Валька

Кто проснется этой ночью – тот навеки не уснет.
А. Орлова

***
Над проектом Валька работал всю свою сознательную жизнь. Когда его невзначай спрашивали, давно ли он занимается исследованием данной проблемы, он открыто отвечал, отчетливо артикулируя: «столько, сколько себя помню». А помнил он себя только с тридцати двух лет, когда, неожиданно проснувшись ранним морозным утром от странного звука за окном, вдруг понял, что пришло и его время заняться проектом.
Вначале он испугался и даже спрятался под одеялом, оставив миру только начищенные до блеска сверкающие голые пятки, которым под его «щитом» не осталось места. Подрожав несколько минут, он ощутил, как что-то холодное касается его ног (холодный зимний ветер просачивался сквозь форточку и дул прямо на его нудистские пятки) и осознал, что это конец его жизни. «Помолиться, что ли, - безнадежно проронил про себя Валька, нервно сглотнул и затянул «Господи, помилуй» на всю квартиру, пытаясь креститься застрявшей в одеяле левой рукой». Но потом вдруг какая-то мысль ударила ему голову, и он, скинув с себя теплое одеяло (точнее, еле-еле выпутавшись), подскочил на кровати, озаренный безумной улыбкой грядущего грандиозного начинания.
О том, что в этом проекте такого важного – никто не знал. Но Валька был уверен, что он важен, даже сверхважен, и всегда, предостерегая себя от возможных мучений от его потери, носил его в своем портфеле, боясь оставить дома. «Действительно, - думал Валька, - вдруг кто-нибудь захочет его украсть?» Почему он не боялся забыть портфель где-нибудь на скамейке в парке или в больнице (Валька, кажется, был ипохондриком, и из-за его недуга к нему постоянно цеплялась всякая зараза) – вопрос не менее интересный, но им его, к счастью, никто не мучил.
И вот, наконец, свершилось: он закончил свой проект. Ночью, пока никто не видит (несмотря на то, что он жил один, Валька был очень обеспокоен тем, что другие люди заинтересованы в результатах его проекта), он дрожащими потными ручонками сложил помятые и забрызганными каплями кофе бумаги в малоприятного вида портфельчик, уселся на краешек кровати и, болтая своими голыми ногами (пятки уже не так сверкали, а отдавали каким-то серым, «промышленным» и «шахтерским» цветом), облегченно выдохнул. «Теперь можно и умереть, - думал он».
Хотя, конечно, Валька прекрасно понимал, что умирать ему еще совсем-совсем рано, что еще нужно подготовить проект к печати, конечно: нельзя представлять его в таком малоприятном и неопрятном виде. «Да, - размышлял он, почесывая небритый, заросший чуть ли не сорняками подбородок – надо бы что-то с этим сделать». Немытые патлы (некогда пушистые каштановые волосы) сосульками свисали на его серое худое изможденно лицо, а пальцы с заскорузлыми грязными черными ногтями все энергичнее и энергичнее чесали подбородок, пока он тихо не вскрикнул, заметив на них капельки крови. Облизнув их, он откинулся на спинку кровати. «Темно, - думал он, выглядывая на улицу со всего места, - очень темно».
Но было совсем не темно – Луна била в окно своим инфернально кислым светом: её желтый, чуть лимонный цвет казался отчего-то таким земным, что если бы Валька его увидел, то было задумался бы о том, что она привиделась ему во сне, и непременно моргнул бы несколько раз, стараясь отогнать от себя навязчивое сновидение. Но луна все так же бы светила, не реагируя на Валькины жесты и эмоционально бестолковые и беспорядочные моргания, а лужи на улице улавливали бы этот инфернально кислый и колючий свет и отражали его, принимая в себя, становясь такими же желто-лимонными, как и она в эту обычную, ничем не отличающуюся от других ночь. Легкая рябь, пробегающая по их поверхности, словно сотрясала бы весь этот иллюзорный, отраженный и вторичный (то есть, конечно, зеркальный) мир, который, как и наш мир, имел полное право на существование. Иногда в это симметричное отражение вмешивались бы шуршащие своей листвой деревья и маленькие ночные птицы, и если бы Валька вдруг увидел это отражение, а не мир вокруг себя, то, наверное, он бы даже не заметил существенного различия и попытался бы войти в лужу, чтобы отыскать среди этой картины знакомую тропинку к своем дому.
Чуть заметная чернота ночного неба медленно укрывала своими безмерно великими одеждами статные, высокие кроны деревьев и одинокие, уродливо торчащие ветви многолетних кустарников, поглощала их, заглатывая в себя, и они становились её частью, сливались с тьмой, чтобы утром снова увидеть свет и возродиться, как было и вчера, и неделю тому назад, и год, и век, и, казалось, даже тысячелетия.
Казалось, в эту ночь призраки ушедших веков медленно отодвигают занавес тьмы и мелкими, тихими шажками входят в этот утопающий в ночи и спертом воздухе мир, рассаживаясь по обшарпанным старым лавкам, соседствующими с дымящимися мусорками и пустыми бутылками из-под портвейна, взбираясь на мраморные памятники падшим кумирам, со смехом хватая очередного кумира за длинный нос или указующий вдаль перст; они, посмеиваясь над всем миром и, прежде всего, над собой – такими старыми, такими безнадежными и такими ирреальными – пили нектар и о чем-то увлеченно между собой говорили. Но Валька не слышал их и даже не видел их заманчивые сутулые силуэты.
Падшего кумира Валька тоже не видел. На минуту он закрыл глаза и, почувствовав какой-то небывалый прилив романтического вдохновения, даже думал сочинить стих, но дальше строчек «я закончил проект, я закончил его; что теперь делать мне, что теперь?» дело так и не пошло.

***

Валька твердо решил представить проект широкой публике, а лучше – всей общественности: не дело ему пылиться в его маленьком и потрескавшемся, как и он сам, кожаном портфельчике, пусть уж лучше он пылится в анналах истории.
Но он, конечно, думал, что совершает небывалое открытие миру и, искренне на это уповая, одним утром все-таки решил пойти в комитет, чтобы представить свой всхоленный и взлелеянный  проект на суд компетентных людей. В их компетентности у Вальки не было никакого сомнения: они, как он думал, всегда работали с такими людьми, как он, и Валька был уверен, что передает свой проект в надежные руки.
В первую очередь, он свои м каллиграфическим почерком все начисто переписал – на это нехитрое дело ему потребовалось всего лишь несколько недель, о которых, честно говоря, даже не жалел. «Время, потраченное с пользой, не считается потраченным впустую, - любил говорить он выдуманную им самим фразу и при этих словах всегда выпячивал грудь вперед, будто демонстрировал несуществующие ордена и кресты». Положив свои бумаги в портфель, он подошел к запыленному зеркалу и, протерев его рукавом, осмотрел свое заметно осунувшееся лицо, впалые бледные щеки, покрасневшие близко посаженные глаза и потрескавшиеся синие губы, потом провел правой рукой по длинной морщинистой шее; кадык как-то неестественно сильно выпирал, и Валька решил надеть какой-нибудь (например, единственный в его гардеробе) теплый свитер, чтобы скрыть заодно и её неестественную худобу.
Полный самых радостных ожиданий Валька, обувшись в старые черные ботинки со стертой подошвой, которые терли ему ноги, постоянно становясь причиной мозолей на безымянных пальцах, вышел на улицу, полную солнечного послеполуденного света. В свитере было очень жарко, и он быстро весь вспотел: его свитер, казалось, стал похож на полотенце, которым вытиралась стая мокрых беглых солдат, только что искупавшаяся в речке неподалеку. Ручка портфеля терла его мозоль на руке, появившуюся от переписки проекта, но Валька не обращал на это никакого внимания, иногда, правда, чуть постанывая. Не обращал он внимания и на то, что из мозоли уже сочилась кровь, оставляя красные пятна на ручке так любимого им кожаного портфеля.
И вот он дошел: огромное здание со стеклянными дверьми. Боясь от волнения упасть со ступенек, Валька очень аккуратно, как альпинист взбирается на гору, взобрался по лестнице вверх и неуверенно толкнул входную дверь, оказавшись в прохладном холле.
В этот момент он отчего-то ясно почувствовал, что не хочет расставаться с детищем всей его сознательной жизни. Несмотря на это, он проследовал по указателям, оказавшись перед массивной железной дверью с надписью «Прием документов», и, переминаясь в ноги на ногу, взволнованно пытался восстановить дыхание.
-Вот и все, - закрыв глаза, обреченно буркнул Валька себе под нос и, нащупав железную, как и дверь, ручку, потянул её на себя, делая первый шаг в манящую его холодную неизвестность.
Открыв глаза, он заметил полного человека, еле вмещавшегося в пространство между собственным столом и стулом; более того, этот гражданин громко чавкал и перебирал стопку документов: все бумаги были в жирных масляных пятнах (отпечатках его заплывших жиром подушечек пальцев, которые скорее напоминали матрацы, нежели безобидные «подушечки»), отчего Валька похолодел. «Нет, нельзя ему отдавать проект, ни в коем случае нельзя! – пронеслось в один миг у него в голове, но он отчего-то бессознательно сел на стул напротив человека и выронил портфель из рук». Валька так же заприметил высокую ширму с китайскими иероглифами, отгораживавшую от его взгляда другую часть кабинета этого сомнительного гражданина. О том, что за ширмой работала какая-то машина (или аппарат причудливого предназначения), он догадался по доносящимся оттуда механическим звукам, которые постоянно прерывались, как ему сперва показалось, шелестом бумажных страниц.
-Вы с проектом? – развязно произнес человек, не переставая перебирать бумаги на своем огромнейшем столе: от вида промасленной бумаги, покрытой каллиграфическим почерком других, таких же, как и он, преданных людей, и усеянной тропой жирных следов от пальцев служащего, Валька задрожал и чуть было не потерял сознание.
-Да, - через силу выдавил он себя, - с проектом, - донеслось уже из-под стола: это Валька доставал свой маленький портфельчик; заботливо отряхнув его, он положил портфель на колени и постарался не обращаться внимания на действия этого малоприятного ему гражданина.
-Прекрасно, - причмокнул человек, - отдавайте.
Валентин вдруг подскочил на стуле, прижав к груди свой ценнейший кожаный портфельчик, и изумленно округлил глаза, всем своим беспокойным видом выражая крайнюю степень удивления.
-Вам, отдавать портфель? – заикаясь произнес он.
-Да-да, именно. Отдавайте ваш проект, он, что, там? – человек неожиданно ткнул в портфель пальцем, и Валька чуть было снова не потерял сознание, вмиг обмякнув от этого жеста. Служащий народа вдруг деловито поправил очки и, откашлявшись, проговорил, придав своему голову серьезности:
-Мне вы можете доверять.
И Валька непонятно почему доверился, протянув этому малоприятному человеку свой портфель с покоящимся там проектом. Тот без интереса взял его, осмотрел и, заключив, что портфель и копейки не стоит (как и сам Валька), даже не взглянул на дрожащего посетителя, держащего руки на коленях.
-Можете идти, я займусь. Как вас зовут?
-Ва-ва-валентин, - протянул Валька счастливо.
-Спасибо, Валентин, мы благодарны вам за проделанную работу. Из-за таких… То есть, простите, благодаря, - подчеркнул гражданин, - таким, как вы, мы все еще работаем, - заученно произнес человек, чуть было не ошибившись, но Валька этого не заметил – он уже расцветал от подступающего и накрывающего его, как в тот роковой день одеяло, счастья, и эти жирные руки, пропитанные пищевым маслом, вдруг стали для него такой мелочью, а этот малоприятный комитетский служащий, причмокивающий своими полными губами, вдруг стал ему так близок, что он обеими своими худыми ладонями обхватил его руку и, словно сумасшедший, начал её трясти, заходясь ответными благодарностями. Важный, он встал со стула и, подняв вверх свой острый греческий нос и заросший подбородок, вышел из кабинета.
Дождавшись когда дверь закроется, человек за столом открыл портфель и выкинул все его содержимое в другую часть комнаты, перекинув перевязанную кипу бумаг через ширму, усеянную мудростью китайских иероглифов, где уже не один день покоилась гора точно таких же, не отличающихся друг от друга бумаг, а шредер методично уничтожал их, превращая в кучу бесполезных полосок.

***

Домой Валька вернулся только поздней ночью – все это время он гулял около своего дома и со слезами счастья на глазах (эта подробность казалась ему настолько значимой, что он по капле выдавливал их из себя) смотрел на медленно темнеющее небо, заплывающее печально-смуглой чернотой, все так же не замечая Луну, которая в этот раз была то кроваво-красной, как спелый гранат, то, как и в прошлый раз, лимонно-желтой.
 Потом вдруг ни с того, ни с сего пошел дождь, и Валька, натянув ворот свитера на голову, поспешил скорее домой. Он быстро и без разбора бежал по неглубоким лужам, сотрясая отражающийся там мир – зеркало нашей цивилизации, и этот мир постепенно наполнял его ботинки собой через многочисленные дырки в подошве.
Уверенный в том, что он выполнил свой священный долг, Валька пришел домой, не раздеваясь лег на кровать и через несколько минут благоговейно уснул. Часы в комнате прозвонили двенадцать, отметив каждый час тяжелым ударом, а лимонная Луна тем временем бросала свой пустой, как и весь этот мир, свет на остекленевшие широко раскрытые глаза Вальки и прямоугольные ноздри и освещала чуть заметную улыбку, в этот миг неожиданно озарившую его вечно беспокойное и такое серьезное лицо.