Динозавры не вымерли,
а превратились в белых журавлей.
«Весь октябрь шел дождь. То робкий да тихий, как девичья печаль, то бандитски неистовый: со свистом ветра в проводах, с вырыванием зонтов у редких прохожих, с треском сучьев. Питерская земля промокла до самой магмы и больше не желала впитывать влагу. Озябшие улицы стояли пустынны. Нахохлившиеся дома хмуро взирали на дрожащие в бесчисленны х лужах тусклые блики фонарей.
И вот в эту самую пору, когда добрый хозяин не выгонит пса со двора, приспичило мне выбраться из своего убежища, потому как продукты все вышли, а Глафира, кухарка моя, ушла к братишкам вершить мировую революцию».
Петрович в несколько добрых глотков вылакал половину содержимого кружки. Вытирая пенные губы, его передернуло от отвращения.
– Как можете вы пить такую гадость! Пиво, господа, должно быть горькое, а не кислое.
– Ну ты дед даёшь, – обиделся за пиво Васька Дрын, – тебе поставили, а ты ещё носом крутишь. Пей молча и развлекай нас историями.
– Играй, паскуда, пой, пока не удавили, – басом оперного певца пропел Игорь Комиссаров – Пойдем Васька, принесем ещё пивка, – обратился он к Дрыну, ставя на стол пустую кружку.
– А тебе, Петрович, – погрозил пальцем Дрын, – хрен больше поднесём, за речи твои поскудные
– Вам помочь? – дернулся за ними Мальцев.
– Стой, Малек, – милостиво разрешил Комиссаров, – паси сумку и Петровича.
– А дальше, – Мальцев, облокотясь о стол, приготовился слушать Петровича, – что было дальше.
– На чем я остановился?
– На том, как Глафира ушла к братишкам.
За стеклянной стеной завывал ветер, метались в свете фонаря крупные снежинки, как неприкаянные души грешников, а в Яме было тепло и уютно. Пивная гудела ровным гулом, словно улей после трудового пчелиного дня. За соседним столиком четверо парней горячо обсуждали перспективы «надрать задницу «Спартаку»» в следующем сезоне, которому «это коню понятно» подсуживают. Сизый дым сигарет милосердно скравал убожество потолка и создавал иллюзию пребывания в облаке советского рая. Потолочные светильники сквозь табачную дымку светили размыто, как недостижимая коммунистическая идея.
– Город был безлюден, тих и тревожен. Изредка постреливали. То тут, то там раздавились одиночные ружейные выстрелы. Это братишки грабили награбленное. Матросня пристрастилась к кокаину. В неразберихе последнего года никто не заметил, как это случилось. Ходили слухи, что способствовали тому германские агенты, замаскированные под латышских стрелков. Кто-то кивал на эсеров, но я думаю, что от долгого безделья они самостоятельно пришли к наркотикам. Пока город относительно малыми жертвами удовлетворял пагубную страсть вооруженных до зубов бригад братишек. Но мне страшно подумать, что будет, коль случится малейший сбой в поставках.
Стараясь держаться в стороне от открытых мест, я пробирался темными переулками и дворами. Лишь по необходимости я прошел по краю дворцовой площади. Как она изменилась с лета! Повсюду горели костры. Вокруг них грелись веселые компании революционных солдат и матросов. Меж костров бродили пьяные валькирии революции. Некоторые были в хрустящей черной коже, иные в мехах с чужого плеча. Мне показалось, я узнал среди них мою Глафиру. Всё вместе напоминало деревенский праздник с пьянством до бесчувствия, с дикой пляской вокруг костра, с неприменной кровавой дракой в конце.
Зимний стоял тёмный и беззащитный перед клокочущем людским морем у его ворот. Только в окнах второго этажа тускло горел электрический свет. Там заседало временное правительство. Наверное все в столице понимали, что дни его сочтены. Начавшиеся с таким энтузиазмом демократические преобразования обернулись катастрофой Выпущенный из бутылки кровожадный джин пожирал своего властелина. Вопрос состоял в том – кто придет на смену: диктатор, вроде Наполеона, который восстановит прежние имперские институты, или банда Робеспьеров.
– Как вас зовут? – спросил Мальцев и смутился. – Я хотел спросить, от чего лица вы ведете рассказ.
– Серебряков Вадим Вениаминович, – Петрович энергично кивнул головой, – приват-доцент, хотя, – Петрович горько усмехнулся, – кому это сейчас нужно.
Что-то неуловимо изменилось в его лице. Какая-то пелена набежала на глаза. Он лихорадочно схватил кружку и осушил её до дна.
– Требуется поддерживать определенный процент алкоголя в крови, – пояснил Петрович свои действия, – иначе он выходит наружу.
Дрожь пробрала Мальцева от этих слов, и он предпочел принять их за пьяный бред
– Между тем, – тем временем продолжал Петрович – дождь почти прекратился. С Невы на город наполз туман. Я пробирался на Васильевский. По слухам там функционировало несколько рестораций. Я надеялся в одной из них за пару золотых поужинать, позавтракать, а заодно и пообедать. Возле моста я встретил своего давнего знакомого, однокашника по университету графа Волобуева. Он напугал меня, выйдя перед самым моим носом из-за афишной тумбы.
– Серж, – я невольно воскликнул громче, чем мне хотелось бы – что вы здесь делаете!
Тем временем, вернулись Комиссаров и Дрын с шестью кружками пива.
– Жизнь налаживается, – сказал Игорь, ставя влажные кружки на круглый дюралевый столик.
– Стремительно, – согласился Дрын, – а вот и наше мясо.
Баба Дуся, существо без определенного пола и возраста несла тяжелую сковородку.
– Посторонись!
Дрын и Комиссаров раступились.
– Серёдку приберите, черти.
Баба Дуся водрузила сковородку на освобожденную территорию. Кружки пива по периметру смотрелись, как лепестки ромашки, а в соцветии дымился желтый лук, перемазанный томатным соусом, вздымались глыбы мяса, источая тот дурман, возможный только в Яме. Пейзаж несколько портила отдельно стоящая тарелка с горкой белого хлеба, но и её при большом желании можно было представить желтым усохшим листком, оторвавшимся от цветка.
– Баб Дусь, – взмолился Дрын, – нам бы стаканчики.
– Приносить и распивать не положено, – сурово ответила непреклонная баба Дуся.
За всеми столами, сколь видел глаз сквозь табачный туман, распивали неположенные вино и водку из контрабандных стаканов.
– А за это, – ласково добавил Комиссаров, – мы дадим целый рубель.
Он воткнул смятый смятый рубль в сухонький грязный кулачок, и тот растворился на глазах изумленного Мальцева, словно никогда не существовал в природе.
– Сколько вас, – смилостивилась баба Дуся, – четыре, – она с сомнением глянула на Петровича, – или три.
– Нас три, – кивнул Дрын – Много дал, – буркнул он, когда баба Дуся удалилась, – хватило бы и полтинника.
– Не жлобись, Дрын, – засмеялся Комиссаров, обнимая Ваську за плечи, – гуляем. Когда же ещё погулять, как ни со стипендии. Завтра будем экономить.
Не успел Комиссаров допеть песнь во славу стипендии, как подле стола появилась баба Дуся с тремя гранеными стаканами на подносе.
– Приятного аппетита, – хрипло каркнула она, вероятно отрабатывая слишком роскошные для неё чаевые, – вы вот что, сильно не напивайтесь. Мороз крепчает к ночи.
– Маразм крепчал, – грубо заметил Дрын, – иди, иди, баба Дуся, без тебя разберемся.
– Доставай! – скомандовал Комиссаров непререкаемым тоном, которому научился на срочной службе.
Дрын порылся в спортивной сумке, стоящей между ного Мальцева, и извлек из её глубин бутылку столичной водки.
– Вот она, наша единственная подруга, – он любовно погладил плавный переход стеклянного горла в стеклянное тело, – наше утешение, наша королева...
– Хорош ****еть, – перебил его Комиссаров, – руби ей голову.
– Грубый ты, Игорь Юрьевич, – вздохнул Дрын, – нет в тебе романтики.
На этих словах Дрын ловко сорвал с бутылки бескозырку. И только запах спирта достиг ноздрей Петровича, с ним произошла удивительная метаморфоза. Он погрузнел, черты лица оплыли, глаза затянула мутная пелена. Он как-то сразу опьянел.
– Друзики мои верные, – завизжал он фальцетом, по-собачьи преданно гляля на Дрына и Комиссарова – братья во Христе! Спасите страждущую душу, не дайте подохнуть в подворотне, подобно псу бездомному! Налейте сто грамм! – Петрович попытался пристроить свою пустую кружку к трём стаканам, – а лучше – сто пятьдесят, – мечтательно закончил он.
– А вот хрен тебе на всю рожу, – Дрын решительно отвел кружку, – не будешь в другой раз хаять наше пиво.
Петрович растерялся, и вдруг глянул на Мальцева пронзительно и совершенно трезво.
– Налей ему, – тихо произнёс он, – иначе я не смогу закончить свой рассказ.
Мальцев отлил в кружку Петровича две трети своей доли.
– Добренький ты, – осуждающе покачал головой Дрын, – как тот Христос.
– И пивка! – пьяно взвизгнул Петрович, – водка без пива, что свадьба без гармошки.
Мальцев отлил Петровичу «и пивка».
Петрович жадно схватился за ручку, но стремительное движение кружки к открытому рту остановил указательный палец Комиссарова, легший на край кружки.
– Петрович, – сурово молвил он, – полезешь в сковородку – получишь в рыло, не отходя от кассы.
– Сто пудов, – подтвердил приговор Дрын, – даже к бабке не ходи. Понял, нет!
– Понял я, понял, – испуганно лепетал Петрович, – я вообще не хочу хавать.
Комиссаров убрал палец, и Петрович присосался к пиво-водочному коктейлю, ходившему в народе под именем Ёрш.
– Ну, друзики мои верные, – поднял свой стакан Комиссаров, – шоб було.
– И стояло, – пискнул Малёк.
– Накатили, – сказал Дрын.
Чокнулись. Выпили. Крякнули. Занюхали хлебом. Дружно атаковали сковородку.
– По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, – внезапно сильно и чисто запел Петрович. Зал притих, слушая незатейливую историю беглого каторжника, – ...рыбацкую лодку берёт.
На взятии лодки Петрович спекся. Голова его безвольно опустилась на грудь.
– Капец котёнку, – сказал Дрын, отхлёбывая пиво, – больше ссать не будет.
Однако Петрович, словно услышав последнее замечание, поднял голову.
– Кто сейчас государь? – спросил он.
Комиссаров поперхнулся пивом.
– Ну ты идиот! Пора бы знать. Генеральный Леонид Ильич Брежнев.
– Лично, – добавил Дрын, макая хлеб в красную кашицу соуса.
– А какой нынче год?
– Надо бы среди бомжей, – Комиссаров повернулся к Дрыну, – наладить комсомольско-воспитательную работу. Как вы считаете, Василий Антонович.
Василий Антонович Дрын указательным пальцем небрежно поправил на переносице несуществующие очки.
– Давно надо, Игорь Николаевич. Распустились, понимаешь.
– Третий год пятилетки, – сказал Игорь Николаевич, – заруби себе на носу, чмо.
– Решающий год, – тоном наставника несмышленых пионеров молвил Василий Антонович.
И друзья рассмеялись.
– Сейчас идет тысяча девятьсот восемьдесят второй год, – сказал Мальцев, подумал секунду и на всякий случай прибавил: – нашей эры.
– А что стало с императором? – Петрович посмотрел на Мальцева.
– С каким ещё императором? – удивился Дрын.
– С Николаем.
– Дык расстреляли его в восемнадцатом, – ответил Комиссаров, закуривая сигарету.
– Не, в девятнадцатом, – поправил Дрын, – дай спичку.
Комиссаров встряхнул коробок, машинально проверяя на предмет наличия в нём спичек. Протянул его Дрыну.
– Ты если не знаешь, то не встревай. Говорят тебе, в восемнадцатом.
– Зачем, – стонал Петрович, раскачиваясь из стороны в строну, как от зубной боли, – он же отрекся добровольно, никому не мешал.
Мальцеву стало стыдно, будто это он расстрелял императора, императрицу, великих княжен и великого князя в подвале Ипатьевского дома.
– Наверное, боялись реставрации, – сказал он, оправдывая действия комиссаров.
– Ишь как убивается, – Дрын выпустил тонкую струю дыма к потолку, – родственник твой, что ли?
Петрович не ответил. Он снова погрузился в прострацию.
– Только не рассказывайте мне про Протасова и Литовченко, – Дрын неожиданно встрял в вялотекущий разговор за соседним столиком. – Один Таран чего-то стоит, да и он, если честно, барахло. Каким составом воевать собрались, братаны.
Любовью к «Спартаку» Дрын проникся в армии. Однако ж в Яме, в оплоте местечкового патриотизма, требовалась большая смелость выказывать расположение к основному сопернику городской команды. Мужества и отваги Дрыну не занимать. Не он ли два года с примкнутым штыком на карабине стерег главного мертвеца державы «чтоб не встал, упырь». Не его ли Комиссаров уважительно называл Дрын кремлёвский.
– Ты чё, чувак, – немедленно откликнулся на провокацию русоволосый юноша с плакатным лицом комсомольского застрельщика, – давно по рогам не получал, так мы мигом оформим.
– Нет, давайте разберемся спокойно.
Дрын со своей кружкой пива бестрепетно внедрился в стаю футбольных недругов. Комиссаров напрягся, крепче взявшись за ручку. Он, развернувшись к соседям вполоборота, уже прикидывал: кому приложиться бокалом, кому заехать кулаком. Силовых действий не потребовалось.
– Станет команда чемпионом, и что дальше, – пользуясь замешательством, Дрын ответил на свой вопрос, – а дальше европейские кубки. А мы готовы? Город закрытый, приличного поля нет. Вот и получается – полная жопа.
За столом загалдели все сразу, соглашаясь с глубоким анализом положения – жопа, она и в Африке жопа. Комиссаров расслабился и, переместившись за соседний столик, активно включился в футбольные дебаты в плоскости жопы.
За всеми этими напряженными событиями Мальцев пропустил момент прихода Петровича в сознание. Он смотрел на Мальцева ясным взглядом.
– Ему всего тридцать сем лет.
– Кому? – не понял Мальцев.
– Петровичу. Михаилу Петровичу. Он несчастный человек, а не чмо. Я не знаю, что несёт в себе это слово, но ощущаю в нём уничижение чести.
Мальцев пожал плечами.
– Я тоже не знаю.
Вернулся Комиссаров за сумкой.
– Нормальные ребята, – сказал он Мальцеву, – все из металлургического. Значит так, мы выступаем двумя бутылками водки, они отвечают четырьмя флаконами винища. Ну и пиво, само собой. Вроде нормально. Идем в компанию, Малёк. Не фиг тебе здесь ловить.
– Что такое чмо? – спросил Петрович Комиссарова.
Игорь глянул на Петровича и что-то ему очень не понравилось.
– Знаешь что, Петрович, – молвил он с характерной ленцой, предвещающей драку,– шел бы ты на хер.
Холодное бешенство плескалось в глазах бомжа Петровича. «Сейчас начнется, – забилось сердце Мальцева, – Комиссар таки начистит ему рыло». Положение спас Дрын.
– Комиссар, где ты там копаешься, – крикнул он, – давай быстрей.
– Ладно, Петрович, – тоном ниже произнёс Комиссаров, – надо бы тебя отоварить по полной программе, но не буду компании портить праздник. Ты идешь? – повернулся он к Мальцеву.
– Чуть позже.
– Как знаешь.
И Комиссаров с сумкой откатил. Через минуту за соседним столом послышались горячие возгласы одобрения появившейся водке.
– А почему вы обращаетесь к себе в третьем лице, – спросил Мальцев, дабы разрядить сгустившуюся атмосферу.
– Слушай.
Петрович выпил остатки своего пойла и продолжил рассказ.
– Серж! – воскликну я, – что вы здесь делаете.
– Вас поджидаю, покойно ответил он, – пойдемте, пойдемте, – он схватил меня за локоть и затащил за тумбу.
Надо сказать, спрятались мы вовремя. На мосту послышалось тарахтение моторов. Открытая коляска притормозила у въезда на мостовую, и я хорошо разглядел сидящих в ней людей. Их было четверо. Все одеты в черные кожаные полупальто гимназического покроя. Двое задних украсили себя крест накрест пулеметными лентами. Подле шафера сидел молодой человек с густыми, черными как смоль волосами, зачесанными назад. Козлиная бородка и круглые очечки. Весь его облик и поза выдавали петушиную решимость к драке.
– Лев Троцкий, – тихо шепнул Серж, – первый кандидат в Наполеоны.
– Мы все хотим в Наполеоны, безумных тварей миллионы, – пробормотал я.
– Ты пойми, – громче произнес Волобуев, – западная демократия не для нас, но старая династия изжила себя. Ты пойми, деспот – благо для России.
– С каких это пор вы, граф, записались в монархисты, помнится...
–Тссс.
Следом за коляской проехали два бортовых авто. Они стали появляться на улицах столицы пару лет назад. Передняя авто везла два десятка солдат в серых шинелях, а в заднем ехали матросы.
– Возможно нынче ночью, задумчиво сказал граф, провожая взглядом удаляющуюся кавалькаду, – произойдет смена режима.
– Бедная Россия!
– Как знать, как знать, – граф повернулся ко мне лицом, – мне требуется ваша помощь, Вадим. Идемте. Здесь недалеко.
– Постойте, Серж! Как вы меня нашли.
– Это просто. Вас предала консьержка. Она видела, как вы уходили. Я подумал, что единственное место, куда вы можете пойти в эту пору – это Васильевский остров, и решил перехватить вас у моста. Ну так как, идемте.
Граф Сергей Волобуев, умница и редкий бездельник, по праву считался на курсе первым. Ему прочили великое будущее, называли иногда вторым Менделеевым. Но на последнем году, сдружившись с эсерами, он внезапно оставил занятия. Я помню нашу последнюю встречу на Невском зимой девятьсот седьмого и тягостный разговор на набережной замерзшей Невы о судьбах России. Он убеждал в необходимости революционных преобразованиях, я же настаивал на постепенных и осторожных реформах.
Вскоре наши пути разошлись окончательно. Серж отправился в Сибирь, после неудавшегося покушения на генерал-губернатора Твери, а я с головой ушел в науку, да так основательно, что очнулся, только когда император подписал отречение.
Весной этого года в Петроград стали возвращаться революционеры всех мастей. Вернулся и Серж, но не из ледяной Сибири, а из Швейцарии, где он по заданию свое партии проводил эксперименты по блуждающему уму. Так он назвал свою крайне сомнительную работу на слиянии электричества, химии и мистики.
Серж нашел меня. Долго и настойчиво он склонял меня к совместной работе. Не больше, не меньше, он намеривался отделить дух от материального тела, сепарировать субъект от объекта. Мне претили, как проблематика и методы, так и цель – исследование будущего и корректировка его путем изменения настоящего. Я отказался, не веря в научность экспериментов Волобуева. Но, как выяснилось совсем недавно, скепсис мой был чрезмерен.
Идти и в самом деле было недалеко. Волобуев привел меня в роскошный особняк. До дворца ему не хватало самой малости. У ворот, фланкированных гранитными грифонами, стояли на часах двое вооруженных винтовками рабочих. При нашем приближении они взяли ружья наизготовку.
– Пароль, – строго спросил пожилой бородач.
Странно, мне показалось, что часовые узнали графа.
– Цукунфт, – ответил Серж, – это со мной, добавил он, указывая на меня.
– Проходите.
Часовые закинули винтовки на плечи.
– Как обстановка, товарищи? – спросил Серж.
– Шалит матросня, – ответил пожилой рабочий, – однако ж супротив пулемёта, – он указал штыком на слуховое окно крыши, откуда выглядывал пулемётный ствол, – слабаки они.
– Товарищ Серж, – обратился к Волобуеву молодой рабочий, – когда харчи подвезут? Жрать хочется, мочи нет.
– В полночь должны подвезти. Тогда же вас и сменят.
– Путиловцы, – через плечо говорил Волобуев, поднимаясь на высокое крыльцо, – большевики поставили на флот, а мы – на пролетариат.
Он толкнул тяжелую входную дверь, и она, жалобно скрипнув, отворилась.
– Входите, Вадим, – Серж приглашающи махнул рукой в тёмный зев входа, – уж не знаю, в рай или в ад.
Лабораторию Волобуев устроил в просторном подвальном помещении. Вдоль стен стояли тяжелые механизмы и приборы. Иные я узнавал, о назначении других терялся в догадках. Кроме того, на стенах висели предметы религиозного поклонения, от православных икон до африканских масок и бубнов сибирских шаманов. Печальные девы на русских иконах и африканские деревянные демоны взирали на зубоврачебное кресло в середине комнаты – несомненный центр собрания разнородных предметов. Оно было увито как змеями медными проводами и кожаными ремешками.
Я ждал объяснений. По дороге я пытался выяснить: какого рода помощь требуется, но Серж отшучивался. И теперь, разглядывая дикую меблировку комнаты, я ждал пояснений.
– Я нашел матрицу, – произнес Серж и от радости подпрыгнул на месте.
– Матрица – это что? – холодно спросил я.
– Матрица – это субъект, слабо привязанный к объекту.
– А если проще.
– Матрица – это дух, коему противен носитель, – Серж принялся ходить приплясывающей походкой, – это ум, готовый уступить на время своё обиталище другому уму. Теоретически матрицами могут быть самоубийцы, но период внутренний решимости, а, стало быть, и период внедрения, у них слишком короток, умалишенные, но с ними могут возникнуть непредвиденные трудности, наркоманы и пьяницы. Последние предпочтительней всех.
Признаться, я не понимал радости графа.
– Эка невидаль. Весь балтийский флот – матрицы. Бери любого и внедряйся.
Серж остановился подле меня.
– Если вы о кокаине, наша партия ни при чем. Это эмиссары Троцкого приучили братишек, сделав из них готовых на всё марионеток. Нам предстоит каленым железом исправлять преступные заблуждения большевиков. Но это будет потом, после победы.
Мне не хотелось сворачивать беседу в трясину партийных склок.
– Оставим это. Так где вы её нашли?
– Я нашел её, – радостно Воскликнул Волобуев, – и не в прошлом, как дважды случалось, а в будущем. Наконец мы сможем квалифицированно завершить наш давний спор: благо для России нынешний бунт или беда. К сожалению, возникли две технические проблемы. Моих ассистентов послали в Москву. Я убеждал ЦК, говорил со Спиридоновой, что нельзя жертвовать будущим ради сегодняшнего дня. А мне отвечали, что если сегодня мы не победим, завтра нас уничтожат. С таким аргументом я не мог не согласиться. Словом, я остался один. И второе: матрица отвергла меня. Возможно я был слишком настойчив и нетерпелив, и она, точнее он, если говорить об объекте, испугался.
– Серж, – сказал я, – граф Волобуев, я ведь вам уже говорил, что не хочу участвовать в ненаучных, более того – антинаучных, экспериментах
Ещё не закончив фразу, внезапно меня охватило острое желание хоть одним глазком заглянуть в светлое, как утверждают бунтовщики, будущее, или мрачное и тёмное, как предрекают его монархисты. Возможно, моё безответственное желание вызвала безысходность сегодняшнего дня.
Серж, казалось, был готов к моему отказу. Он убедительно говорил о счастье народа, об исторической миссии нашей родины...
– Хорошо, – я тронул его за плечо, – вы меня убедили. Я согласен.
Волобуев, не ожидавший столь быстрой победы в сражении за согласие субъекта, некоторое время молчал, настраиваясь, очевидно, на другой лад.
– Вот и хорошо, вот и славно, – произнес он, потирая руки, – приступим немедля.
– Что я должен делать?
– Ничего сложного. Раздеться за ширмой донага, – он указал на секционную перегородку, стоящую под иконой Божьей матери, – и сесть в кресло. Я буду ассистировать.
– Видите ли, Серж, – смутился я.
– Не совсем свежее бельё, – догадался граф о причине моего стеснения. – Ванну, увы, не могу вам предложить. Не то время, сами понимаете. С другой стороны, в остроге и на фронте, я нанюхался такого, что ваше легкое амбрэ воспринимаю как чистый парфюм. Раздевайтесь и усаживайтесь в кресло. По ходу приготовлений я поясню суть дела.
Кожаными ремешками Серж закреплял на моих ногах, руках, голове и груди золотые и медные пластинки. Постепенно он опутывал меня проводами. Сас себе я стал казаться свежей мумией фараона, которую жрецы готовят вечному скитанию на другой стороне бытия.
– Через пластинки проходят слабые электрические импульсы, – пояснял мой жрец. – Импульсы послужат вам проводником в эфире.
– В эфире?
– Вы попадете в некую, лишенную времени и пространства область, которую я назвал эфиром. Каждого человека свой эфир. У меня он серый. А Драгомилова, моего ассистента, – красный. Чаще всего встречается молочно-белый. Я подозреваю, что на самом деле эфир лишен цвета, а сознание само окрашивает его. Эфиры всех субъектов роднит однородность и отсутствие каких-либо ориентиров. Прислушивайтесь к импульсам. Сосредотачивайте своё внимание на том месте, откуда исходят импульсы, и, следуя им, вы должны найти матрицу. По крайней мере, я на это надеюсь.
Между тем Серж закончил меня пеленать. Он исчез из моего поля зрения, и когда вновь появился перед глазами, в руке он держал большой шприц, наполненный мутной жидкостью.
– Что это? – спросил я с некоторым страхом.
– Не буду вас обманывать, Вадим, – это сильный наркотик. Только так возможно отделить дух от тела. В своё оправдание могу лишь сказать: составляющие подобраны таким образом, что привыкание происходит много медленней, чем к героину или кокаину.
Я представил, как Серж начнет распаковывать меня, касаясь холодными пальцами...
– Колите, что уж там.
Волобуев смочил сгиб левой моей руки спиртом. От волнения ли, или от странности, приведших меня в это кресло, живот мой заурчал голодным зверем; и я вспомнил, что с утра ничего не ел, и вспомнил также, что в полночь должны подвести харчи.
– Как долго продлится эксперимент?
Серж отвел готовую впиться в вену иглу.
– Сложно сказать, – пожал он плечами, – это зависит от множества обстоятельств. Важнейшим из них является – как долго вам удастся удержаться в матрице.
Укол был такой болезненный, что против воли застонал
– Вот что ещё, Вадим, – сказал граф, убирая пустой шприц, – читайте мантру.
– Какую мантру? Я не знаю ни одной.
– Любую. Я повторяю: а роза упала на лапу Азора, до тех пор пока не попаду в эфир, – он похлопал меня по колену. – Счастливого путешествия, дружище.
Шлепки Сержа я ощутил так слабо, словно касался он меня через перину.
– А роза упала на лапу Азора...
Я перестал чувствовать своё тело
– А роза упала на лапу Азора...
Исчезли все звуки, лишь своё дыхание я слышал как бы со стороны.
– А роза упала на лапу Азора...
Очертание предметов стали размываться, на глазах они теряли четкость и материальность.
– Арозаупаланалапуазора.
И я погрузился в синий эфир.
Петрович замолчал. Сквозь серый табачный эфир, сквозь грязные стекла пивной он, затаив дыхание, вглядывался в морозную мглу. Мальцев вдруг ощутил, что мочевой пузырь вот-вот лопнет.
– Простите великодушно, Вадим, – произнёс он скороговоркой, – я отлучусь на пару минут.
– Да, да, конечно. Разумеется, – приходя в себя, ответил Петрович. – Я подожду вас, дабы закончить нашу беседу.
Мороз крепчал. Через свитер он жалил плечи, зло кусал непокрытую голову. Но более всего досталось причинному месту. Шипящей струёй Мальцев полил желтый сталактит, выросший за низкой кирпичной ширмой у входа в дворовой сортир. Внутрь зайти он не решился. Свет полной луны и фонарь у пивной слабо освещали кучи, кучи, кучи.
Холодный свежий воздух был сладок и приятен, после дымной Ямы, после вонючего сортира. Запрокинув голову, Мальцев наблюдал звёзды. Какие они безобидные и слабые. Даже не верится, что за тысячи световых лет – это гигантскии шары яростного огня. Так и с историей – сотни лет смягчают ярость.
– Черт, как холодно, – передернул он плечами и вприпрыжку побежал в пивную.
За время отсутствия Мальцева положение существенно изменилось. Столики оказались сдвинутыми. Дрын и Комиссаров естественно влились в коллектив будущих металлургов. Они шумно, со вкусом отдыхали. Все были изрядно пьяны. Петровича среди них не было.
– А где Петрович? – спросил Мальцев Комиссарова.
– Прогнал я его, – ответил Дрын.
– Как прогнал!
– Так и прогнал, засмеялся Васька, – эх Малёк, доверчивый ты. Тяжело тебе придется в жизни.
– А если завтра он тебе расскажет, – вмешался плакатный юноша по имени Олег, – что в образе Александра Македонского выиграл ледовое побоище, ты и этому поверишь.
– Ледовое побоище выиграл Александр Невский, – хмуро поправил Мальцев.
– Да какая разница, – вступился за застрельщика металлургов усатый крепыш, – Невский или Македонский, главное уши не развешивать для лапши.
Комиссаров налил почти полный стакан водки.
– Выпей, Малёк, и выбрось из головы этого мудака.
Малёк выпил и выбросил из головы Петровича – Серебрякова.
В эту ночь Петрович замерз. Поутру его, сидящего на заснеженной лавочке возле своего подъезда, обнаружила дворничиха. Похоронили Петровича всем миром – скромно и быстро. Мать его, единственный родной ему человек, не снесла этого удара. По весне и она сошла в могилу.
Друзья закончили свой институт. Распределение раскидало их по разным уголкам великой страны, но связь они не потеряли. И к концу восьмидесятых, аккурат к начану новых глобальный потрясений, собрались в своём городе.
И грянула бандитская революция.
Осенью девяносто третьего, в битве за контроль над большим металлом, Дрын погиб на бандитской стрелке. Пал он пули неизвестного братана из конкурирующей фирмы. Предприимчивый Комиссаров, вскоре после этого случая, перебрался в столицу. Там он оседлал один из коммерческих банков и депутатское кресло державной ассамблеи. Депутатской рукой он пилил бюджетный пирог. Рукой банкира Комиссаров растворял свой кусок в мутных оффшорах, не забывая при этом щедро делиться с полезными друзьями. Так он и жил, наслаждаясь заслуженной славой честного политика, пользуясь крепкой репутацией надёжного коммерсанта.
А Мальцев не вписался в крутые повороты нового, как повелось – непроторенного, исторического пути. В девяносто восьмом центробежная сила отечественной истории выбросила его в спокойную Европу, как множество раз революционные завихрения выбрасывали из страны всё лучшее и здоровое.
Много занятий перепробовал Мальцев на чужбине – от грузчика до владельца крошечного строительного предприятия, впрочем вскоре разорившегося. И всё же судьба робко улыбнулась Юрке Мальцеву. На границе возраста согласия, той незримой черты, после пересечения которой работодатели, словно сговорившись, отказывали претенденту, ему удалось устроиться чертёжником в проектное бюро. Повезло, что и говорить.
Своей квалификацией Мальцев возвышался среди других чертёжников, как утес среди пригорков. Однако он не парился инициативой ради возможного карьерного роста. Коль спрашивали – находил интересное конструктивное решение и безропотно отдавал авторство, коль не спрашивали – тупо рисовал в мониторе то, что велят.
Работа не грела душу, но давала скромный материальный достаток. А душу Мальцев отводил в исторических расследованиях. Он пытался понять, самому себе ответить на вопрос: как и отчего что бы ни строили на родине – капитализм ли, социолизм или что-то другое – всегда выходит одно: царь, окруженный кольцом зажравшихся бояр, нищие, до поры до времени покорные смерды, а между ними кровавая опричина.
Субботы Мальцев проводил в читальном зале Берлинской государственной библиотеке, третьей в мире после Вашингтонской и Лондонской. Вечерами после работы обрабатывал первичный материал и размышлял.
Весна в этом году выдалась ранняя, буйная. За пару дней сошли снега. До срока зазеленили травы, до поры липы да берёзы покрылись липкими почками. Очнувшись от зимней скуки, во все голоса загомонили птицы и экологи: первые – о любви и жизни, вторые – про преждевременную тепловую смерть. Природа спешила просыпаться.
Просторно расположившийся на трех этажах читальный зал был полон студентов. В иные дни здесь трудно найти место для работы. Шарканье подошв. Разговоры в полголоса, клацанье клавиш клавиатур – все звуки сливались в ровный гул, которого, привыкнув, уже не замечаешь, как не замечаешь биение собственного сердца. Лишь изредка то там, то здесь вздымался звуковым пиком хриплый кашель. Весна – время простуд.
«Пора заканчивать на сегодня, – решил Мальцев, возвращаясь из туалета, – голова совсем не соображает, как будто с похмелья».
Не присаживаясь, он закрыл и упаковал в сумку лэптоп, туда же сложил блокнот и ручки. Сумку на плечо, в левую руку стопку книг, сверху увесистый том биографии Троцкого и...
Что за чепуха! Под Троцким лежала синяя брошюра. Быть может её забыл прежний владелец места, но Мальцев готов был поклясться, что стол был девственно чист.
Свет далекой звезды, – прочитал Мальцев название, – фантастический рассказ. Внизу стояли выходные данные:Berlin, Verlag „Gelikon“, 1922. А наверху титульного листа красовался аккуратный прямоугольник, залитый черными чернилами. Мальцев мазнул его пальцем. Чернила совсем свежие. Вероятно кто-то по непонятным соображением закрасил имя или псевдоним автора.
Первый порыв – отдать книжицу служащему, и пусть он сам разбирается с ней. Но Мальцева охватило любопытство. Фантастику он любил и следил за ней до той поры, пока она не выродилась в безответственное фантазирование по эльфов и драконов с одной стороны, и с другой – про простых русских попаданцев, научающих Сталина, как одолеть Гитлера. Противно и убого. Классиков жанра, Жуль Верна и Уэллса, находил несколько примитивными. Русскую эмигрантскую фантастику не знал вовсе. Даже не знал, что она существовала.
«Посмотрим, что за звезда мне попалась. Хватит полчаса, ещё и в фитнесстудию успею». С мыслью успеть в фитнесстудию Мальцев уселся за стол. Пожелтевшие от времени страницы, крупный шрифт, устаревшая «ять».
«Весь октябрь лил дождь. То робкий, как девичья печаль, то бандитски неистовый, со свистом ветра в фонарях, с треском сучьев. Питерская земля промокла до самых грунтовых вод и больше не хотела впитывать влагу. Озябшие улицы с нахохлившимися домами стояли пустынны. И вот в эту самую пору, когда добрый хозяин не погонит собаку со двора, приспичило мне выбраться из своего логова. Потому как харчи все вышли, а Глафира, кухарка моя, ушла к братишкам делать мировую революцию...».
Повествование затягивало Мальцева в предгрозовой, предреволюционный Петроград. И чем дальше он читал, тем навязчивей становилось чувство, что где-то когда-то он это слышал.
«– А роза упала на лапу Азора, – читал я мантру, и постепенно исчезали звуки и краски этого мира. – А роза упала на лапу Азора, – и я погрузился в синий эфир...».
Петрович!!! Вадим Серебряков!!!
Пред внутренним взором Мальцева встала картина пивной «Яма». Сразу и в подробностях он вспомнил весь тот необычный вечер. То пьяный, то внимательный и трезвый взгляд алкоголика Петровича.
В глазах потемнело, испуганной птицей в клетке забилось сердце.
– Вам плохо! – услышал он голос рядом.
– Ничего, сейчас пройдет.
Мальцев поднял глаза.
Перед ним стояла девушка. Мальцеву показалось, что он уже видел её сегодня, но он мог ошибаться. Память на лица у него была никудышная.
– Откуда вы узнали, что я русский? – Спросил Мальцев, подозрительно глядя на девушку.
– Так сразу же видно, что русский, – девушка пожала плечами, вежливо улыбнулась ему и направилась к выходу из читального зала.
На последней странице, под словом «Конецъ», стояла свежая приписка черными чернилами.
"Эпоха Путина продлится еще дв;надцать л;тъ,
зат;мъ короткій періодъ реформъ,
застой,
новая революція.
Все повторяется.
Прощай, братъ".
КОНЕЦ