15.
Всё то, что происходит на Земле уже миллионы лет как бы само собой, то извечное обновление жизни, или, как замечено еще в древней Индии, круговращение живого вещества, все это вдруг стало не устраивать дерзких, а вернее, - грешных детей матери-природы. И как все дети, считающие себя самыми главными и самыми умными, с детским упрямством, набивая синяки и шишки, люди пытаются утвердить СВОЁ право… набивать всё те же шишки и синяки.
Но, несмотря на преграды, возведенные с дьявольской изобретательностью, и направленные не на продолжение жизни, а на её уничтожение; несмотря на мегаполисы и автомобили, на наркотики и лекарства, на ядерные взрывы и мертвую воду, жизнь все-таки продолжалась.
Продолжающуюся, рвущуюся наружу новую жизнь, Аллочка сейчас чувствовала внутри себя. Со страхом и неуверенностью она ощутила и поняла, что ее тело, которое совсем недавно такое необходимое ребенку, сейчас стало преградой, и как бы она ни старалась освободить ЕГО, у нее ничего не получалось.
Правда, каким-то шестым, восьмым, двадцатым женским чувством она догадывалась и даже была уверена, что в своих усилиях не доходила ещё до конца, до последней, таящейся на границе собственного небытия, возможности.
Десятый час она лежала в родильной. Родовые потуги вконец обессилили ее; мерцающее сознание, когда боль отпускала, фиксировало звуки и голоса вокруг:
- Чаю-то? Выпью… с вареньем…
- Малиновое. В этом году совсем мало. А у вас?
- У нас смородина…
- Думаю, не разродиться ей.
- Дааа, слабовата. Кесарить надо… Соломон не умеет.
- Из области привезли бы кого. Фуй, горячий какой… Там есть, говорят, один спец.
- Может перевернется еще.
- Бывает. Соломон-то что говорит?
- Поесть пошел. Щас с новыми силами возьмется.
- Опустела без тебяааа земляаааа, ру-ру-ру, ля-ля-ляааа…
- О Господи, да перестань ты петь. Заснула она вроде…
- Не, шепчет чего-то…
Медсестра и санитарка подошли к Аллочке, та в полузабытьи шевелила запекшимися губами:
- Мама, мамочка, пить… дай…
Переваливаясь уточкой, санитарка сходила за чаем.
- Попей, попей. Доктор вот придет – все сделает. Все сделает…
В первый момент Аллочка никак не могла понять, где она и что же все-таки случилось. Она чувствовала жар и боль во всем теле. Казалось, болело всё, - и внутри, и снаружи, и боль никуда не исчезала, а была постоянной. В следующее мгновение, открыв глаза и приходя в сознание, она ощутила ужас: ЕГО нигде не было!
- Аааааааа, - закричала изо всех сил Аллочка.
Сидящий рядом Лёня услышал слабый стон. Он наклонился к жене, погладил её лоб и зашептал у самого уха:
- Всё хорошо, родная, все хорошо, родила, мальчик, мальчик, слышишь меня?
Два часа назад, когда Новиков вез из областного центра того единственного специалиста, который «может все», Соломон Моисеевич справился сам. То ли действительно Вольфсону удалось перевернуть плод в утробе, то ли сам он перевернулся, но, наконец, полуудушенный, чуть живой, запищал у Соломона в руках новый человечек.
Да где там – человек, капелька живая…
Роженица лежала без сознания, но, потрогав пульс и отметив нормальное наполнение, Соломон успокоился. Теперь оставались формальности по учебнику. Говорили, что и областной специалист приехал.
Через сутки Аллочка совсем пришла в себя, сознание прояснилось, но ушло чувство удовлетворения и выполненного долга, и на нее, будто каток асфальтовый, накатились тоска и тревога.
Она лежала на спине, глядя в потолок, на котором рыжие разводы обозначали дырявость крыши, и своими причудливыми извивами развлекали не одно поколение городских страдалиц.
Ребенка ей до сих пор не приносили. Она до боли глазной вглядывалась в потолок, пытаясь представить ЕГО себе, но у нее не получалось: виделся ребеночек побольше, на ножках ходит и лопочет что-то, а вот представить новорожденного она не могла. Может быть потому, что не видела их никогда, новорожденных. И посмотреть не у кого – жену Леонида Юрьевича Новикова перевели в отдельную палату.
Нынешней ночью, когда все будут спать, она решила попросить нянечку, тетю Шуру, принести малыша. Просить надо именно тетю Шуру, другие-то не принесут. Соломона боятся. Лишь бы не привезли никого рожать сегодня. Если привезут – все пропало. Врачи будут здесь, сестры.
«Лишь бы не привезли, - загадала Аллочка и начала скользить взглядом по рыжим разводьям из одного потолочного угла в другой. – Если не будет разрыва, значит – не привезут».
Вскоре, где-то посередине запутавшись, она подумала о том, что не нужно было загадывать. А то вот теперь не выйдешь из лабиринта, и значит – привезут. И ничего не удастся. А может быть и так не привезут… Не надо было загадывать…
И она засыпала, проваливаясь, сначала в вечер, потом в ночь, тихую и светлую, в полузабытьи прислушивалась к шагам в коридоре: не несут ли? Не пропустить бы. А то принесут, а она спит, лампу-то нельзя зажигать, но и так видно. Она поднесла к лицу руку – видно. Из окна струился ровный зимний свет.
Вдруг она услышала плач – детский, тоненький. Это, конечно же, плачет Он, сыночек, никогда и ни с кем не спутала бы она Его голосок. Он, он, он… Аллочка подвинулась на койке ближе к стене, освобождая место, и вот, наконец, в дверь просунулась тетя Шура с сереньким сверточком на руках.
- Не спишь, голуба?
- Нет-нет, давай сюда.
- Лежи, лежи. Давай, ишь ты. Вот он у нас какой холёсенький, - говорила тетя Шура, осторожно укладывая ребенка к матери.
Малыш замолчал, замер, глаза его были плотно закрыты; вдруг бугорок лба весь как-то подвинулся к носу, и сынок смешно зачмокал губками, а Аллочка смотрела на него, смотрела и никак не могла наглядеться. Ей не верилось, что это её ребенок. Он и не похож ни на кого. Лежит такой маленький, но уже сам по себе, отдельный.
- Тетя Шура, он что – есть хочет?
- Дай ему грудь-то, дай.
- А можно?
- А чего нельзя… Дай. Вон цыганка, чуть дитё заплачет, она ему сразу титьку. Дай, конечно.
- А как?
- Господи, и ничего-то вы, молодые, не умеете.
Аллочка неловко выпростала из больничной рубахи грудь, вырез давил и пережимал.
- Не торопись, не торопись, нескладеха.
Тетя Шура помогла ей, подложила подушку под лопатку и показала, как взять ребенка.
- Эвон, набухла как! К завтрему бы мастит начался. Эх, врачиии…
Сыночек, почувствовав у губ сосок, открыл ротик, взял, и сжал дёсенки. Мгновенная боль пронзила Аллочку, но сосок треснул, и тело успокоилось, расслабленно и радостно истекая молоком.
Слабенький, малыш быстро устал и крепко заснул, прижавшись щечкой к груди, из которой только что ел.
- Ну, давай, отнесу обратно.
- Тише, тише, он проснется.
- Как же, проснется! Он терь наевшись до утра. А с утрева принесут.
Отдыхай пока…
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/10/25/844