«Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя…»
Р. Рождественский
Уважаемый читатель! Я не могу назвать эту запись литературным творчеством. Это даже не творчество, а почти стенографическая запись по воспроизведенному на магнитофоне рассказу моего родственника – ветерана. Однажды, на одном дыхании, он рассказал запомнившуюся ему краткую послевоенную историю, которую поведал земляк Иван П. Эту историю Иван рассказывал неоднократно: она, видимо, глубоко сидела в его памяти и бередила сердце солдата последней большой войны.
Я хочу, чтобы этот рассказ, на основе магнитофонных записей и уточненного пересказа земляка рассказчика, прозвучал из уст самих ветеранов.
– Мы, бойцы уже сводной роты, жили в казармах. От ощущения победы начали отвыкать от ночных тревог, боёв, хотя слышали, что ещё кое-где остатки немецких подразделений, не подчинившихся капитуляции, пытались бессмысленно сопротивляться нашим пока не расформированным частям. Поднятые по тревоге, мы, получив ранее сданное под охрану оружие, спешно выдвинулись на прочесывание местности в указанном районе, куда прибыли на присланном за нами студере*.
Шли редкой цепью, удивляясь малочисленности участников «облавы». Нам обещали посланное вслед подкрепление. Если бы не оружие с боекомплектом, можно было бы представить, что мы вышли в лес за грибами. Было раннее майское утро. Напуганные нами птицы, ещё не привыкшие к тишине, начинали свои бойкие весенние разговоры. Мы углубились в ельник. Шли, почти не видя друг друга, и по военной привычке ориентировались по солнцу согласно заданному направлению движения цепи. Утро было прекрасным. Хотелось думать о весне, хотелось домой, а тут вот… опять «фрицы»…
К моему удивлению, я не заметил ни движения веток разлапистой ёлки, ни внезапного появления фигуры в потрепанной маскировочной форме немецкой военной разведки, со «шмайсером»*, направленным в мою сторону…
– Я не знаю, – медленно, как во сне, продолжал Иван, – о чём думал в это мирное майское утро солдат, а может быть, офицер, уже побеждённой армии. Но в этот момент мы стояли с готовыми к бою автоматами, направленными друг на друга. Я смотрел прямо в его глаза и только боковым зрением… нет… не видел, а чувствовал, как напряжён его указательный палец на спусковом крючке, который не был автоматически нажат вовремя… Всё моё тело напряглось, я понимал, что момент уже упущен… и что мы, уже оба – заложники чего-то, что было сильнее нас обоих. Мы ждали решения наших, уже послевоенных, судеб. Где-то в лесу раздались крики и выстрелы. Это стреляли бойцы из облавы. Мне же показалось, что это прозвучали наши с ним выстрелы. Но нет, я снова потерял момент… Я взял себя в руки, стесняясь нелепости своего положения, положения победителя... перед расстрелом.
После русских команд и выстрелов в уставшем и напряженном лице «моего фрица» что-то изменилось, но тело его осталось в замершем состоянии. Видимо, он тоже понял, что, обездвиженный, он словно чем-то негласно защищён.
Помолчав, Иван продолжил рассказ о лесной встрече:
– Я не понимал, почему я не стреляю и почему молчит чёрный глазок немецкого автомата. Мгновения… Они нависли огромным грузом, давили, молчали и звенели…
Первым, видимо, соображая что-то быстрее меня, шевельнулся немец. Он резко повернул автомат в сторону и, глядя мне прямо в глаза, медленно, как мне казалось, по-кошачьи, тренированными движениями стал скрываться за плотной ёлкой. Я опять упустил момент для выстрела, да и мой палец, такой привычный к стрельбе, как бы сам готов был ослушаться меня.
Иван перевёл дыхание и продолжил:
– Я постоял неподвижно ещё несколько мгновений и тут же ушел в ельник в противоположную от «моего фрица» сторону. В ушах от напряжения стоял звон, как будто невдалеке, в закрытом пространстве, взорвалась граната. По спине спускалась холодная капля. Где-то вдалеке наше подразделение в редкой цепи облавы добивало остатки вооруженной немецкой группы.
Иван затянулся:
– Представляешь, я тогда впервые сообразил, что это уже была не война, а они, «фрицы», были уже обыкновенными вооружёнными бандитами, – и, помедлив, добавил: – А партизанами их называть не хотелось…
Иван замолчал. Легкий ветерок рябил воду, усиливая дрейф поплавка, и сдувал в мою сторону дым от крепкой сигареты. Он держал её по-фронтовому, между большим и указательным пальцами, по выработанной привычке, скрывая огонёк от прицела снайпера.
Каждый раз, слушая рассказ Ивана, который он повторял то на одном дыхании, то с остановками, как бы вновь и вновь осмысливая свою послевоенную историю, я тоже проникался его переживаниями. Иногда я улавливал новые слова в рассказе, иногда новое настроение рассказчика. Но всегда я старался не перебивать своего друга, слушая, затаив дыхание. Вот и сейчас я сидел и ожидал, когда Иван успокоит своё сердцебиение, и как всегда что-нибудь добавит к осмыслению незабываемого переживания.
Иван снова потянул удочку, уводя поплавок в исходное положение. И, как бы продолжая диалог между нами, не оборачиваясь, скорее не спрашивал, а уточнял что-то для себя:
– Ты помнишь, … та постоянная мысль, которая звенела тогда в мае на душе у тебя, у меня, у каждого солдата этой ужасной войны?.. Победа!..
И ещё в тот момент лесной встречи в мыслях, помимо моей воли, промелькнула картина эшелонов, идущих домой… Неужели это моя последняя мысль пронеслось в голове?..
Я терпеливо ждал и не торопил друга…
– Ты вспомни сам, – Иван опять обращался к моей памяти. – В такие секунды страха не было. Годы войны и постоянная смерть вокруг приучили нас к выдержке и сдержанности в самых сильных чувствах: в страхе, боли, потерях.
Он задумался, забыв о прыгающем поплавке. Видимо, опять «ушел в себя», вернулся к «своему фрицу». Я молчал. Мелькнула мысль об очень сложном переживании, тоже связанном с обязанностью убивать на войне себе подобных.
Наконец Иван обратил внимание на поплавок и резко подсёк, а затем забросил снова.
Опять, выходя из той встречи, после пережитых вновь и вновь воспоминаний, Иван и сейчас, сидя на берегу, прервал своё мысленное погружение в далекий 45-й. Он горячился всякий раз, стараясь переосмыслить свою непростую историю. Обернулся ко мне:
– Понимаешь, Андрей, все время после войны, не смея никому рассказывать, скрывая ото всех свои мысли, я обдумывал те мгновения в весеннем немецком ельнике.
Понимаешь, и до, и после победы, участвуя в облавах, нам приходилось автоматически и по приказу, почти не задумываясь, стрелять по вооруженным людям. Это была война. Её инерция сидела во мне до того самого момента, когда инстинктивная жажда жизни остановила наши с «фрицем» пальцы, пальцы двух врагов с оружием на изготовку. В одно мгновение из яростных противников мы вдруг превратились в двух застывших перед выстрелом дуэлянтов.
– Иван, после стольких лет мира и осмысления понятно, что после той страшной войны и её формального окончания каждый, абсолютно каждый человек хотел жить без оружия, без стрельбы, без убийств и смертей, – я говорил убеждённо, переживая за земляка и всех нас, тогдашних солдат:
– Вы просто оба смертельно (!) хотели жить.
– Андрей, – он взглянул на меня своими светлыми, как небо, глазами и как бы с внезапно сделанным открытием, после огромного напряжения выдохнул:
– Получается, что мы, ещё будучи врагами, уже дарили друг другу жизнь!!!
* * *
Окончив рассказывать про переживания своего друга о неожиданной и памятной встрече в послевоенном лесу, мой собеседник сказал мне глядя в глаза:
– Ты знаешь: я сидел тогда рядом с ним, смотрел на воду и думал, что ещё один человек избавился от тяжёлого груза войны.
* «студер» – студебеккер (марка машины)
* «шмайсер» – немецкий автомат, расхожее наименование в войсках.