Дмитрий Ильин Дивный сказ о несказанной любви

Ирина Ракша
Дмитрий Ильин    "Дивный сказ о несказанной любви".
(О романе Ирины Ракши «Белый свет).

    Роман «Белый свет» впервые был опубликован в журнале «Наш современник» за 2003 год.
Запоздалый отклик на него не является признаком невнимания к автору. Никоим образом. Это всего лишь безрадостное свидетельство того, что среди многих общезначимых потерь есть утрата и в литературе, – исчез литературный процесс, который в кое-то веки при всех многосуетных издержках смел блюсти литературный лик (значительные творения), смывая его «случайные черты».
А сейчас хаос. Энтропия. Убежден, что литераторы не знают научно-технического определения «энтропии». А оно любопытно. Если просто, то это – равновероятность всех наступающих событий. Мы привыкли, например, к величию Рубцова, Кузнецова, Распутина, Белова, сегодня же их величие как бы «стирается» равновеликостью по отношению к ним Пригова, Рейна, Гандлевского (по TV так и было сказано: «Сегодня нет им равных»), Аксенова, Сорокина и иже с ними.
И тут, заметим попутно, являет себя не эффект «присоединения» к великим, которой обнаружил в 70-ых Пётр Васильевич Палиевский. Нет! Происходит новый более агрессивный этап оккупации литературы – оттеснение и стирание подлинности.
Поэтому, полагаю, и следует нам выделять критической строкой всё подлинное в литературе (лучше поздно, чем никогда!), дабы уберечь от оккупации русскую литературу.
Роман «Белый свет», без сомнения из таковых.
Алтайская деревня в двухстах верстах от Бийска. Главный герой Сергей Литяев – Сергуня, – старик под 80 лет, герой гражданской войны, проживший, как все деревенские при Советской власти, в трудах и хлопотах…
Да вот кончилась Советская власть…
Осиротел, одичал Сергуня. А народ, отпущенный беспомощной дланью, рассыпался, как горох. По своим домам. По трудовым вместилищам выживания. И нет народа – разметало его по людям, как звезды по небу – отдельные, холодные, светящие сами по себе.
В романе это одна из важнейших смысловых нитей.
Нет в деревне былого «деревенского круга». Кончилось дивное время, когда любое лихолетье объединяло, когда защищались радостью «общего дела», а не богатством, когда свободным от его гнета сердцем чувствовали беду и счастье огромной своей страны. «Каких только праздников не было! – читаем мы в романе, – Каких только песен не пели, какой музыки не играли… А сходились у Зинаиды в её просторном дому… Молодые лица и старые».
Одинокого Сергуню сосватали на старости, – хоть голову приткнуть по-человечески. Он даже дом свой продал. Но новая жена, что «новый русский», требует на вырученные деньги новую мебель и с маниакальной настырностью – большой холодильник.
Сергуни тяжко внимать непонятным для него бабьим страстям. Он бежит от них то на охоту в тайгу, то в соседний посёлок к шоферам в «экспедицию», где они отдыхают ночью перед тяжелым рейсом через горный хребет Эдиган.
В тайге хорошо. Вольно дышится и думается. В глухой тайге нет перемен и реформ. Здесь сергунина память по-родственному встречает природу и обнимается с ней: «Здесь ничто не мешало думать, воображать… – отсюда, издали, все было яснее – и время, и люди… Ночь стояла над ним в тишине и покое. Мир был велик и, казалось, покойно дышал. Звёзды смотрели с весёлой грустью… его мысли так хотелось пробиться к конечной цели, к истине, к ясным ответам. Он их чувствовал, но не мог, не умел осилить словесно. И только сердце переполнялось любовью и жалостью к этому живому, вечному и всё-таки смертному миру».
Забвение в тайге отрадное, но короткое, ибо безлюдье – сладкая отрава для человеческого ума.
А в «экспедиции» людно, шумно, тепло, – шофёры в карты на деньги играют: «Видать при любом строе игра в карты вещь подходящая. И в азарт окунает, и отвлекает от революций».
Сергуня не ведает цену деньгам. Но заполошный от них азарт согревает, чтобы затем остудить тяжёлым похмельем: крутым проигрышем и неизбежностью покинуть, на ночь глядя, эту посторонюю людность, что так обманчиво согревает душу…
Последнее прибежище для Сергуни – память. Она надежно и просто спасает от одиночества.
«Память» – наследница нашей русской «деревенской прозы». Она воскрешала в 70-ые чистые видения прошлого, что спрямляли наши путанные дороги в верном направлении.
Но Сергуня – герой, увы, «нашего времени». И у Ирины Ракши – художника внятного, цепкого и умного реалиста – уже иное видение «памяти». В системе рынка, «расставляющего все на свои места», для «памяти» места нет, ибо «Нет спроса, – скажут вам, – а значит нет и предложения».
Но Сергуня, далекий от этих новаторских мыслей, испытывает судьбу. Он на склоне лет встречается, наконец, с посёлком Талица, где подростком дрался насмерть в гражданскую за идеалы революции, возвышенностью и простотой своей легко вошедшие в детское сознание.
Талица за хребтом Эдиган. Когда с шофёром Ваней Сенцовым, Сергуня поднялся на его вершину, то первое, что увидел – яркое солнце – белый свет сергуниной памяти. При разной власти белый свет для человека русской культуры неизменно означал одно: ВЕРУ  В СПРАВЕДЛИВОСТЬ и СВЕТ, от этой веры исходящий. В мир и в сердце человека.
«Сергуня встал неподвижно, послушно, лицом к светилу. И, как с вершины мира, молча приветствовал этот обетованный день и этот свет Божий… Приветствовал так искренне… и так молитвенно, словно день этот был в его жизни последним».
Таким чистым видением открылась память человека, оберегающего себя в этой памяти от «нового времени»…
А потом с вершины взглянул Сергуня на Талицу.
Посёлок дымился «ядовито, нехорошо» трубами рудника частного владения, а недалеко в грохоте и пыли строился, как пояснил Иван, капитальный мост через Катунь, – «Один банк спонсирует. А так не поднять бы».
Видение черного ядовитого пятна «нового времени» напрягло и надломило память: «Старик, волнуясь и словно не веря глазам, утёр выбитые ветром слёзы… Ему совсем не хотелось спускаться туда… в эту суетливую лагуну, в долину «дымов и теней».
Вот и оступилась память… Нет, ей уже, видимо, не схорониться, не уберечься от мрака «дымов и теней».
Такова истинная мера художественности – не в фактах истории, удивляющих нынче ложными откровениями и не в «стерильных» идеях, а в умении художественно воспроизвести в человеческом характере существенный изгиб истории. Подобно тому, как это мастерски состоялось в романе «Белый свет».
Ирина Ракша, как художник, изображая смуту русской истории, неизбежно прикоснулась к самой, пожалуй, деликатной и трагической теме бытия – «человеческого одиночества», по-русски «скитальца», темы, так плодотворно обкатанной в западном модернизме от Кафки и Пруста до Камю.
В русской литературе тема «одиночества», можно сказать, «промелькнула» яркой кометой в творчестве Лермонтова и до Юрия Кузнецова не доминировала.
Одиночество – самое абсурдное состояние человека в социальном общежитии, ибо природный замысел социума, народа, государства, их священный смысл в человеческом бытие – общее дело.
Западная цивилизация упразднила святость бытия («Человек человеку волк»), а с ним – и общее дело. Одиночество не сделалось от этого менее абсурдным и трагическим, но стало нормой. А норма рождает привычку, вытесняющую из сознания абсурд. Иными словами, улыбчивый западный обыватель, за бокалом «Кока-колы» млеющий от очередного «хита» по «ящику» неизбежно вступает на тропу примата, где разговор об одиночестве лишён всякого смысла.
Но мы всё-таки другие…
Западные художники почувствовали феномен «одиночества» во многовековом, уже замшелом «гражданском обществе», а наша русская творческая мысль – в его молодой наглой опухоли на еще дышащем теле «общего дела».
А много раньше демон одиночества уже витал в поэзии Юрия Кузнецова:

…Через дом прошла разрыв-дорога.
Купол неба треснул до земли.
На распутье я не вижу Бога.
Славу или пыль метёт вдали?

Что хочу от сущего пространства?
Что стою среди его теснин?
Всё равно на свете не остаться.
Я пришёл и ухожу – один…

Откуда эта щемящая скорбь в середине 70-ых годов, в период основательных успехов социализма – нашего «общего дела»? Я спросил об этом поэта в начале 80-ых, когда познакомился с ним. Он по-обыкновению удивился и по-обыкновению ничего не ответил.
Ответ я получил сполна в 91-ом году. Стало ясно: русский поэт мистическими рецепторами гения предчувствовал русскую катастрофу…
Ирина Ракша, полагаю, первый прозаик, кто плодотворно развил великое предчувствие Юрия Кузнецова: когда в русской трагедии «общее дело» распадается на сонмище «скитальцев», тогда на дорогу истории неизбежно выходят «маркитанты», а на её обочину – «скитальцы».
Финал романа «Белый свет» – неподражаемая иллюстрация этой мысли.
Сергуня, «придавленный» поступью «новой эпохи», измученный горькими и безответными сомнениями и потрясённый вконец гибелью последнего дорогого существа – собаки, гибнет и сам. На склоне горы. У обочины тракта.
А в это время по тракту – дороге жизни – идут бесконечной вереницей машины, что разбойно за полцены вывозят в Китай бесценные алтайские лиственницы и кедрачи…
Какому маркетанту сейчас вдомёк, что на сваях из алтайской лиственницы уже века стоит Венеция, что это дерево вместе с кедрачом должны быть так же заповедны, как национальные святыни…
И всё-таки… Это была бы не русская по духу проза, если бы она до самой высокой ноты пропела лишь зыбкую и безутешную печаль. Истинно русская литература в любой, даже самой беспроветной дали предощущает белый свет, иначе говоря, длящуюся Божьим промыслом жизнь.
И вот теперь о главном в романе.
Роман, по сути дела, – миф, но не в расхожем банально-журналистском смысле, а в точном определении, которое впервые сформулировал великий учёный Алексей Фёдорович Лосев. Миф – буквальное тождество религиозно-нравственной идеи ( широком смысле – Бог, Идея, Учение и т.д.) с её реальным, земным воплощением.
В романе – это тождество веросозидающей идеи «Белого света» и реальной истории Советской власти, воплощённой в судьбе «маленького человека».
Сегодня на евразийском историческом рынке продаётся за бесценок самая высокая общественная ценность за всю русскую историю – социализм. И вот что удивляет, – нет уже давно Советской власти, а пропаганда лжи и ненависти не утихает. Почему? Ответ так же прост, как примитивно прост вороний грай антисоветчины: социализм – формула «общего дела», а психология «общего дела» есть внутреннее строение каждого русского по духу человека (это смысловая канва – одна из важнейших в романе). Тотальная же ложь суть внешнее воздействие, оно искушает внешнюю фигуру социального поведения, и, как всякая социальность, лишенная внутренней мотивации, такое внешнее воздействие ВРЕМЕННОЕ И ОБРЕЧЕННОЕ. Отсюда и ярость лжи, и возгонка хватательного рефлекса.
Об этом думаешь невольно, читая роман «Белый свет» – произведение о «привычном» и «общем» деле русского человека.
Сергуня Летунов ещё ребенком постиг безхитростную науку людского братства: в общем деле и жизнь ладится, и беда разводится. Но чуть позже в детское его сознание явился жестокий реализм жизни: оказалось, что красивая и чистая мечта не даруется, а вырывается у хищников. С кровью и потерями.
Белые на Алтае лютовали безмерно. Отца Сергуни связали и бросили в муравейник. Мать расстреляли. А пастуха Фирса Смородина, который только пожалел Сергуню, голодного лазутчика из красного отряда, казачки запороли нагайками насмерть до кровавого мессива. И на той же лавке, на крови Фирса, вкусил свою гражданскую долю и Сергуня: пороли до полусмерти и кинжалом отрезали ухо.
В романе история жизни Сергуни даётся в его воспоминаниях, так сказать, в «потоке сознания» корноухого неказистого старика, прожившего с Советской властью от «звонка до звонка». Иначе говоря, – история Советской власти глазами «маленького человека».
Это честный и смелый художественный огляд нашей истории. Это, если угодно, весомое художественное слово в известной полемике о значении «винтика» при Советской власти.
Понятие «винтика» – ходовое клише антисоветчины – взято из тоста товарища Сталина на приёме в Кремле в честь Победы, выхвачено, как водится, из контекста, извращено и оболгано.
Между тем вождь высказал мысль верную и весомую. «Винтики» – это скромные люди без чинов и званий, без которых, по слову Сталина, – «мы… ни черта не стоим… Это – люди, которые держат нас, как основание держит вершину». Тут весь и смысл этой тонкой, не дающей повода для ерничества, материи: когда «мой труд вливается в труд моей республики» «маленький человек» становится «Большим человеком». Он делается великим от того, что велики все.
Это остро чувствовала жалкая Европа в годы её освобождения Советской Армией. Тогда они молились не армии, а каждому советскому солдату, прекрасно понимая (тогда!!!), что он единственно ВЕЛИК, когда велики ВСЕ. Советские.
Это уже потом, «разжав хвосты», они будут бодро петь «о правах человека» и осуждать в европейском парламенте коммунизм…
Сергуня на фронт Отечественной не попал, – его изрядно покалечила гражданская. Стал в колхозе бригадиром.
О труде в тылу Отечественной войны вроде бы сказано не мало. И всё же… даже советская пропаганда не договаривала. О великой жертвенности, сопоставимой с фронтом. О голоде и нужде. О потерях. Вторым фронтом для нас был тыл, а не союзники, подоспевшие только к дележу.
Голод, я испытал его ребенком, был пыткой изнуряющей, неотступно сверлящей мозг всю войну. А голод в деревне, производящей зерно и мясо для фронта? Там «воевали» стожильные, безропотные в труде бабы, одолевающие беспросветную немоготу не только ловкими без продыха руками, но и чистым вдохновенным сердцем. «Надо, надо, надо…», – шепчут они в романе, словно молитву, уносящуюся через всю страну к фронту.
Замученные в поле и в коровниках бабы не успевают накосить сена для скотины на зиму. От бескормицы начинается падёж. Остаются племенные коровы и овцы. Их зарезать – значить сдать врагу «мясной» фронт.
Собрали сход. Яркая, впечатляющая сцена в романе! Сергуня предлагает разобрать племенной скот по дворам.
«Бабы, как с цепи сорвались. Накипело. Кричали из всех концов зала, вскакивали, зло взмахивали руками…» И при инструкторе райкома партии пошли костерить власть безоглядно: и про галочки на трудодни, и про займы, и про налоги и…
Когда зажгли в потемневшем зале керосиновую лампу, «…в глубине сцены высветился, увеличился, словно выступил из сумрака, портрет вождя. Он приблизился и как бы заглянул в глаза каждому. И все тотчас стихли, напряглись, замерли. Стало слышно дыхание зала…».
Да! Вот так! Именно так: предел своих возможностей определяешь сам, а сверхпредел, коли не можешь, определит воля вождя, единственно знающая цену победе. В этой его волевой длани, если не все, то многое в загадке ТОЙ невозможной победы. Разгадать её может не каждый, ибо понять её гораздо сложнее, чем с дежурными трубадурами кричать о победе.
Когда был жив вождь, о его величайшей значимости, писали все литераторы. И не только они. Тогда – так было надо. Сегодня – только те немногие, кто остро чувствует и понимает русскую метафизику. Среди них, без сомнения, – Ирина Ракша.
Писательница по-шолоховски чувствует вдруг накатившуюся заполошную вольницу русских баб с их жалостью и долгом перед судьбой. Племенной скот навязать колхозникам не могли – бессмысленно: «Кто брать не хочет, всё одно, не сбережёт».
Скот сберечь – предложили. И его разобрали по дворам. И сберегли.
А уж чего это стоило…
Полина – жена Сергуни была на сносях. Но первая вызвалась взять трех племенных овечек. Два зимних месяца билась она с тенями смерти да выгребла всё – остатки соломы, сенную труху, Бог весть, где-то добытые «смёрзшиеся лепехи мякины». Долг перед колхозных «кругом», как у солдата в окопе – «Ни шагу назад!», доставал невесть откуда новые силы. Полина уходила с санками далеко в тайгу к давнишним омётам и под снегом в мёрзлом по-сибирски грунте выбивала лопатой комья соломы, сена.
Она спасла овечек… Но потеряла ребенка.
И здесь, пожалуй, самое время вспомнить о том, что автор романа – женщина. Не оттягащая  эту неоспоримую данность малопродуктивными разговорами о «женской прозе», отметим одно, несомненное: жизнь Больших «маленьких людей» сцепляет братством в романе не деловая порука, а главный «персонаж» романа – Любовь. Так быть должно, ибо есть любовь без женщины, но нет женщины без любви.
Грозный лик вождя – это многое в нашей русской загадке. Многое. Но не всё. Грозный лик пробуждает в русском природно-анархическом человеке ответную реакцию невиданной силы (подсознательное спасение от анархии!) – Веру в братство, «общее дело». Вера рождает и неслыханную Любовь – высокую, целомудренную, жертвенную.
Пока верили Советской власти (преимущественно при Сталине) любовью мерили дела и поступки. Нынче изымается из прошлого уникальный за всю мировую историю рывок государственной мощи при Сталине. Цифры, факты, свидетельства – всё решительно говорит о свершённом тогда историческом чуде. А чудо творит не принуждение, – мировая «история принуждения» не ведает такого чуда.
Такое Чудо – венец Любви (в этом всё дело!). К вождю. Советской власти. Отечеству. Трудовому коллективу. Семье. Вообще ко всем тем, кого обнимает Любовь в запредельном, невозможном для человека и всё-таки победном движении к цели, для всех единственно желанной.
Сегодня по прошествии стольких лет нетрудно убедиться, что не марксистская этика (таковой просто нет!), а православная была душой и смыслом Советской власти. Это благо, приобретённое Большой историей русской нации, к марксизму никакого отношения не имеет. Да, не было при Советской власти массового отправления религиозного культа (а сейчас он есть? Есть храмы, религиозные чины… и полная деградация народа), но при этом генетически сохранилась в людях этика Православия – след истинной религии в мире кесаря. Без православной этики, а значит и жертвенной Любви, невозможно объяснить уникальный МАССОВЫЙ героизм русского народа за всю его историю, но проявившийся особо по глубине и масштабу при Советской власти.
Социализм есть индустриальная форма русскости плюс православная этика всей страны. Наш социализм был весьма далек от идеала, но в нём впервые воплотилась человеческая мечта: Любовь и Добро стали выше и прочнее Зла.
Любовь и Добро – свойства национальной этики, а зло – интернационально, оно в России – часть Мирового Зла, которое очень ёмко, повторюсь, обозначил древнеримский писатель Плавт: «Человек человеку волк». Одолевая своё лихо, мы неизбежно покусились на Лихо Мировое. Сегодня, увы, это гибельно. Сегодня! Но не всегда…
В романе Ирины Ракши «Белый свет» эта идея врямую не декларируется, но она, что называется, «дышит» всеми строками произведения.
Сергуня и его жена Полина – яркие типажи русско-советской жизни, символы православной этики.
Это юная Полина «украла» ночью полумёртвого Сергуню с кровавой лавки, где били его казачки, дотащила до сеновала. И выходила. Жалость к изуродованному юнцу, жалость к неполноценному, падшему вытеплила в душе её целомудренную супружескую любовь.
Полина – тип русской женщины, Божье чудо из беспросветного труда и жертвенной любви. Она работает в колхозе скотницей, любит животину, разговаривает и ласкает её, как малое дитё. А сама целый день на холоде и ветру, от чего ослабевшие лёгкие сведут её в конце концов в могилу. Но когда ей предлагают лечиться, она разводит руками с полным непониманием происходящего: «Я же не заразная. Чего я там буду лежать, только койку зря занимать? Стыд головушке».
Трудно сказать, но, видимо, только женщина-писатель может передать это диковенное женское чувство любви.
Сергуня перебирал в доме печь. Полина с больными лёгкими в этом аду из пыли и грязи, подносила ему глину и кирпич. И глотая смертельную пыль, кашляя, она смотрела на любовь свою с женским несказанным умилением и «качала сочувственно головой: «Сморился ты. Ой, сморился. – И спешила принести ему из сеней кружку чистой, холодной воды, прикрывая её ладошкой от пыли».
А через две недели Полина умерла.
Ирина Ракша, без сомнения, нашла в нашем неустойчивом социализме то важное в психологии людей, что было обретено и утрачено – жажду отдачи без притензии и спроса со смиренным согласием получать не многое, а возможное.
Застенчивый, щепетильный к своему спросу Сергуня думает перед смертью в безлюдном снежном предгорье о самом значительном, имеющим для него высшую ценность: «…уйти вот так незаметно и тихо, не причиняя лишних хлопот и печалей тем, кто остался».
Смерть Сергуни и Полины – символическая смерть Советской власти, при всех своих издержках сотворившей уникальную за всю человеческую историю массовую генетическую породу людей дающих и сострадающих. Это свойство отдачи без рыночной компенсации и есть радение о счастье Большого «маленького человека», способного в конечном счёте одолеть Мировое зло, если мир будет алкать жизни.
Русский немец Александр Рунке, эмигрировавший из России в 1992 году, когда страну стали грабить хищники, так высказался о социализме: «Краткий миг исторического счастья».
Об этом роман Ирины ракши. «Белый свет» – это русская жизнь по Любви и Вере. И в мире Богово, и в мире Кесаря. «Краткий миг исторического счастья».
Роман драматичен, но не печален.
Белый свет – не меркнущий. Он может на время отступить, чтобы вернувшись, явить прозрение. Ибо Он – свет ИСТИНЫ.