Идиотка

Наталья Сокова
***

     Дождь льет, льет, льет... Будто у кого-то там, на небесах, недержание. А что, все может быть, если бог есть, то он старенький уже, здоровье ни к черту. Да... Коридор белый, тоскливый… ближе - дальше, ближе - дальше... Умирать страшно. И жить, зная, что больше не увижу Пашу НИКОГДА, НИГДЕ, тоже как-то не тянет. Запястья забинтованы – перерезанные горла жизни. Напилась, и за бритву. А лезвие - все такое в мыльных наростах, валялось еще с перестройки под ванной. И как не побрезговала? Идиотка!
- Чего мотыляешься, ночь-полночь? - пробурчала медсестра, заскрипев раскладушкой.
- Хреново мне.
- Сегодня хреново, а завтра счастья вагон и маленькая тележка. Ложись. Люди спят.
- Не будет счастья. Ни вагона, ни тележки. Ту-ту - поезд ушел, рельсы разобрали.
Это как будто в очереди в банкомат стоишь, стоишь голодный, усталый после работы, да еще под дождем, уже шершавость новеньких купюр в руке ощущаешь, мечтаешь, что накупишь себе всяких вкусностей, а деньги в этой шайтан-машине прямо на тебе заканчиваются.
Дверь ординаторской отворилась, свет откусил у сумрака кусочек.
- Все меняется. А ты что, хочешь жить и не меняться? Чтобы все вокруг ряской поросло? – нагло вмешался в разговор дежурный  врач, симпатичный такой, с острой бородкой. Как там его? Какая разница, все равно чужой. Не Пашка. Пашка родной. Аж челюсти сводит, какой родной. И прикоснуться бы. Хоть кончиками пальцев. Ощутить, как бьется жилка на шее. Запах его  горьковатый сквозь космос чувствую. Сквозь космос.
Врач на запястья мои пялится.
- Ты в курсе, что самоубийц раньше за оградой кладбища закапывали? И даже креста не ставили.
- Я атеистка.
- Вот вся дурь от того, что в церковь не ходишь, - сонно проворчала медсестра. Горя не знаете. У меня в твои годы уже трое на руках было, да мать больная, муженек, прости господи… Не до дури было.
- С чего надумала-то? – участливо спросил врач. – Амур-лямур?
- Больно было, – созналась я. – Не хочу так. Без него не хочу.
- Умер что ли?
- Живее всех живых. 
- Идем! – схватил меня за руку доктор.
- Куда? – попятилась я.
- Идем, покажу, к чему ты стремилась.

Зябко в лифте и отчего-то стыдно. Халат еще этот казенный байковый, в него десять меня засунуть можно, сползает, не греет ни фига.
- Сколько тебе? Девятнадцать? Двадцать? – напустил на себя серьезности доктор, хотя по виду ему не больше тридцати пяти.
- Тридцать два.
- Сколько-сколько?
Стыдно так, что умоляю, хоть бы пол провалился до самого подвала.
- Пора бы уж повзрослеть, барышня. Ладно бы подросток,  у тех еще иммунитет к проблемам не выработался. Но в тридцать два за бритву хвататься? Тебе к психиатру направление давали?
Да взрослая я, взрослая! Просто влюбилась по-детски, без мозгов, без кожи. Привязалась, как девчонка к плюшевому медвежонку. Что с меня взять? Идиотка.
- Доктор, тут холодно. Какими таблетками вы меня пичкаете? Меня качает, как на «Титанике».
- Почему, как на «Титанике»?
- Думала, я и Пашка - это на тыщу лет. И вот… Куда вы меня притащили, доктор? М-О-Р-Г. Это зачем же?..

- Я не брезгую. Меня от ваших колес вырвало. Смешно, да? Ну и методы у вас. Извращенец! Это вас надо за оградой кладбища хоронить и бетонной плитой могилу накрыть, да потяжелее. Вы все не так поняли. Не хотела я умирать. Припугнуть хотела. Его. А вы бы остались с девушкой, которую больше не любите, из жалости?
- Нет ничего хуже жалости. Отвратительно. Это как собаке резиновую кость швырнуть, лишь бы было что пожевать, - философствует доктор. – Сочувствовать надо, а не жалеть. Дуры вы, бабы!
- Сочувствие, жалость… Разве не одно и то же?
- Сочувствие во благо, жалость – уступка. Вот тебе наркоманов жалко?
- Люди же.
- Тебе жалко, когда их ломает?
- Я в кино только видела. Ну… жалко.
- Тогда иди, купи им наркоту. Пойдешь? Купишь?
Эх… Один ноль в вашу пользу, док.

В ординаторской жутко светло, муха еле ползет по потолку, ленивая, разморенная электрическими солнцами.
- А я бы вот из жалости… занялась с вами любовью, доктор, - бормочу  я, лишь бы не возвращаться в провонявшую хлоркой палату и домой, где по углам попрятались голодные призраки, и на остров, отколовшийся от Земли, на нем – никого, а тут хотя бы этот доктор. Нуждаюсь хоть в ком-нибудь.
Пьем чай. Горячая змейка внутри ползет, согревает.
- Рассвет скоро. В палату иди, - смотрит на часы доктор.  Ему нравятся мои ноги, по взгляду вижу.


***

     Дождь все льет. На той стороне улицы церковь, колокола громыхают. Почему-то когда одиноко начинаю верить в бога. В любого. Небо, я Земля, вызываю бога! Космос шумит фа-диезом в ответ, а бог молчит. Я знаю, он где-то близко, просто сбоит навигатор. Застрял где-нибудь в лунном кратере. Придется выкарабкиваться самой.
- Смирнова, к тебе пришли! – приоткрыла дверь соседка из третьей палаты, не помню, как зовут, в столовке познакомились.

Мама сидит на топчане, голову опустила. Стыдно ей. За себя? За меня? Не осуждает вслух, спасибо и на том. Была бы ты со мной в детстве поласковей, глядишь, не цеплялась бы я, как жвачка к джинсам, ко всем мужикам. Каждый, будто единственный и последний. Но почему Паша меня не любит? Потому что ты, мама, не любила меня? Залетела, а потом всю жизнь выдирала меня из себя по клеточке, да так аккуратненько - ни болячки, ни шрамика, не придерешься. А фантомные боли-то остались. Душу крутит, мама. Мама. Мама, холодная, как пол в больничной палате  по утрам.

***

Когда же кончится этот чертов дождь? Уже ливневки его отрыгивают. Впору прикупить резиновую лодку.
Ночь. Доктор и я в кабинете пустынном, большом, гулком, до изнеможения любим друг друга телами, чтобы согреться в омерзительно зеленой вселенной, где плюс 280 градусов по Цельсию. 


***

     Ничего не чувствую, только слышу и вспоминаю. Вместо анестезии голос низкий, чуть хриплый – это Иван Арнольдович – психотерапевт со стажем, званиями, тремя дипломами, препарирует мою душу. Имеет право. Вот только в глазах у него дождь, дождь… Делит мои проблемы: направо – аскорбинки счастья, налево – рыбий жир обиды, полезный для здоровья, как говорила мама. Полезный для души, чуть иначе трактует Иван Арнольдович.


***

Дождь льет пятый день. Доктор прав, все меняется. Воды и зонтов стало больше, стены дома напротив, еще недавно оранжевые, побурели. Кто-то забыл окно закрыть в фойе, и теперь дождь отплясывает на  подоконнике. Мы поболтали с ним о том, о сем, ведь писем никто не пишет.
Кажется, что больница больше, чем есть на самом деле, что это вообще большой космический корабль, который увозит на другую планету последних людей с погибшей Земли. Люди все изранены осколками метеоритов, скорбят о потере близких, еле дышат, но надеются, что там – на Марсе или на Венере, все наладится. И ничего, если на Марсе ночью минус сто двадцать пять, а на Венере нет ни травинки. Главное – жить дальше.
- Купила кофточку на распродаже, - щебечет подружка Лелька, она пришла меня навестить. Еще в школе мне казалось, что нет роднее человека. А теперь все эти ее трещалки… Дружим по привычке, хотя бесим друг друга до чесотки. Труляля-труляля, трурали-трурали… У Лельки как всегда земля в горошек от Гуччи, небо в полосочку от Пластининой, звезды от Сваровски. Землетрясение в голове. Когда ты один во вселенной и вдруг встречаешь собрата, или сосестру по разуму… По разуму? В общем, Лелька, лучше бы ты оказалась игуаной или шиншиллой, ну, на крайний случай, неведомой зверушкой.
Вроде как Лелька тут, ерзает на топчане, трещит перфоратором, но пустота рвет меня на куски.
- Эй, ты куда?
Делаю удивленной Лельке «Пока!», исчезаю в лифте и еду в отвратительно зеленую вселенную. К доктору.
 
Удивительные вещи – одиночество и жалость жмутся друг к другу, напряжены до предела в ожидании Большого взрыва. Ничего не происходит. Вселенные по-прежнему удаляются друг от друга. Паша. Я. Доктор.


***

    
Дождь моросит. Уже плакать небу нечем, а все пыжится. Эй, там, за тучами, прекратите истерику!
Иван Арнольдович говорит, после расставания нужно восемь дней, чтобы переболеть разлукой. А потом двадцать один день на выработку привычки жить без Паши. Н-да… Пока трудно представить, что послезавтра наступит, и костыли прошлого не понадобятся.
- Закрой глаза и ступай смелее вперед! – приказывает Иван Арнольдович.
- Я боюсь. Упаду! – цепляюсь я за пустоту.
- И что? Упадешь, встанешь, отряхнешься и опять вперед! – чуть ли не топочет от нетерпения Иван Арнольдович.
Я делаю шаг. Шаг. Шаг. Упираюсь лбом во что-то, быть может, в существо из другого мира, то ли холодное, то ли мертвое. Открываю глаза – это я в зеркале.

Я подсела на зеленую вселенную и доктора. Он не возражает. Никаких разговоров, объяснений, обещаний, стыда. Доза всего лишь. Очередная. На запястьях все еще бинты, шрамы дергают, побаливают, а душа остыла. Ей все равно, где, с кем, когда. Это все Иван Арнольдович, вычистил мои Авгиевы конюшни, там блестят и полы, и стены, и потолок. Так нужно, сказал он, умереть душой и родиться заново.
Доктор курит.
- Курить вредно, к тому же ты доктор, - поучаю я, застегивая халат.
Он, будто назло, закуривает еще одну сигарету.
- Все хочу спросить, как тебя зовут, доктор?
Он усмехается и тыкает пальцем в бейджик.
Теперь я усмехаюсь.
Впрочем, какая разница. Во вселенной миллиарды планет, я не обязана знать имя каждой планеты, особенно не пригодной для жизни.


***

    
От дождя остались только мокрые пятна, которые можно топтать, мстя за семь дней потопа. Лужи, как еще не свернувшаяся кровь дождя. Так ему! Так! Считаю дирижабли облаков. Ни один не причалил к крыше, на которой сижу и с которой плюю вниз шелуху от семечек. Паршивое занятие – заменять наркотик наркотиком, но нельзя же вечно дрейфовать в зеленой вселенной, когда двигатели в порядке. От ветра мурашки по коже. Как от Паши когда-то. До меня еще доходят его прощальные позывные. Любить. Люблю. Любила…
Пустота… Вот она – свобода. Абсолютная. От себя. От мира. От людей. О ней мечтаешь, жаждешь. Ползешь до нее на пузе, сдирая кожу о камни. А что потом? Облака-дирижабли, которые проплывают мимо? Наполовину пуст? Или наполовину полон? Неважно. Главное, чтобы в тебе, в половине пустоты огонечком, угольком обжигало нечто живое.
                Где-то у оранжевой речки
все еще грустят человечки,
потому что долго нету нас…
Я знаю, однажды снова появится желание запрыгнуть на облако-дирижабль и плыть, пока не причалишь туда, где ждут, и верят в тебя, как в зеленых человечков, узнают наощупь, где не будут искать различий в цепочках ДНК. Минимум совпадений, максимум понимания. Лишь бы дожить до этого «однажды»...


***

Привычка жить без Паши выработалась к восемнадцатому дню. Не так страшна оказалась бесконечность. Да какая к черту бесконечность! Отрезочек в один сантиметр. Я давно дома. Уже не так тяжело просыпаться по утрам и засыпать вечерами, горе больше не вдавливает в кровать. И отчего-то все больше засасывает меня зеленая вселенная. Почему, если вдруг после долгого одиночного блуждания по пустынной вселенной встречаешь живое существо, прилипаешь к нему всеми клетками? Ты и понятия не имеешь, что это за существо, может, у него вместо крови кислота, но ты радуешься, что больше не один. Нет, ты счастлив, что больше не один. Подпрыгиваешь до солнца и хлопаешь в ладоши от радости. А потом слепнешь. А когда слепнешь, срабатывает инстинкт любви.
Смешно, но у доктора дома такая же отвратительная зеленая вселенная, однако мое тело не хочет вылезать из-под одеяла, и душу никуда не тянет, даже домой.
- Может, останешься? Завтра суббота, – зевает доктор. Какое догадливое существо!
- Пожалуй… останусь, - делая вид, что раздумываю, соглашаюсь я и добавляю, - Сережа.
Он вздрагивает, услышав свое имя, ведь я прежде никогда не называла его по имени и мне непривычно произносить «Сережа», будто это какой-то сатурнианский язык.
По полу от стены до стены разлегся оранжевый ковер.
- Чему усмехаешься? – шепчет мне Сережа в ухо.
- Думаю, надолго ли топлива нам с тобой хватит.
- Была бы заправка на пути, дозаправимся. А пока глуши мотор, давай спать.
Конечно, может, он перевалочный пункт, но мне почему-то больше не хочется хвататься за бритву. И чертовски не хочется покидать эту зеленую вселенную. Говорят, и на Луне можно развести сады. Кто знает, ошиблась ли я снова? Но я человек и имею право ошибаться. Опять я вся без мозгов, без кожи. Идиотка.