Из "Записок о минувшем"
До шестого класса я был круглым отличником, в шестом — уступил своему единственному сопернику, Вовке Ермолаеву, получив четвёрку по математике.
В седьмом классе пятёрок стало намного меньше, замелькали тройки, я даже чуть не схватил тройку по химии за год. Мама огорчалась, сердилась, называла меня лодырем, призывала, пока не поздно, взяться за ум, в противном случае, по её словам меня ждало «незавидное будущее».
— Что ты себе думаешь? — часто повторяла она. — С таким отношением к учёбе нечего и помышлять об институте!
Всё чаще говорилось о техникуме, о «синице в руках». К перспективе учёбы в техникуме я относился легкомысленно, со спокойным безразличием. Наша школа была семилеткой и какая, в сущности, разница, рассуждал я, где учиться дальше – в другой школе-десятилетке или в техникуме. Мама уже и специальность выбрала – электрооборудование.
А надо сказать, что ничего на свете я не боялся больше, чем электротока – этой таинственной, невидимой, грозной и коварной силы. Именно в те дни у меня состоялась с ней очередная встреча.
Взобравшись на печь у нас на кухне, мы с Женькой Коноваленко, стоя на коленях и тесно прижавшись друг к другу, ремонтировали электророзетку. Мы хорошо знали, что прикасаться сразу к двум оголённым проводам нельзя, а к одному – можно, поэтому после снятия с розетки колпачка действовали осмотрительно: я осторожно взялся за один проводок, Женька – за другой. Пронзительная судорога сбросила нас с печи. Я упал на пол, Женька застрял в узком промежутке между печкой и стеной. Мы еле пришли в себя.
Так что будущая специальность меня совсем не прельщала.
— А что ты предлагаешь? — спросила мама. — Не в сталевары же идти или доменщики!
Незадолго до окончания учебного года стало известно, что наша школа-семилетка преобразуется в десятилетку и можно, никуда не уходя, продолжать учёбу в восьмом классе. Когда я возбуждённо сообщил эту новость дома, мама не разделила моей радости. Она уже твёрдо решила: только в техникум.
— Нужно получить специальность, — говорила она. – А там видно будет, захочешь учиться дальше — на здоровье.
Напрасно я умолял, убеждал, доказывал: мама стояла на своём. Было ясно, что уговоры бесполезны. Пришлось отнести документы в техникум.
Потом я вёл обычный для каникул образ жизни, ни к каким экзаменам, конечно, не готовился, мне всё ещё казалось, что затея с техникумом – просто недоразумение, что всё каким-то образом само собой рассосётся.
И только после первого экзамена, на который я отправился, как агнец на заклание (написал диктант на пятёрку, по-другому не умел), я понял, что дело серьёзное и от техникума мне, похоже, не отвертеться. Если, конечно, не предпринять каких-то решительных действий.
Возможность учиться в родной школе, родном классе, со своими друзьями ускользала. Нежелание идти в техникум становилось таким нестерпимым, что я был готов на любой шаг.
И я придумал: не пошёл сдавать следующий экзамен, математику. Я сделал это без всяких колебаний и сомнений, не думая о последствиях. Дома я сказал, что задания были слишком трудными, я не решил почти ничего, даже на тройку мало надежды. Реакция была бурной.
— Позор! — кричала мама. — Вот цена твоим липовым знаниям! Бывший отличник!
Она причитала, плакала, ругала меня, мою никчёмную школу, мой хулиганский класс.
Через два дня я сообщил о полученной двойке, выдержал ещё один поток негодующих обвинений и на другой день забрал документы из канцелярии техникума.
Знал бы я, как будут дальше развиваться события, запрятал бы своё школьное свидетельство так далеко, чтобы его никто не нашёл!
* * *
Мама никогда не любила мою школу. Она считала её второсортной, мой класс называла шантрапой. По её убеждению, школа была слабой, а класс оказывал на меня дурное влияние. Она всегда сожалела, что я не учусь в школе №8, лучшей, «показательной» мужской школе города.
Раздосадованная и подогретая моим техникумовским фиаско, мама решила исправить положение, осуществить свою мечту. Она уломала дирекцию восьмой школы принять меня, не относившегося к этой школе по месту жительства, в 8-й класс. Не предупредив меня, она отнесла мои документы в 8-ю школу.
Нет таких слов, чтобы передать, каким это ударом было для меня. Я негодовал, орал, рыдал, но моя истерика разбивалась о несвойственную маме каменную невозмутимость. Я кричал, что завтра же заберу документы, что не буду учиться вообще, что лучше умру, чем пойду в восьмую школу. И тогда мама негромко сказала:
— Нужно было идти в техникум, сынок.
Я застыл. Неужели она догадалась? Или что-то узнала? Но как?
Восьмую школу я и мои друзья-одноклассники терпеть не могли. В нашем представлении она была чем-то вроде замкнутого клана детей начальников — выскочек и зазнаек. Техникум, наверное, был бы предпочтительнее, думал я, там, по крайней мере, все были бы новенькими, на равных правах. С горьким чувством я прожил до первого сентября и с тяжестью на душе поплёлся в пугающую неизвестность.
Школа располагалась в районе Гортеатра, рядом с другой «образцово-показательной» женской школой №31, где училась сестра Рая.
Вот и мой новый класс. Нас несколько таких, как я, новичков. Мы не знакомы, держимся вроде и не вместе, но поодаль от «аборигенов», высокомерных, недобрых. Между собой они общаются с фамильярной развязностью, нас демонстративно не замечают. Наверно, среди них есть хорошие, нормальные ребята, но мне они пока кажутся все на одно лицо: нахальные, бесцеремонные. Первый день прошёл в тягостном напряжении, тоскливо.
По дороге домой (я учился в первую смену) я ещё издалека увидел, что площадь перед школой №16 заполнена до отказа, оттуда доносятся звуки духового оркестра. Приблизившись, я понял, что это — торжественная церемония рождения новой школы-десятилетки. Среди учеников были девочки: с этого дня школа становилась смешанной. Я подошёл к своему классу, уже построенному парами.
Со школьного крыльца неслись поздравления и лозунги, но их никто не слушал: возбужденные присутствием девочек, пацаны кривлялись, демонстративно сдёргивали друг с друга шаровары, плоско острили, ненатурально смеялись. Колька Балавас дёргал испуганных, растерянных девчонок за косички, спрашивал:
— Бабы, вы чё, с нами будете учиться?
Тут оркестр заиграл торжественный марш, и мой бывший класс, стараясь идти в ногу, двинулся к входу. Поднявшись на высокое крыльцо, ребята исчезли внутри школы. А я грустно побрёл домой.
На следующий день был урок немецкого языка. Читали текст из учебника, абзацами, по-очереди. Вызвали и меня. Я не успел прочитать и нескольких слов, как учительница прервала меня:
— Как, как? Повторите-ка ещё раз.
Я стал читать сначала.
— Хватит, — с ехидной усмешкой сказала учительница. — Ставлю вам единицу, садитесь.
Класс угодливо загоготал, все повернулись ко мне. Ничего не понимая, я сел.
Я был ошеломлён: у меня и четвёрки-то по немецкому никогда не было, а тут – единица! За что? Обида душила меня. Оказывается, я неправильно произнёс слово ich (я). Наша немка, Дора Моисеевна, еврейка-беженка из Польши, худо-бедно учила нас грамматике, чтению, переводу, а на произношение не обращала особого внимания, полагая, видимо, что нам никогда не придётся общаться с живыми немцами. В этой же школе нормативному произношению придавалось большое значение.
Единицу я так и не исправил. Не успел.
Подходила к концу неделя моей учёбы в новой школе. В тот день после одной из перемен все уселись за парты, но учитель почему-то не появлялся. Время шло, класс оживился, ученики начали громко переговариваться, вставать из-за парт. Учитель всё не шёл. Кое-кто затеял беготню в проходах, борьбу у доски. Возбуждение нарастало. Одного из учеников поставили у двери на шухере.
Вскоре началось что-то невообразимое. Одни исступлённо бросались чем попало: портфелями, учебниками, мокрыми тряпками, другие бегали по партам, с грохотом перепрыгивая через новичков, закрывавших вжатые в плечи головы руками. Башмаки мелькали у меня перед глазами, кому-то с разбега наступили на пальцы. Весь этот бедлам сопровождался стуком крышек парт, дикими воплями и хохотом. Тот, которого поставили на шухере, не выдержал, вставил стул ножкой в ручку двери и ринулся в общую кучу.
Вдруг стало тихо, все разбежались по своим местам. Дверь яростно тряслась, похоже, уже давно.
— Откройте! — неистово кричали за дверью. — Немедленно откройте!
Никто не сдвинулся с места. Дверь затряслась с такой силой, что казалось, вот-вот сорвётся с петель. Никто не шелохнулся. Крик за дверью перешёл в визг.
Напряжение становилось непереносимым. Мои нервы не выдержали.
Неожиданно для себя, будто подброшенный пружиной, я вскочил из-за парты, подбежал к двери и выдернул стул. Чуть не сбив меня с ног, в класс ворвалась группа разъярённых людей во главе с директором школы по прозвищу Шарик. Вцепившись мне в ухо, он прорычал:
— Фамилия!
Никакого разбирательства не было. В тот же день я был исключён из школы за хулиганство.
Потом стало известно, что почти одновременно со мной были исключены по разным причинам ещё несколько пришлых из других классов: школа была переполнена, и от лишних учеников старались избавиться любыми способами.
* * *
Мой рассказ шокировал маму. Она поверила мне, хотя сначала по обыкновению пыталась искать в происшедшем мою вину. Во всяком случае, ни выяснять, ни улаживать что-либо в школе она не стала. Было заметно, что её больно задело отношение школы ко мне, хотя вслух она этого не говорила, зато своей досады по поводу моего возврата в 16-ю школу не скрывала.
Учитывая пикантность ситуации – сначала ушёл из школы, потом при странных обстоятельствах вернулся обратно — я не очень-то рассчитывал на радушный приём и распростёртые объятия. Но того, что меня вообще не захотят принимать, я не ожидал. Директор школы Абрамов твёрдо заявил, что восьмые классы переполнены, мест нет. Я вышел из кабинета и растерянно стоял посреди коридора, не зная, что мне теперь делать.
Ко мне подошла проходившая по коридору Александра Андреевна Лапина, завуч, по прозвищу Баба Гром.
— Вытри слёзы, — сказала она, — что-нибудь придумаем. Подожди меня здесь.
Она зашла в кабинет директора. Выйдя минут через пять, завуч сказала, что я зачислен во вновь образованный, четвёртый по счёту 8-й класс.
Кроме меня в этом классе не было ни одного бывшего ученика нашей семилетки. Большинство приезжали издалека, с разных концов города.
Для того, чтобы описать в красках «контингент» моего нового класса, его неповторимый дух, требуется перо профессионального литератора. Я же могу только сказать, что для него как нельзя лучше подходило избитое словечко «сброд».
Заметную часть «коллектива» составляли переростки, сидевшие по нескольку лет в одном классе, выглядевшие настоящими дядьками. Среди них выделялся Корда, колоритный детина с кустистыми бровями и огромными ручищами.
Наиболее видным представителем картёжно-воровской части класса был волоокий красавчик Миша Рапопорт, жулик и мелкий щипач.
В классе были модники и голодранцы: Алик Суховенко подметал клешами школьные полы, а Сеня Мальков ходил в куцых штанишках и стареньком пиджачке с чужого плеча.
Приблатнённая шпана демонстрировала самодельные финки, не пуская, правда, их в ход. Драки, вспыхивая в уборной, продолжались в классе. Крутой мат, блатной жаргон висели в воздухе.
Немногочисленные девочки сидели тихо, как мышки. Иногда дядьки их «обжимали», девочки робко сопротивлялись, испуганно повизгивая.
Уроки проходили в гомоне, громких репликах, шутках, вызывавших смех и оживление. Большая часть урока, как правило, состояла из пререканий, увещеваний, угроз с обеих сторон.
Надо сказать, что по части реплик и шуток я был далеко не на последнем месте. Класс всегда отзывался на них хохотом. Один раз учитель черчения, неуравновешенный тип с ярко рыжими волосами, доведённый до бешенства моими хохмами, не стерпел, выдернул меня из-за парты и затащил в угол. Прижавшись ко мне всем телом, дыша прямо в лицо, он негромко, сдерживая ярость, прохрипел:
— Я тебя, ****ь, придушу, щенок, раздавлю как клопа!
Было жутко и омерзительно. К счастью, прозвенел звонок, и чертёжник отпустил меня, больно ущипнув за плечо.
Трудно представить, но в этом гнезде разудалой анархии, в этой атмосфере диковатой помеси Кассиля с Помяловским было несколько неплохих учеников, а один из них даже тянул на отличника. Они, как утёсы, стояли среди бушующей стихии, будто не замечая её.
Меня, ещё недавно одного из лучших учеников школы, в их числе не было. Если в седьмом классе я лишь слегка снизил планку, то в специфическом восьмом, попав в уникальную среду, «расслабился» и скатился в стан троечников. Что-то во мне сломалось, я напрочь утратил интерес к учёбе. 8«Г» дал старт моему движению «вверх по лестнице, идущей вниз».
К окончанию школы от «былой славы» осталось лишь несколько древних похвальных грамот...