, в бизнесе: утром деньги – днем стулья, днем деньги – вечером стулья.
— Ну, за деньгами-то дело не станет. Чтобы поскорее заполучить новую игрушку, шеф никаких бабок не пожалеет.
Цинизм ситуации заключался в том, что Лена была лишь пешкой в коварной игре, затеянной человеком, ей абсолютно незнакомым, но заранее определившим её судьбу. Жизнь Лены была расписана по минутам. Причем, права выбора она лишалась автоматически, а любые её возражения не могли быть приемлемы в принципе.
То утро выдалось пасмурным. Сквозь оконную решетку было слышно, как накрапывает мелкий дождик, лениво стуча по асфальту одинокими каплями. Погода располагала к унывному настроению, и сердце Лены терзала безысходная тревога. Прошло два дня с тех пор, как она подписала чистосердечное признание, а вопрос о её дальнейшей судьбе, словно, повиснув в воздухе, ни на йоту ни сдвинулся с мертвой точки. Эти дни тянулись монотонно, слишком медленно, как бы создавая фон для беспощадно терзавшей Лену неопределенности. Кривозубова, сама изрядно уставшая от бесконечных стенаний сокамерницы, не знала, какие подобрать слова, чтобы утешить девушку, ободрить её.
— Лен, ты пойми, такие вопросы вот так просто, с кондачка, не решаются, – успокаивала свою сокамерницу Кривозубова. – Пока все бумаги согласуют, знаешь, сколько времени пройдет?
— Да, не могу я здесь сидеть, тетя Зой. Я же с ума схожу, когда начинаю об Алёшеньке думать. Как он там? Что с ним?
— Ну, тем, что ты тут будешь с ума сходить, ты ему точно не поможешь. Подожди немного. Сейчас все формальности уладят, а тогда до суда можешь гулять, где угодно, и делать все, что угодно.
Вошедшая в камеру надзирательница прервала диалог между Леной и Кривозубовой, бросив на обеих злобный, презрительный взгляд. По выражению лица надзирательницы и Лена, и её сокамерница поняли, что то, что она собирается им сказать, вряд ли будет чем-то приятным.
— Ларина, с вещами на выход, – дежурно произнесла надзирательница. – Только давай побыстрее шевелись. Мне тут с тобой особо возиться некогда.
От этих слов внутри Лены все перевернулось. Ну, наконец-то это неопределенности, бессмысленному нахождению в четырех стенах пришел конец. Наконец-то она сможет более менее свободно располагать собой.
Сложив вещи в сумку, Лена, попрощавшись с Кривозубовой, последовала за надзирательницей по узкому, темному коридору. Едва железная дверь закрылась за ней, из глаз Кривозубовой покатились слезы, которые она не в силах была сдерживать. Пожилая женщина оплакивала ни то свою замызганную, изрядно ей опостылевшую, жизнь, ни то разлуку с уже прикипевшей к её сердцу сокамерницей.
Обстановка в кабинете Малютина меньше всего была похожа на рабочую. На разложенной на столе газете красовалась вырезка из ветчины и буженины, открытая банка красной икры и стеклянный, граненый графин, наполовину наполненный прозрачной жидкостью.
— Классный вискарь! – довольно произнес Малютин, опорожнив стакан и вальяжно откинувшись на спинку кресла. – Знаешь, Борька, ты толк в хорошей выпивке.
— Ну, не только в выпивке, – хвастливо заявил Хлопонин. – Я знаю толк в красивой жизни вообще. Недаром я во время свалил в Москву. В этой глухомани, Юр, делать нечего. Если хочешь от этой жизни хоть что-то поиметь, вали в первопрестольную. Там тебе и бабки, там тебе и бабы, там тебе и все возможности.
Хлопонин бросил взгляд на часы, висевшие над столом, и промолвил:
— Слушай, что-то не торопятся твои архаровцы. Сколько тут до СИЗО ехать? Ты им полчаса назад звонил. Можно б за это время и доехать.
— Да, не волнуйся ты! Предстанет скоро Ларина пред твои ясные очи. У нас тут тоже, как в вашей Москве, пробки образовались. Дороги все разбитые. Вот и получается: пока автозак из СИЗО доедет, ни один час пройдет.
В этот момент раздался телефонный звонок. Взяв трубку, Малютин расплыл в улыбке.
— Доставили? – спросил он довольным тоном. – Ну, что ж. Давайте, видите сюда, а то мы тут уже её заждались.
Затем, повернувшись к Хлопонину, Малютин произнес:
— Ну, вот, а ты волновался. Никуда твоя Ларина не делась. Сейчас я передам её тебе с рук на руки, и вези её в Москву на радость своему шефу.
Вошедшая в кабинет Лена была обескуражена увиденным. Никак не ожидала застать следователя по своему делу в столь неформальной обстановке, да еще в компании с человеком, явно не из правоохранительных органов. Лощеный вид с явными претензиями на принадлежность к сливкам общества выдавали в нем столичного франта, привыкшего не считать деньги в своем кошельке.
Хлопонин смотрел на приведенную арестантку оценивающе, как придирчивый покупатель может смотреть на предлагаемый ему товар. Лена выглядела обыкновенной простушкой, вряд ли способной заинтересовать кого-то из столичного бомонда. Тем более, удивительно было, что такой педант и сноб, как Герман Сапранов, потратил столько времени, сил и денег, чтобы заполучить её.
— Добрый день, Елена Алексеевна, – начал разговор Хлопонин. – Я представляю интересы друга вашего покойного отца. Мне поручено забрать вас отсюда и отвезти в Москву.
Вереница вопросов пронеслась в голове Лены, словно автоматная очередь: о каком друге идет речь? Почему Алексей о нем ничего не говорил? Почему она должна ехать за тридевять земель, в Москву, а не к себе домой, в «Калинов ручей»?
— Я ничего не понимаю, – промолвила Лена, обращаясь к Хлопонину. – Кто вы? Что это за друг, о котором я ничего не знаю? Почему я должна куда-то ехать?
— Елена Алексеевна, слишком много вопросов, – одернул Лену Малютин. – Вы не в том положении, чтобы предъявлять какие-либо требования. Суд принял решение об освобождении вас по залог, а господин Сапранов этот залог внес. Хочу вам заметить, что освобождаетесь вы под личную ответственность господина Сапранова, и теперь обязаны находиться по месту его проживания.
— Герман Федорович ночи не спал, когда узнал, что с вами случилось, – более мягким тоном произнес Хлопонин. – Куда он только не звонил – и в полицию, и в прокуратуру, и в суды – чтобы вас отсюда вытащить.
— Согласитесь, Елена Алексеевна, нахождение на свободе, пусть даже несколько условной, гораздо лучше, чем пребывание в СИЗО. Поэтому очень не советую пренебрегать теми правилами, которые вам предписаны, – продолжил свою тираду Малютин.
Ни на один из своих вопросов Лена не получила ответа. Однако в сложившемся положении выбора у неё не было, и поэтому ничего другого, как подчиниться обстоятельствам, ей не оставалось.
Тяжелые, железные ворота медленно закрылись за вышедшей из-за них Леной. Свинцовые тучи, моросящий дождик, пронизывающий ветер – все создавало фон для унылого настроения в дополнение к той неизвестности, в которой оказалась Лена. Впереди её ждал чужой город, чужие люди, чужая жизнь, правилам которой она должна была подчиняться.