Глафира Орестовна вышла из подъезда и устроилась на скамейке в предвкушении своих любимых занятий: понаблюдать за прохожими и полузгать семечки, которые тепло согревали бок, приятно оттягивая карман старой вязаной кофты. Для шелухи она свернула кулёк из газеты и нацелила взгляд на проходящих мимо, ни о чём не подозревающих людей.
– Вот же, кабанище двурогий! – подумала она, заметив бочкообразного мужчину, медленно вышагивающего по тротуару с маленькой сеткой в руках, в которой просматривались батон и пакет молока.
– А эта пигалица, худющая, как смерть.… наверное, уже и ноги не носят! – досталось молоденькой девушке, подбегающей к машине и открывающей дверцу с помощью электронного ключа.
Так, мимо Глафиры Орестовны проследовали – пожилая женщина с тележкой в позорных стоптанных туфлях; двое парней, конечно, неправильной ориентации; расфуфыренная дама средних лет, на которой негде очередное клеймо ставить; бестолковый отец-калека, не способный успокоить орущего ребёнка… Кто бы ни проходил мимо, никто не ускользнул от зоркого взгляда беспощадного «критика» и все «получили по заслугам».
Семечки закончились внезапно, как запасная пулемётная лента. Глафира Орестовна, с трудом распрямив затёкшую спину, переваливающейся походкой направилась домой. В прихожей её шумно встретила стареющая толстенная такса, которая уже не могла подпрыгивать от радости, а только энергично хлопала по полу хвостом и качала головой, в улыбке оскаливая пожелтевшие зубы.
– Моя ты деточка! Лапушка моя, сладобушка, крошечка моя! – как будто перекатывая во рту леденцы, причитала Глафира Орестовна, не скрывая всю силу искренней любви и нежности к своей питомице. – Пойдём со мной, моя рыбонька, мамочка даст тебе ливерной колбаски, солнце моё родное…
Поток уменьшительных слов и бесконечных нежностей лился, как расплавленное сливочное масло. Сердце Глафиры Орестовны теплело, млело, лицо светлело от добра и ласки, а душу заполняло настоящее блаженство, делая её одинокую жизнь осмысленной, радостной и вполне счастливой…