Мой дед вернулся с Великой Войны живым и здоровым с двумя орденами и четырнадцатью медалями на груди. Среди них на отличие была «За взятие Кенигсберга», но тогда, в сорок пятом он, конечно, не знал, что главным желанием в его семьдесят семь лет будет успеть уехать из немецкого города, который он штурмовал, чтобы не лечь в чужую ему прусскую землю. Желание, сбывшееся только наполовину. Обменяв уже купленный на конец мая билет на поезд, он вернулся в Москву десятого числа, но до родной деревни добраться не успел и похоронен в ближнем Подмосковье.
Бабушка, вышедшая замуж весной сорок первого и не успевшая ни пожить с молодым любимым мужем, ни родить ему детей, овдовела через месяц после начала войны, а сразу после Победы вышла замуж второй раз – за моего деда. Первых детей, двух мальчиков как оказалось, она потеряла, упав в погреб в конце беременности, но в сорок восьмом у них с дедом родилась дочь, а в пятидесятом вторая девочка. Моя мама и тетя Таня. Девочки росли, ходили в школу, а дед был начальником почтового отделения и мировым судьей. Жили они тогда на казенной квартире, которая занимала половину деревянного здания почты, а бабушка хотела свой дом и, главное, сад с яблонями. Село наше растянулось на несколько километров вдоль бывшего арзамасского тракта с одной стороны, а другой стороной загибалось и шло между опушкой соснового леса и подножием холма. На холме раньше стоял барский дом, в котором до войны была школа, и вниз от парадного входа уходили липовые аллеи.
Поддавшись уговорам, хотя самого его полностью устраивала жизнь на почте на городской лад – без огорода и скотины – дед купил развалюху у самой границы холма, в точке села, равноудаленной от почты, сбербанка, магазина и клуба и одновременно с тем на его окраине. Купил ради земли, на которой они планировали строиться. Чтобы накопить денег на лес, кровельное железо и прочие материалы, они стали выращивать поросят, завели вторую корову, за что деду вынесли строгий выговор по партийной линии. Советский служащий не должен развивать в себе буржуазный наклонности! Выросших из поросят свиней обязали сдать по закупочной цене, которая была на порядок ниже рыночной, лишней корове определили ту же судьбу, а самого деда сняли с должности судьи и уволили с почты.
Он пошел в лес, и полтора года отработал в лесничестве, добыв там строевую сосну, а железо на крышу купил старого, снятого с почты, потому что она переезжала в просторное новое здание. Ко времени строительства моя мама оканчивала второй курс Рязанского Института, зарабатывая красный диплом и маленькую стипендию. Тетя Таня же учиться после школы не пошла – у семьи не было на это денег – дед устроил ее почтальоном в соседнее село, куда она ходила пешком через поля за пять километров. Дом они все же построили, а деда восстановили в должности начальника отделения почтовой связи – очень тихо, чуть ли не тайком, тогда как снимали с помпой и оркестром, с разгромной статьей в районной газете.
Окончив институт по специальности переводчика, мама вернулась домой и стала работать в школе, которую к тому времени, как и почту, перенесли в новое кирпичное здание, учителем английского языка. Она выпустилась с красным дипломом, и получила несколько заманчивых предложений, одно даже с загранкомандировками, но, по ее словам, устала от общаг и хотела просто пожить с родителями в родных стенах просторного нового дома.
Тетю Таню дед вскоре смог устроить по лимиту в Москву на уже знакомую ей работу почтальона. Помог ему в этом районный прокурор. Благодаря руководящей работе у деда было очень много знакомств среди районного и даже областного начальства. Почта в те годы была организацией гораздо большей, чем просто отправка доставка писем и газет. Дед отвечал за линию правительственной связи и одно время даже носил табельный пистолет. Впрочем, были у него и враги. Когда его снимали с должности и рушили частное хозяйство, у деда случился инфаркт, который он перенес на ногах только из боязни лечь в больницу и быть зарезанным на операционном столе. Чаще всего врагами его становились обманутые им и собственными женами мужья-рогоносцы. Дед был низкого роста, щупленький, в очках, но что-то находили в нем все эти женщины. Впрочем, я догадываюсь что – железную волю, решительность и твердость, харизму и умение красиво говорить. Он был крепким человеком, мой дед. Ни инфаркт, перенесенный вне стен больницы и без курса реабилитации после него, ни многолетнее курение, ни этиловый спирт не смогли сломать его железного здоровья, он прожил до семидесяти семи лет. И как примечательно, что уже на пенсии, когда сердце прихватило вторично, и врач сказал ему очень просто «или ты бросаешь пить и курить или очень скоро умрешь», дед очень просто бросил и то и другое на следующий же день. А скольких я знал людей, которые предпочли умереть, которые курили и после операций на сердце и после инсультов. И умирали, умирали, умирали.
Мама моя дольше сестры задержалась в деревне, девять лет после института она учила детей, прежде чем подвернулось место переводчика в Институте Пчеловодства в городе с именем Рыбное под Рязанью. Там она сразу устроилась на общественную, а потом и на постоянную работу в ОбКом, получила однокомнатную квартиру и так же быстро обменяла ее на двухкомнатную на окраине Калининграда. Она много раз говорила мне о своей серьезной болезни в те годы и о том, что восемь лет сидела на строжайшей диете без соленого, жареного, жирного и острого, но о причинах этой болезни я так и не узнал. Возможно, что не знала и она. Переезд в Калининград тоже был связан с советом врача сменить климат на приморский – в Прибалтике или на Кавказе.
Мама приехала сюда в восемьдесят четвертом году, а через год родился я – ее единственный поздний и желанный ребенок. С отцом они разошлись почти сразу, и я совсем не помню его. Мама быстро вышла на работу, а со мной приехала нянчиться тетя Таня, сама только что родившая дочку, мою двоюродную сестру Свету. Муж тети Тани, дядя Юра, скоропостижно умер от инфаркта прямо на рабочем месте, когда она была на третьем месяце беременности. Они не успели довести до конца обмен ее и его комнат в коммуналках на однокомнатную квартиру, и тете Тане пришлось жить на двенадцати квадратных метрах с дочерью и старой мамой следующие восемнадцать лет.
Мама до самой смерти не говорила мне о причинах развода с отцом, а когда я подрос, взяла с меня обещание не встречаться с ним и ни о чем не спрашивать. Вообще этот период ее жизни, несколько лет перед перестройкой, с момента работы в ОбКоме и до их развода покрыт для меня тайной. Единственным свидетельством того времени стало письмо, написанное отцом, и случайно найденное мной уже после ее смерти. В нем туманно говорилось о следах обыска на ее квартире, о его нежелании искать ее по всему Союзу и специально подчеркнутые слова о сыне, о котором он «даже не будет спрашивать, потому что еще в утробе он наблюдался в столице у светил советской медицины». В то время мама было как-то связана с диссидентскими кругами, а с рождением ребенка отошла от дел.
Она родила меня семимесячным в возрасте тридцати семи лет, и первый месяц моей жизни прошел под стеклянным колпаком. Наверное, от моего деда, а ее отца, маме досталась по наследству бесконечная твердость характера и воля к достижению поставленной цели. Даже все повидавшие на своем веку врачи удивлялись ее упорству по выхаживанию меня в первый год жизни.
Свой первый день рождения я встречал в доме деда на Рязанщине, как и второй, третий, десятый. Я родился третьего июня, в самом начале летних каникул, впрочем, пока не пошел в школу, я жил в деревне не по три месяца, а по полгода, приезжая туда в апреле в весенний паводок и даже раньше, когда за окном еще мела вьюга, и уезжая в октябре.
Первую зиму со мной сидела тетя Таня, а на следующий год бабушка, оставившая хозяйство на деда. В третью зиму моей жизни они уехали из деревни вместе, зарезав корову, овец и свиней, а кур отдав соседям. Дед поехал в Калининград нянчить меня, а бабушка – маленькую сестренку в Москву. С тех пор и на долгие годы моего детства наша семья вошла в такой ритм жизни. Весной мы с мамой и дедом приезжали в Москву, откуда вместе с тетей Таней, бабушкой и Светой ехали в деревню. Там родители оставляли нас на попечение старикам, а сами возвращались в города зарабатывать деньги. Забирали нас осенью, а до этого времени тетя Таня успевала приехать к нам несколько раз на выходные и привезти с собой уже ставшие дефицитом конфеты, печенья, колбасу. Один раз она приезжала надолго – в отпуск, и один раз, тоже в отпуск, приезжала моя мама. В конце октября они нас забирали. И так проходил год, год моего взросления. Год за годом.