Мальчик неимоверно ушаст. Маленькая круглая голова печально умещается на тоненькой шее; худые плечи и не думают еще, что им может мешать пиджак, как это бывает у мальчишек в его возрасте. Он сидит рядом с матерью и глубокими, бархатными карими глазами внимательно смотрит на неё. Мать, хрупкая изящная женщина, примостилась на краешке стола и говорит, говорит… Все это он слышал уже не один раз, но все равно следит за её губами. Они складываются, раскладываются, увязывая звуки в слова. Кажется: один цепляется за другой, отталкивается от губ матери, тянет следующий… Они словно превращаются в маленькие шарики, лопаются, появляются вновь…
У него давно уже такие печальные глаза. Давно-давно. Они переняли выражение глаз матери и не меняют его…
Как это случилось? Кто же угадает момент, когда умирает детство в несчастной семье. Он всегда любил отца. Высокий, плечистый, гладко выбритый, как в рекламе «Old spice», отец вызывал у него тихое восхищение. Так уютно было забираться в его большие тёплые тапки, когда отец, в форме, в ботинках, с вечера начищенных до блеска, брал фуражку, наклонялся к нему и говорил: «Ну, сын, пока…» Маленьким Муком прошлёпывал мальчик в хранящих тепло отцовской ноги тапках на балкон, поднимался на цыпочки и ждал…Вот хлопнула дверь подъезда. Вот идет отец. Сверху это выглядело так: зелёный круг фуражки и ноги. Отец поднимал голову, махал рукой, и сын, довольный, ушлёпывал с балкона в нагретую мамой постель. Он подкатывался под тёплый мамин бок и возился, пока она не просыпалась. «Ушёл?»-«Да».
А ещё в этом городе, где был свой балкон и тёплые папины тапки, жило солнце... В воспоминаниях осталось сплошное лето: виноград, обвивающий стены и веранды домов; море, шуршащее на прибрежных гальках, и счастливые мама и папа.
Ну угадаешь разве, как это случилось? После загадочного слова «академия» дом заполнился одинаковыми картонными коробками. Мама ловко перевязывала их крест-накрест, нумеровала и аккуратно записывала что-то в тоненькую ученическую тетрадку. Приходили люди, платили деньги, уносили диван, кресла, шкафы, табуретки. «В академии это не нужно,»-говорила мама, и академия представлялась чем-то большим, светлым и уютным.
Потом появилось слово «контейнер». Тяжеловесное, оно пугало своей таинственностью. От него зависело, как скоро они уедут в манящую своей праздничной непредсказуемостью академию.
Было весело спать на раскладушке, есть суп из пакетиков каждый день. Кастрюлю брали за ушки и наливали суп в разнобойные тарелки прямо через край.Чай пили из майонезных баночек, которые папа, смеясь, называл «нашим сервизом».
«И был день, и было утро. День шестой.» И был поезд со стучащими весело колёсами. И была курица в фольге, и яйца вкрутую, комом ложившиеся в желудке, и чай в стакане со звенящей в нём ложечкой.
Свесив ушастую голову с верхней полки, мальчик следил за мамой и папой. Красивыми крупными руками папа ловко тасовал и раскладывал карты, веером брал маленькую кучку, думал о чём-то. Усатые симпатяги-валеты в ловко сидящих беретах и бородатые осанистые короли съезжались друг с другом, шестёрки размещались по углам. В папиной кучке царил порядок. Мама тоненькими длинными пальцами перебирала свою кучку, что-то куда-то перекладывала, морщила красивый лоб, и начиналась игра. Карты шлёпались о стол, ненужные отодвигались, и их можно было забирать. Мальчик любовался красавицами дамами. Особенно ему нравилась одна, цыганского вида. Здорово было представлять, как она поворачивает голову, подмигивает ему… Интересно: а вторая, снизу, такая же? Может, подмигнуть?
Нет, это началось не тогда. Было тепло и уютно в поезде. Приходила проводница во время обеда, все дружно затягивали на полку ноги. Макая тощий огрызок веника в чёрную воду, проводница «наводила порядок». Пыль поднималась вверх, оседая на курице. Половичок водружался на место, и можно было продолжать обед.
Нет, тогда ещё мама не говорила так, как сейчас: одно и то же по нескольку раз, ровно-ровно, словно выпуская изо рта одинаковые лопающиеся шарики…
Академия оказалась зелёным городком за высоким забором.Мальчик сидел на чемоданах, мама ходила туда-сюда, а папа стоял, вполовину согнувшись у стеклянного окошечка с полукруглой надписью «Дежурный по части». Скоро у папы в руках появились картонные прямоугольнички, без которых, как оказалось, в академию не пускают.
Новое жилье было комнатой со щелястыми полами, серо-жёлтыми стенами и отколупнувшейся кое-где штукатуркой. Мальчик заметил, как у мамы вдруг поменялись глаза. Она охнула, открыла было рот, но папа впервые не своим голосом сказал: «Ты сама этого хотела». Рот мамы закрылся и уже до вечера не открывался. Ни разу. Мальчик сидел на пустом подоконнике, а мама с папой уходили куда-то, потом приходили с новенькими вещами: раскладушкой, подушками, кастрюлей, обоями, банками с краской…
Комната стала домом, и жизнь наладилась. Однажды ночью мальчик проснулся от того, что мама с папой разговаривали. Мама говорила, говорила, нанизывала слова одно на другое, словно торопила их. Папа молчал. Но казалось: говорят они оба. Что-то неуютное вползло в комнату и угнездилось в углу. Мальчик пытался поймать в голосе мамы знакомые интонации. Их не было.
Жизнь продолжалась. Но то неуютное, что вползло однажды ночью в их тёплую комнату, оставалось жить с ними. Оно разрасталось и занимало всё больше места. Оно сидело между мамой и папой. Оно напоминало о себе дурацким словом с двумя «р» : «Квартира, квартира…»
Под Новый год Оно, казалось, исчезло. В углу разместилась малюсенькая ёлочка с душистыми ветками. Мама накупила одинаковых бокастых розовых шаров. Вместе с папой мальчик протягивал через алюминиевые ушки тоненькие атласные розовые ленточки. Ёлочка получилась похожей на соседскую девочку Наташу. Вся в розовом, она благоухала и манила к себе таинственной прелестью. Вечером, в темноте, шарики весело поблескивали на её ветвях. Праздник вытеснил неуютное. Мама и папа снова сидели рядышком, шушукались, хихикали, что-то придумывали. Мальчик всовывал между их плечами свою ушастую голову, и с двух сторон его целовали в обе щеки, ласково отталкивали, говоря: «Иди, иди, поиграй с Наташей».
И он послушно шёл играть с Наташей. Игра заключалась в том, что они садились на один из больших ящиков, ровными рядами выстроенных у каждой стены. Сверху свисали серые шинели. В них можно спрятаться и наблюдать, как другие ребятишки проносятся мимо. Коридор был длинный-предлинный – места сколько хочешь. Можно было громко топать и орать: перед праздниками им никто не делал замечаний, высовывая голову со злыми глазами из двери.
Особенно все боялись толстую тетку с ярко-красными губами. Жила она вместе с мужем-красавцем, похожим на валета из папиной карточной кучки, в комнате наискосок от большой общей кухни. Всё и всех она одинаково называла: «Суки». Мальчик знал, что малыши в коридоре –суки, и они, дети постарше, тоже суки, и веселые тётеньки, любившие вместе пить чай на кухне и болтать – суки, и дяденьки тетенек – суки.
Эти «суки» сползали с ярко-красных губ тётки по поводу и без повода. Когда она с большой синей кастрюлей входила в кухню, весёлые тётеньки, не сговариваясь, поворачивались к своим столам и начинали стучать ножами. Что-то резалось, крошилось, кидалось в дружно кипящие на больших газовых плитах кастрюли. Поднимался вкусный пар, заполняя кухню. Суки предпочитали молчать.
Из кастрюли тётки никогда вкусно не пахло. Её муж, холёный красивый мужчина, брезгливо уносил синюю кастрюлю в комнату, оглядываясь на отвернувшихся к своим столам сук.
Так вот: перед новым годом толстую тётку с ярко-красными губами никто не боялся: она уезжала «домой» с двумя своими упитанными детьми.
Мальчик вместе с Наташей сидел на ящике, болтал ногами. Полы серой шинели ласково и тепло обнимали его плечи. Хотелось, чтобы праздник не кончался.
И всё-таки это случилось не тогда. Оно возвратилось, Оно опять поселилось в их доме после Нового года. Но глаза мальчика ещё не поменялись, ещё не переняли выражение глаз его матери. Оно мешало, но как-то неуверенно, словно боясь, что вспыхнут опять мамины глаза любовью, что поцелует она украдкой папину гладко выбритую щеку. Иногда мама всё-таки брала папу под руку, и все вместе шли гулять. Мама щекой прижималась к ворсистому серому рукаву отцовской шинели, и мальчик знал, что сейчас можно всунуть ладонь в папину руку. Крепкие пальцы сожмутся, и станет тепло, весело и просто.
Может, это случилось, когда мальчик впервые увидел, как плачет отец? Он сидел у телевизора и вдруг застыл. Татарского вида певец с длинной чёрной гривой кудрявых волос в накинутой на плечи шинели надтреснутым голосом пел: «Господа офицеры..» Слеза как-то сама по себе выползла из глаза отца и поползла-покатилась по щеке, а потом из другого глаза - ещё одна – вдогонку. Отец стал прямой и картонный. А сзади повис голос матери: « Это раньше были господа офицеры. А теперь – господи, офицера…»
После этого случая Оно выросло ещё больше. Оно поселилось прочно в комнате. Оно влезло даже в мамин голос, который иногда становился визгливым.
Мальчик вдруг почувствовал, что расти ему трудно. После лета его сверстники приехали высокими, чуть не на голову больше его. И только ему в школе учительница не сказала: « Как же ты вырос за лето!» Он чувствовал, как начинают сжиматься плечи, как всё чаще ушастая голова смотрит вниз, а глаза словно ищут что-то на земле.
Однажды утром папа не побрился. К вечеру синяя щетина сделала его лицо неузнаваемым. «Ложись ко мне, сын,» – сказал отец и приоткрыл одеяло. Мама в эту ночь спала отдельно. Родители всё меньше разговаривали друг с другом и никогда уже не ссорились.
Слово «квартира» появилось опять летом. Оно произносилось вместе со словом «распределение», и два «р» уже не рычали, а манили, ласкали и обещали, что вернется тепло, придёт уют, будет свой балкон и папины тёплые тапки. И снова появились узлы и ящики. Двор заполнился контейнерами и мужскими голосами. Мужчины таскали вещи, раскладывали их в контейнеры, пили пиво, смеялись, рассказывали анекдоты.
Оно ушло из комнаты чуть раньше, чем переехала семья. Оно, видно, торопилось. Мама и папа снова были счастливы и веселы. Они, как и раньше, болтали, смеялись. И мама даже целовала украдкой гладко выбритую папину щеку. В это лето мальчик немного подрос и чувствовал себя счастливым. Сначала они съездили к одной бабушке, потом к другой.
Бабушки охали и суетились, пекли пироги и блины, убегали утром в магазин за молоком, приезжали вечером из сада с корзинками клубники или черешни. Казалось, что смысл их жизни был в том, чтобы варить, кормить, а потом опять варить и кормить.
Мама ничего не делала, болталась с папой по улицам. Ходили все вместе купаться. У одной бабушки – на море, у другой – на речку. Вместе с папой ползали по прибрежному песку, строили замки, поливая их водой. Больше всего мальчику нравилось «закапывать» отца, набирая песок полными пригоршнями. Песок струился по загорелому телу отца, мальчик переползал с места на место. Отец блаженно улыбался, щурясь на солнце.
Мальчик думал, что Оно уже ушло и никогда не вернётся. Он мечтал о том, как будет провожать отца. Ему не надо уже подниматься на цыпочки. А, может, они вместе будут выходить из подъезда, мама – провожать их, стоя на балконе. И снова будет весело и просто.
Да, Оно приехало раньше. Оно караулило их в городе, где поселилась вечная осень. Серое небо висело на куполах старинных церквей, торжественных и строгих, величественных даже среди нелепых коробок «хрущоб». Башмаки здесь навечно пропитываются сыростью асфальта и пухлых жёлтых листьев. Семья поселилась в маленькой квартирке, которую сдала им сухонькая юркая старушонка. На первых этажах не бывает балконов, зато не переводится едкий, едва уловимый запах плесени. Сколько с ней не воюй, она все равно ползёт по стене, сначала разбрасывая вокруг себя споры-точки, затем растягиваясь во всю длину углов и потолка. Мама брала ведро, тряпку, мыла, скребла, белила, но плесень с неумолимой беспощадностью выползала, разбрасывая чёрные споры, росла. Папа всё чаще задерживался на службе, а юркая старушонка напоминала о себе горькими вздохами, сетованиями на дороговизну и сообщениями о том, что платить со следующего месяца придётся больше.
В квартире, где не было балкона, не было и тёплых уютных тапочек папы. Дома он ходил в пляжных китайских шлёпанцах и толстых шерстяных носках. Мама стала бесформенной и тонкой. Зимой и летом она куталась в старый длинный отцовский свитер. Дома никто ни о чем не говорил. Вечером все собирались у телевизора, ели, убирали посуду, бессмысленно сидели на диване, а потом ложились спать.
Да, наверно, тогда все это и случилось. Глаза мамы стали непонятными. Они не вбирали в себя, не ласкали больше мальчика. Они были тихими, грустными и всегда чуть влажными. Отец иногда молча подходил к маме, гладил по голове и говорил: «Потерпи ещё чуть-чуть. Скоро всё наладится.»
Наладить можно машину, но как наладить жизнь, расползающуюся из-под рук? Как наладить то, что некогда было счастьем, домом, семьей? Как вернуть тепло в папины тапки и балкон, увитый зелёной фасолью с красными весёлыми цветками? Как заставить маму и папу сесть вместе к столу и шлёпать по нему картами, перебирая валетов и королей, оставляя тузы напоследок? Как заставить их вытащить коробку с бокастыми розовыми шарами и атласными лентами, как снова вернуть Новый Год?
Летом оказалось, что к бабушкам ехать нельзя: обе они почему-то теперь за границей, которую по телевизору называют ближним зарубежьем. Потом оказалось, что денег нет, и Оно распрямило плечи. Сначала пришла юркая старушонка и сказала, что теперь в этой квартире будет жить её сестра из Казахстана. «В общежитии мест нет,» – бросил папа и пропадал где-то целое воскресенье. Вещи собирали быстро и невесело.
Оно переехало вместе с ними в маленькую комнату скверно пахнувшей обшарпанной квартиры. Вещи папа перевёз на склад. Взяли самое необходимое. Хозяин-пьяница пил и буянил, денег требовал больше, чем юркая старушонка. Вот тогда мальчик заметил, что не слушает, о чём говорит мать, а только следит за её губами. Тогда же он понял, что расти ему трудно, а ещё труднее – смеяться. Отец всё чаще не приходил домой, а мама говорила, что он в командировке. А ещё мальчик услышал однажды, как отец умолял мать не уходить, и говорил, что любит ее. Мамины слова булькали и лопались в ответ, торопились и перегоняли друг друга…
Теперь у них нет отца, зато есть комната в общаге, где прочно поселилось Оно. Оно сидит рядом с ним и мешает делать уроки. Оно не дает читать. Оно гуляет с ним. Оно давит на плечи. Неуютное, Оно всегда рядом. Невозможно понять, отчего Радищев написал свое «Путешествие из Петербурга в Москву», невозможно решить дурацкие эти примеры и задачи. В школьной столовой Оно отгородило его от других мальчишек, здоровых и крепких, радостно хватающих хлеб и тарелки с супом. Мальчик всегда сидит один, склонив свою ушастую голову и опустив плечи. Пусть так. Но скоро придёт отец, откроет дверь и скажет : «Здравствуй, сын!» Мама прижмётся к его плечу и поцелует украдкой гладко выбритую, как в рекламе «Old spice», щёку… А в город вернётся лето.
1997 год, ноябрь.
Смоленск-Великий Новгород.