Это был сон. Из него хотелось вырваться, но ничего не получалось. Во сне был длинный поезд, набитый людьми. Некоторые лица казались знакомыми, и хотелось поздороваться, но люди с этими самыми знакомыми лицами проходили мимо. И не мимо даже, а как бы сквозь. Потом вдруг появилось неприятное чувство собственной обнажённости. Вот ведь: народу много, и сейчас кто-нибудь заметит эту неприличную наготу. Но никто ни на что не обращал внимания, продолжая перемещаться в пространстве поезда и куда-то исчезать.
Откуда-то со стороны, словно из зеркала, удалось увидеть себя. Но это был другой человек. Хотя ясно осознавалось: это я, это точно я. Потому что это я иду и потому что это мое чувство наготы среди посторонних. Этот человек, который осознавался извне, мучительно искал кого-то и не находил. Хотелось кричать. Звуки не получались: выдавливалось из горла что-то болезненное, не похожее ни на звук, ни на крик. Затем отступили люди, исчезла нагота, пропал поезд. Остался огромный зелёный луг, соединявшийся далеко у горизонта с безбрежным синим небом. Синим, как на фотографиях, на которых изображены красоты далёких жарких стран. Среди огромного неба и огромного луга был человек - маленький и одинокий. Я. И чем меньше был я, тем больше было одиночество. Оно росло, ширилось, выпирало за пределы моей души. Всё. Хватит. Главное – прорваться сквозь сон, разорвать его зыбкие границы, вернуться в явь.Получилось. Пойман момент осознания: да, это сон, всего лишь сон, и нет в нем ничего страшного. И он ничего совершенно не значит.
Реальность обозначилась тёмной комнатой, колеблющимися тенями на стене, знакомыми очертаниями предметов. Дежавю. Когда-то так уже было. Неужели правда – человек приходит в этот мир неоднократно в разных обличьях? И через сотню лет кто-то снова увидит мой сон и постарается вырваться из него? Что же это, что живет в моей оболочке и молчит до поры до времени?
Подушка казалась каменной. Заснуть больше не получалось. Можно считать слонов, баранов, верблюдов – всё равно состояние полудрёмы продлится до утра. Можно встать, зажечь свет, взять книгу и попробовать читать. Глаза начнут слипаться, но как только выключишь лампу – опять придёт бессонница. Что со мной происходит? Откуда щемящее чувство одиночества, если я не один? Есть дом, семья. Хотя в полном смысле слова назвать это домом и семьей нельзя. Должно быть тепло. А вот этого как раз нет. Можно ли назвать женой вечно злую непонятно от чего женщину? Можно ли назвать домом жилище, где нет ни пылинки, ни соринки, где всё вытерто и вычищено до блеска и где страшно сесть на диван, потому что обязательно встретишься с настороженным взглядом: не помял ли там и не сдвинул подушечку с места этот паразит?
А есть ли у меня ребёнок? Можно ли назвать сыном это вечно огрызающееся сутулое пятнадцатилетнее существо с маленькой серебряной сережкой в ухе?
Мне уже сорок, а что я такое есть? И за что, собственно, меня любить? Я вечерний гость в чужом доме. У меня есть тапки в нелепую клетку и полосатый халат. У меня даже есть обязанности: «Расписался бы хоть в дневнике – посмотри, что наполучал этот оболтус!» Оболтус демонстративно грохает дверью. Он прячется за ней, чтобы сесть за компьютер и вести нескончаемую войну космических монстров. И так еженедельно. Это я слышу по пятницам. В понедельник: «У меня закончились деньги. Сколько сегодня отжалеешь?»
Она лежит рядом, эта женщина. Я знаю: она спит с приоткрытым ртом. Раньше мне это нравилось. Виделось что-то беззащитное и трогательное. Потом чувство нежности к спящей жене исчезло. Она всегда засыпает первой. Приоткрывает рот и через некоторое время начинает храпеть. У нее некрасиво располнели руки. Как, когда из худенькой нежной девочки вылезает толстая, ворчливая, вечно всем недовольная баба?
Говорил мне брат: «Не женись. Каждая женщина после свадьбы змея». Нет, моя была особенная. Она молчала, когда я говорил. И смотрела на меня широко раскрытыми восторженными глазами. Ей ничего не было нужно – ни цветов, ни шоколадок, ни подарков и подарочков, подношений разного рода, которыми женщины измеряют степень любви к себе.
Мою жену подменили. Не сразу. Кто-то очень хитро подсунул мне нечто другое, но удивительно похожее внешне на ту, в которую я когда – то влюбился до беспамятства. Помню свои первые стихи. О любви. О ней. Единственной. Бесценной. Неповторимой. Набор юношеской белиберды: очи-ночи, розы- морозы, вновь – любовь… Нет, я неправ. Подменили не жену - меня. Я стал другим. Я тот самый человек, который движется среди людей в нескончаемом поезде жизни, кого-то знает и узнаёт,кого-то не знает и не узнаёт; но который, собственно, никому не нужен. В сорок лет один. Среди приятелей, коллег, знакомых… Один в сине-зелёном пронзительно-огромном мире.
Уйти от этих мыслей, прогнать навязчивый сон, уснуть. По улице проехала одинокая ночная машина – полусвет пробежал по стене. Вчера, кажется, захотел подойти к сыну. Не поговорить даже. Просто посидеть рядом. Я положил руку ему на плечо. Он странно дернулся, словно обжёгся. Неужели я настолько ему неприятен? Или это что-то другое? Нужен ли я вообще здесь? Уйти, бросить всё. Завести молоденькую любовницу. Подарить ей серёжки, колечко, шубку. Влезть в бесконечную обязанность завоёвывать её восемнадцатилетнее внимание своим сорокалетним существом. Странно. Мне ничего не нужно. Ничего не хочу. Ни к чему не стремлюсь. Что я такое, что же я такое?
Вчера случайно стал свидетелем разговора двух женщин. Моего примерно возраста. Может, чуть больше. Одна другую с днём рождения поздравляла. Что поразило меня? Та, вторая, сказала, что не чувствует своего возраста. Его как бы нет. Есть ощущение молодости и внутреннего равновесия. Как хорошо это – внутреннее равновесие! Женщины обычно ноют и жалуются на свои невзгоды – цены растут, дети не слушаются, муж-урод… А тут вдруг целая поэма о радости жизни.
Когда я потерял себя? Где? Можно дать объявление в газету. В рубрику «Пропажи». Что-нибудь вроде: пропал мужчина сорока лет, который раньше был неплохим человеком. Нашедшего прошу вернуть по адресу… за приличное вознаграждение. Найдут, принесут, приведут, доставят. Водворят хорошего мужчину на место.
-Ты почему не спишь?
Это жена. Странно, как она узнала, что я не сплю? Я лежал тихо, не ворочался и вообще старался не мешать. Попытаться рассказать ей про свой странный сон? Разве она поймет?
-Не спится почему-то. Хочу заснуть – и не получается.
-Значит, и ты тоже заметил?
-Что?
- Не знаю, как тебе объяснить. Всё время думаю об этом, отгоняю от себя дурные мысли, но ничего не получается. Вот так проснусь среди ночи и думаю, думаю, думаю… Перебираю всё, что за ним замечаю, вижу: не то что-то, гоню от себя дурные мысли, но ничего не могу с собой поделать.
Жена говорила сумбурно – это начинало злить. Вечно придумает то, чего нет, десять раз об одном и том же говорит, как будто впервые. С теми же деталями. Теми же словами.
-Не пойму – о чём ты?
- Не о чём, о ком. О сыне. Я просто хотела узнать – ты тоже заметил, какой он стал странный?
-Странность в его возрасте – явление нормальное. Он подросток. Ему только пятнадцать. То, что для тебя ненормально, для него вполне естественно. Ты засиделась дома. Ничего, кроме кастрюль и тряпок, не видишь. Придумала опять что-то, чего не было и быть не может.
-Здорово у тебя всё получается! Нет и быть не может меня, сына, семьи. Есть ты. Твоя работа и твои интересы. Нас нет. Живи спокойно.
Она отворачивается от меня. Вернее, поворачивается, одеяло тянется за ней. Сейчас начнет плакать. Так оно и есть: сначала сопение, потом всхлипы. Ага, пошло дело – потекли слёзы! Теперь будет плакать и жалеть сама себя. Надоело! Когда это кончится?
Через некоторое время жена затихла. Я знал: она не спит и думает о чем-то. Что, собственно, её может волновать? Давным-давно, неизвестно почему я отказал ей в праве на чувства, воспринимая её слова, слёзы, периодические истерики как театр абсурда, в котором был один актер и один равнодушный зритель. Тогда я, правда, и не подозревал, что зрителя всё-таки два, и один из них - маленький напуганный мальчик, забившийся в угол или под стол и с тихим ужасом наблюдающий за происходящим. Ребёнок в укрытии боялся хоть как-то обозначить себя и молча ждал , когда всё утихнет и можно будет незаметно проскользнуть в коридор, кухню или свою комнату, туда, где было в этот момент всего безопаснее.
Молчание прервалось, жена поднялась, надела халат, включила свет: «Я хочу, чтобы ты меня понял. Не меня даже - ребёнка». Слово это резануло слух, потому что я давно уже не воспринимал сына как ребёнка – это в отношении возраста. Но то, что этим словом можно было обозначить кровную связь со мной, мне странным образом никогда не приходило в голову.
Жена подошла к шкафу, вынула оттуда картонную папку с вложенными в неё альбомными листами. Я знал, что в ней хранятся рисунки сына. Жена решила почему-то, что у него талант. Давно еще, когда по окончании детского сада ей вручили традиционный набор - фотографии, аппликации из цветной бумаги и рисунки на заданные темы. Она рассматривала их, радовалась и удивлялась, что не замечала раньше, как здорово рисует наш малыш. Ничем особенным, на мой взгляд, не отличались творения сына: деревья, домики, люди, зверюшки разные. Зима – синяя, осень – жёлтая, лето - зелёное.
-Прошу тебя - посмотри.
Я быстро перекладывал один за другим детские рисунки, которые видел не один раз. И вдруг… Это мой сон. Сегодняшний сон. Только на бумаге. Огромный-огромный луг. До самого горизонта. Живой. Он сомкнулся с небом. Только нет пронзительности и яркости красок, всё гораздо теплее и нежнее. Прозрачное небо словно изнутри освещено солнечными лучами, купается и млеет в них. Лёгкие облака застыли, но вот-вот побегут куда-то.
Показалось: остановлено мгновение счастливой ясности и осознания красоты мира. В траве - неяркие цветы. До самого горизонта. Они не нарисованы, а обозначены, угадываются в каких-то легких поэтических штрихах.
Другой рисунок. Но луг тот же. Гуще краски. Вечер, наверное. Из-под серо-белых, по всему небу, облаков – болезненный закатный свет солнца. Я увидел ветер. Каким образом удалось сыну передать это едва заметное движение – непостижимо.
И снова луг. Опять луг. Всё тот же образ. Меняются цвета, но не меняется место. Словно это какое-то заколдованное царство, из которого никак не может вырваться мой ребёнок.
Потом совершенно странный рисунок: город- лабиринт. Каменные стены изгибаются, как пластиковые, то прячутся одна за другую, то возникают сами из себя. В проёмах – маленькие тёмные силуэты людей. Странно яркими кажутся их красные пульсирующие сердца. Лабиринт уходит вдаль, фигуры становятся всё меньше, тускнеют сердца, превращаются в точки.
Затем новое: огромный вкусный кусок сыра. Вызревший. Ноздреватый. Нарисованный чёрной капиллярной ручкой, он, тем не менее, кажется жёлтым. И ещё и ещё - предметы, словно живущие какой-то своей, отдельной, непостижимой жизнью. Непонятный мне, фантастический мир.
И вдруг страшное: больное дерево со скрюченными сучьями и в странном изломе ветвями, с редкими листьями, свернувшимися трубочками, готовыми вот-вот упасть. Шершавая кора словно оползает вниз, обнажая участки ствола, и они кажутся беззащитными. Огромное дупло – дверь в темноту. За этим деревом – ещё одно такое же, и ещё и ещё… Но это не лес. Это снова лабиринт, из которого нет выхода. Кажется – зайдёшь в дверь-дупло и исчезнешь в чёрной бездне. Жуткое чувство: хочется заглянуть, чтобы узнать, есть ли там, внутри, что-то?
Я отодвинул папку: « Больше не могу». Жена горько улыбнулась: «Вот видишь. Я не обманываю тебя. Это не всё, что ты видел. Другие – страшнее». Я не знал, что ответить, хотя понимал: в рисунках сына – наша семья. Не я, не он, не она. А то, что витает между нами. Этого даже отношениями не назовешь. Их нет. Что я могу сказать?
Дурное отталкивалось, не помещалось в сознании. Плохого ничего не должно быть. Просто мальчик видит, что мы не любим друг друга, мы не живем вместе, а сосуществуем, и всё это – в его рисунках. Правда, я и не предполагал, что у моего сына могут быть хоть какие-то таланты. А тут вдруг целый мир, вымысел которого странным образом переплетается с реальностью.
-Ты в школе была?
-Да.
-Ну и что?
-Сказали, что он лодырь, врун и прогульщик.
-Круто.
-И ещё – если он не одумается, его могут исключить. И в этом наша вина: мы совершенно не занимаемся сыном. Они правы. Я пыталась. Он не подпускает к себе. Закрывается в комнате и сидит там целыми днями. Один.
Раньше я думала – играет на компьютере, читает или рисует. Нет. Просто сидит. Или лежит. Потом вдруг срывается и уходит куда-то. Говорит: к друзьям, в библиотеку, на тренировку… Какая там библиотека! Врёт. Все врёт. Где хотя бы одна книга? Другая. Не наша. Их нет. А тренировки? Говорит, в тренажёрный зал ходит, в бассейн. Я ему даже деньги давала… Где они – эти деньги и эти тренировки?
А в прошлом месяце из дома магнитофон пропал. Говорит, дал другу на пару дней. Сегодня хватилась – нет моего кольца. Помнишь, ты мне его на какую-то годовщину свадьбы подарил? Я всё не носила – берегла к каким-нибудь особым случаям. Глупо. Правда?
Когда ты подарил мне это кольцо, я сначала стеснялась его надевать: думала, на работе завидовать будут. У нас ведь там всё вечно замечали и обсуждали: у кого какая машина. Платье. Муж. Дети... А мне не хотелось, чтобы кто-то говорил обо мне, о тебе, о нашей с тобой жизни... Поэтому решила: вот пойдем в театр... или, может, в кино... Не знаю, но куда-нибудь пойдем... Тогда я надену красивое платье... То, бордовое, помнишь, ты мне его из Франции привез... Мне – платье, а сыну- железную дорогу. Большую такую. С домиками, деревьями, мостами...
Только ты всё время говорил, чтобы мы без тебя её не трогали – сам соберешь... Мы с сыном ждали, ждали, а у тебя постоянно какие-то неотложные дела появлялись. А нам так хотелось поиграть ей всем вместе.
Он всё спрашивал: «Ну когда, мам, ну когда?» А я отвечала: «Папа занят – не сегодня...» Знаешь, почему я про железную дорогу вспомнила? Её тоже нет. Я это случайно обнаружила. У нас в доме Бермудский треугольник. Всё куда-то пропадает. Я думала, что это сын унёс. Хотела поговорить с ним - дёргается. И орёт на меня. Или молчит. Или из дома убегает. Хлопнет дверью, так, что грохот на весь подъезд.
Ты уходишь, он убегает... Господи, что мне делать? Что делать? Ни тебе, ни ему не нужна. За что мне всё это?
Ну – сорвётся сейчас на привычный речитатив, причитать начнёт. На жалость давить. Жена подошла к окну и остановилась около него молча, сосредоточенно глядя на улицу, словно там могло быть что-нибудь интересное. Я почувствовал себя неловко.
- Мне не нужно, чтобы ты меня жалел. Хочу понять: что с сыном происходит. Он стал другой, и мы в этом виноваты. Оба.
Мне не хотелось слышать сейчас азбучные истины из популярной литературы для родителей. Всё это я читал в своё время. Но: хорошо отгадывать мелодии, лёжа на диване. В жизни всё по-другому. Сейчас будем разбираться: кто виноват, кто прав. Может быть, она из ничего трагедию делает? Ребёнок взрослеет – у него свои интересы. Чего бояться?
Я всегда был противником вмешательства в личную жизнь сына. Никогда не лез к нему со слюнявыми предложениями пойти в цирк или в зоопарк. Мужик должен быть самостоятельным. И не расти слюнтяем. Хотя что я для этого сделал? Ровным счётом ничего. Просто оставил в покое, предоставив полную свободу действий. Ну и где мужик? Тощий волосатый подросток с пирсингом и сережкой в ухе. Хотя что тут такого особенного? Самовыражение, способ заявить о своей непохожести на других. Старо, как мир. Все через это проходят. Стоит ли паниковать?
-Ты, наверное, полагаешь, что я истеричка и паникерша. Ты всегда так думаешь. Тебе, наверное, кажется, что всё это фантазии засидевшейся без дела бабы…
В чём-то, она, вероятно, права. Именно так я и думаю. Я дал ей всё. Не всё, так по крайней мере, то, чего нет у других. Откуда недовольство? Надрыв этот дурацкий?
-Ну хорошо. Чего ты хочешь?
-Я? Чего я хочу? А ты? Ты-то есть? Почему я чего-то должна хотеть? Почему ты ничего не хочешь сделать для семьи, для сына? Не для меня. Я – дело десятое. Даже стотысячное. Задний план твоей жизни. Необходимая, хоть и досадная деталь твоего существования…
Ну, пошло –поехало… Разогналась. Довела себя до ручки! Ура!
-Я понимаю, что глупо себя веду. И говорю не то и не так. Просто помоги мне. И всё. Мне что-то страшное всё время кажется. А сейчас я увидела сон: серая птица уселась у меня в ногах и смотрит на меня. Клюв у неё длинный. Крючком. Это к беде. Я это чувствую. Вижу. Знаю. Пусть лучше я ошибаюсь. Пусть дура, истеричка, всё, что угодно. Помоги мне.
-Как?
-Не знаю…
К такому повороту я не был готов. Слёзы, истерика, упреки. Тогда всё ясно – глухая оборона всегда помогает приходить к победе. А тут… В её голосе была безысходность, которой я поверил. Моей жене действительно было тяжело. Я просто не хотел этого принимать и сопротивлялся по привычке. Неправильно это, но во мне сидел бес противоречия и заставлял молчать.
Она повернулась ко мне. Глаза без слёз. Напряженные и внимательные. Другие. Глубокий и несчастный взгляд. Внутри, в глубине сердца что-то повернулось и сжалось. Я подошёл к ней и обнял. За сколько это времени впервые? И вдруг почувствовал: рядом беспомощная девочка. И я ей нужен. Очень. Что-то мешало говорить. Я просто погладил её коротко остриженные волосы. Она просто уткнулась в мое плечо.
Не помню, кто, как и когда подсказал, что мне нужно делать, и сколько прошло времени. Знаю точно: это ад сомнений, ожиданий и безысходности. Оказалось, специалисты разных рангов и мастей, с одинаковыми понимающими лицами и проникновенными голосами ждут тебя. Вот он ты. Ты есть. У тебя проблемы. Сын. О да! Это важно, очень важно. Вы так правы, что обратились именно к нам…
Время стало тягучим и малоподвижным. Центр мироздания переместился и сузился. И в нём – не понятный мне подросток - сын. И приговор – слово, которое ужасом прожгло мозг. Я не думал, что это случится с моим сыном. Нет. Это у других так. А у меня – у нас- такого быть не может. Беда вонзилась в сознание остроугольным словом, прошила его насквозь, сжала сердце. Нет! Глупости! Не он, не мой ребёнок, не может быть, неправда…
Потом, как в чёрно-белом кино, сознание начало прокручивать всю его пятнадцатилетнюю жизнь. Что я знал о нём? Я напрягал память, но почти никогда не видел сына рядом с собой. Провал следовал за провалом. Где-то был детский сад, и смешной мальчишка в вязаной шапочке, сползающей на глаза. Возвращаясь домой, он не за мной бежал вприпрыжку, а за матерью, которая тащила его за руку, чтобы успеть сесть в троллейбус.
Мальчик бежал и на ходу пересказывал детские новости, которые натыкались на глухое: «Да, да, конечно, сынок». Рука всё продолжала тащить мальчика за мамой, иногда было больно, но эта боль воспринималась как неотъемлемая часть дороги из дома и домой. Эти возвращения и эти его детские, взахлёб, рассказы, исчезали, словно в чёрной дыре, потому что, кому, собственно, есть дело до того, что говорит ребёнок, постоянно задирая голову вверх и стараясь поймать родительский взгляд?
Детский сад – провал... первый класс- провал... Не всё, конечно. Нет. Букет, ранец, новенькие туфли и костюмчик с галстучком – всему этому, как раз, внимания было уделено достаточно много. Только кто же знал, что мальчик сильно волновался, когда покупали ботиночки – таких, какие нравились ему, была всего одна пара. А рядом стоял ещё один мальчик с толстой мамой и нетерпеливо ждал: вдруг ботинки не подойдут? Отдавать их совсем не хотелось, и сын послушным голосом сказал, что ботинки не жмут и пальчик в носок не упирается.
Так он и пошел в школу в ботиночках на размер меньше. За большим букетом гладиолусов скрывалось его мученическое лицо: директор говорила долго, долго читали стихи какие-то мальчики и девочки, потом радостный дядя в синем костюме тоже о чём-то говорил.
Ботинки жали нестерпимо, осеннее солнце жарило макушку первоклассника, а стоявший за ним мальчишка постарше всё время толкал его в спину. Учительница, думая , что её первоклассник отвлекается сам по себе, делала строгие глаза.
А потом, в классе, она долго говорила, что теперь все они не просто дети, а ученики первого «Г» класса и что должны быть прилежными и послушными. И при этом смотрела на мученика в тесных туфлях, который почему-то постоянно ёрзал.
И когда она, выразительно глядя на него, сказала, что если кто-то хочет в туалет, нужно поднять руку и спросить разрешения выйти, весь класс почему-то радостно засмеялся, стал корчить рожицы и высовывать языки, поворачиваясь к нему, как к маленькому преступнику.
В этот день сын понял, что он не такой, как другие. С этого дня оказалось, что его можно было пинать, пихать в спину, но об этом никто из родителей не узнал, и его путь в школу стал короткой, но мучительной дорогой на Голгофу, где ребёнка распинали замечаниями, тройкам и двойками, жирными красными записями в дневнике и вызовами родителей в школу.
Будущий гений превратился в маленькое тупенькое существо. Его радостный мир спрятался и прорывался наружу только когда он рисовал. Вот тогда возникало солнце во всё небо и увесистые птицы на тоненьких ветвях неправдоподобно ровных деревьев.
Птиц жирно перечеркивали и говорили, что таких не бывает и что нужно соблюдать пропорции. Слово пропорции слышалось сыну как «полпорции», но спросить об этом он не решался даже дома. Потому что всем вокруг постоянно было некогда: водоворот неотложных дел был важнее. А то, что у маленького человека могут возникнуть большие проблемы, просто не приходило в голову. Мы жили вместе порознь друг от друга. Я ничего не знал о жизни сына.
Беда ворвалась в сознание ужасом и бессилием. Я пытался нырнуть в провалы, где было детство моего ребенка, но не мог. В памяти не было тех дней, когда мой мальчик остался один на один с маленьким обезьяньим островом по имени первый «Г» и невзлюбившей его с первого взгляда Валентиной Ивановной.
В памяти были мои дни и не было наших. Когда вместе. Рядом. А теперь вот это... Словно выкрали твоего ребенка, держат в заложниках и не отпускают. И ты не знаешь, что делать, чтобы не ошибиться, и он остался жив.
Самое страшное – жена разучилась плакать и говорить. Она словно оглохла и онемела. Беда, которую она знала и чувствовала с самого начала, обрела материальную оболочку и молча мстила за всё, что по недосмотру ( не по равнодушию же? Нет!) мы сделали не так. Беда росла и ширилась во мне изнутри. А жену мою давила, сгибала и сминала, сделав её серой, растрепанной и неуклюжей женщиной с опухшими, не способными плакать глазами. Она сникла и становилась совершенно беспомощной, заглядывая в комнату сына, где лежало его тряпочное, словно лишённое мускулов тело.
Исследуя провалы совместного бытия, я понял: это моё бремя. Мой тяжкий крест. Мне его нести. Я ловил себя на не свойственных мне мыслях. Жизнь моя раздробилась на неравные куски, в каждом из которых был я. Но я, совершенно разный для окружающих людей. Сила привычки помогала мне быть всё таким же среди сослуживцев и знакомых. Сила беды заставляла меня смотреть на постепенное превращение моей жены в старуху.
Отцовский инстинкт тащил меня к сыну, заставлял сидеть рядом с ним и фиксировать всё, что происходит внутри пятнадцатилетнего существа – не мальчика, не парня, не подростка, а аморфной массы, втиснутой в мутные очертания получеловеческого тела.
Иногда, правда, редко, возникало мужское осознание: я должен. Я могу. Но что же должен и что могу? Я бегал к врачам разных рангов, психологам и ко всем, кто печатал о своих чудодейственных методах в газетах, слушал убедительные советы : будьте осторожны, тут главное – не навредить. У вас и сына есть шансы. Очень много шансов. Каких?! Каких, я спрашиваю?! Понимаете, он сам, сам должен осознать и сказать: «Всё. Больше не могу. Нужно положить этому конец». Только тогда наше лечение будет эффективным, и мы сможем вам помочь.
А он, этот хитрый странный человек, наш сын, уже всё понял. Уже подцепил нас на крючок и начал тянуть жилы. Выходя из состояния амёбы, он, как хороший актёр, повторял слова, жесты и мимику матери. Он готов был обещать всё, что угодно. Он наконец-то разговаривал с нами. Откровенно. По душам. Он искренне плакал на родительском плече, вызывая пронзительно-щемящее чувство одновременной жалости и любви: «Помоги мне, папочка, мне так плохо. Я не хочу, не хочу этого. Я обязательно буду лечиться, но я боюсь, мне нужно время…» Странно: ты веришь, бесконечно веришь тому, что он говорит. Мой сын страдает. Он очень болен. Никто ему не поможет. И никто его не поймет. Я, только я в силах помочь справиться с его бедой…
Непонятным образом ему удалось втянуть мать в свое преступление и явно получать то, что раньше добывал тайком. Исчезла необходимость прятаться: всем своим видом он показывал, как мы перед ним виноваты и как он мучается, как ему плохо, как велики его физические страдания. Нужное количество болезненного внимания доставалось легко, без особых усилий. Он манипулировал нами, играл по своим, хитро изобретенным правилам. Вера превратилась в отчаяние, сила – в бессилие.
Я пытался понять – что он чувствует? Откровения таких же, как мой ребенок, в интернете были убийственны. Бедный, бедный мой мальчик! Неужели и он испытывает всё то, что пишут не известные мне люди? Неужели и его череп разрывается от адской боли, его кости словно долбят и пилят, его внутренности рвут наружу неведомые силы? Неужели и он проваливается в длинный извилистый тоннель и летит, летит по нему, захваченный безостановочным движением? А там, в конце бешеного этого скатывания вниз, среди узких стен и круглых давящих сводов вдруг с ужасом понимает: у меня нет рук, ног. И как же это я пойду по улице, если есть только голова?
Откуда вползла в наш дом беда, из какой чёрной подворотни? Она разрушала нашего сына постепенно. По частям. Теперь начала разрушать нас, стягивая мозг цепенеющим страхом. Среди ужаса переживаний и терзаний из-за собственной вины перед ним приходило отрезвление: столько времени прошло, а мы ничего, ничего, ровным счетом, не сделали, ничем не помогли. Всё остается так же, как и было. Или хуже. Не знаю. Тяжело стало приходить домой и захотелось спрятаться от проблем, уйти, убежать, уехать, умчаться за три моря, скрыться от себя и от людей. Но разве это возможно? Ноги словно каменели, когда я подходил к дому: страшен был момент встречи с ним – моим – не моим сыном, худым до прозрачности. Без глаз. Потому что нельзя было назвать глазами то, чем он смотрел на мир. Да и смотрел ли вообще?
Вокруг меня было безмолвие и бесчувствие. Кому, собственно, дело до чужих проблем, когда и своих полно? Я шёл по лабиринту лжи, выстроенному моим сыном. Выхода не было. Поворот- стена. Снова поворот и снова стена. Меня призывали быть осторожным: не навреди. Я это делал. Меня призывали к терпению. Я терпел. Время навалилось тяжким грузом. Сегодня ты ещё ничего не сделал. Что будет завтра? Завтра переходило в сегодня и повторялось вчера.
Сутки слились в одно целое, день и ночь потеряли границы. Однажды я увидел, что погружаюсь в зыбучий песок. Он шуршит, струится, втягивает вниз, в воронку, охватывая ступни, щиколотки, колени, грудь. Задыхаюсь – страшно. Вдруг движение песка останавливается, погружение прекращается. Ноги, грудь – в холоде. Жарко лицу, по которому стекает липкий, тяжёлый пот. Два чувства раздирают меня – ужас и надежда. Ужас от внезапного погружения в песок и надежда от того, что движение вниз прекратилось.
Мысли проносятся в голове, перегоняя одна другую, настолько быстро, что невозможно облечь их в форму слова. Усилием воли останавливаю бесконечный внутренний бег: стоп! Нужно подождать. Что это? Сон. Снова сон.
Именно тогда пришло озарение: он лжёт для того, чтобы продолжать привычное существование. Мы молчим, жалеем сына, но ничего не делаем – не навреди! А что такое вред? И что польза? Сидеть и ждать, когда он скажет: всё, больше не могу. А если нет? Что тогда? Будет как с его подругой? Какие стихи девочка писала, какой умницей была! Где она сейчас? Маленькая серебряная птица её души рванулась в воздух, а тело чёрным камнем упало вниз с высоты четырнадцатого этажа. Утешение ли для матери поправлять ленты на венке и выпалывать сорняки среди цветов на могиле? Сын лжёт мне, и я тоже должен солгать, чтобы спасти его. Но солгать так, чтобы он ни в чём не заподозрил меня, поверил и пошёл за мной. Он может не простить меня. Но прощу ли я себя, если стану ставить свечи за упокой?
Я прозрел – стало легче. Пришла уверенность в собственных силах, страх исчезал понемногу. Началась подготовка к наступлению. Я выстраивал предложения и слова, взвешивая каждое, проверяя и отбраковывая. Оставлял только то, что казалось нужным и правильным. Потом отбрасывал их – нет, не подходит, не так. Снова отбирал и снова взвешивал. Нашёл. Вот тогда началась охота во времени за тем мгновением, которое станет точкой отсчёта на пути к спасению.
Мои чувства обострились до предела. Я видел, слышал, осязал по-другому. Одинокий охотник в пустыне, я шаг за шагом шёл к своей цели, напряжённо дожидаясь мига удачи. Я научился быть рядом с сыном так, чтобы теперь он принял мою игру и поверил в неё. Пришёл мой черёд. Я увидел: он боится силы и готов подчиниться. Время наваливалось на плечи и торопило: скорей, скорей. Внутреннее чутьё подсказывало: вот-вот наступит миг – начнётся путь к спасению сына.
Не помню, как это было и что я говорил. Но это было именно так, как надо. И каждое моё слово он подтвердил там, у врача: «Да, да, я согласен, мне отец всё рассказал. Я понимаю, на что иду». Всё. Ловушка захлопнулась. За ней – страшные мучения моего сына, на которые я его обрёк. Те самые невидимые раскаленные гвозди, что будут прорезаться сквозь кости и мясо, та дыба, на которой будет разламываться изнутри тело моего сына, скорчившегося на больничной койке, тот адский огонь, который будет выжигать глаза, гортань, мозг... Всё то, о чём я успел прочитать в многочисленных брошюрах, но представить себе не мог.
Нужно отбросить жалость. Не думать о том, что будет там, внутри моего сына. Лучше бы я не знал. Не читал. Не спрашивал. Не консультировался. Мучил один вопрос: сколько ждать? И это «сколько ждать» было временем пыток для моего сына. Внутренних пыток. На которые я его обрекал. Это, как сказал мне врач, дело индивидуальное. Может быть, пять дней, а может быть, семь. Иногда бывает и все десять. Но это только начало. Остальное – дело моего терпения и моей решимости. Пять дней? Десять? Вечность? И будет боль, разрывающая моего сына на части? Будут нечеловеческие крики и ссохшийся от жажды рот со страшными, искусанными в кровь губами? И он превратится в зверёныша, которого держат на привязи и не отпускают?
Я оторвал себя от сына. Потом посмотрел на него честными, искренними глазами. Внутри меня всё кричало. Приходилось сжимать рот, чтобы крик не вырвался наружу. Я подтолкнул его, и дверь за моим сыном закрылась. Он исчез в белом пространстве длинного коридора. Он ушёл за белым халатом, жалкое скрюченное существо с серым лицом и прозрачными глазами.
Начался новый отсчёт времени. Я готов был ждать. Ждать. Верить. И снова ждать.
Вечером мы с женой остались впервые за многие дни вдвоём. Говорить не хотелось. Как будто всё было когда-то сказано. Давным - давно. И о чем говорить? О том, что было? О том, что будет?
Холодно и тускло казалось в квартире. Я машинально сел на диван и включил телевизор. С экрана светился снежно-синий океан. Играли прозрачно-ледяные волны, в которых тысячи императорских пингвинов пробивались к берегу. Холодная вода подбрасывает вверх, почти к самой спасительной скале. Они раскидывают коротенькие крылья, ухватывая миг полёта волны, изо всех сил стараясь выкарабкаться за желанный край суши.
Их отбрасывает вниз, захлёстывает жгучим холодом воды, перемешанной с колкими обломками снега. Но пингвинов гонит могучая сила природы - необходимость продолжить свой род, отложить на твердом берегу яйцо, из которого вылупится детёныш – маленький, пушистый, беззащитный. Их отчаянные броски с гребня волны на сушу повторяются с невероятным упрямством. Там, на холодном клочке суши – их жизнь, их надежда.
Значит, так и должно быть. Сквозь лёд – на гребень волны. Из пучины – вверх. Из зыбкого океана – на сушу. Туда, где надежда. Туда, где спасение. Где свет солнца. Где цвет неба. Я был прав. Иначе нельзя.
Рядом со мной села жена. Я посмотрел на неё и словно впервые увидел всё ещё красивое осунувшееся лицо, уставшие глаза. И морщинки. Много маленьких мелких морщинок – у глаз, около губ… Руки беспомощно лежали на коленях – без маникюра, с коротко остриженными ногтями. Я взял её руку, поднес к губам, поцеловал.
Мы сидели вместе и молчали. Она положила голову мне на плечо. Как раньше. Много лет назад. Отступал холод. Исчезала пустота. На синем экране телевизора важные императорские пингвины нянчили своих смешных пушистых малышей. Под ясным небом и ярким солнцем. В мире, полном любви и согласия.
Великий Новгород. Март- сентябрь 2003 года.